Читать книгу Муха - Владимир Хомичук - Страница 4

Достал уже меня наш историк, дальше некуда! Талдычит всякую муть, вычитанную из режимных памфлетов. Как робот со своей заданной программой, коммуняка недоделанный. Ему так положено, а то не дай Бог! Нет, так говорить не стоит. Лучше сказать: не дай черт! Я, конечно, понимаю, на уроке или с трибуны – ну никак нельзя иначе. Но ведь я наедине с ним пытался поговорить, с глазу на глаз, чтобы по-честному просто узнать, в чем же состоял конфликт с Троцким и почему его убили. У него округлились глаза, там застыл ужас, сменившийся высокомерным менторским презрением, потом снисхождением. В итоге на меня обрушился поток вонючего словоизлияния о недопустимости сомнений в правоте исторического прогрессивного пути, выбранного партией. Я у него спрашиваю:

– Афанасий Петрович, а не кощунственно ли управлять прогрессом через смерти, ссылки и политические преследования?

Он аж затрясся весь. По крайней мере скулы на мерзкой роже маленького мужичонки в потертом заношенном пиджачке при зелено-коричневом галстуке ходуном ходили, не хватало лишь скрежета.

– Да как вы смеете, молодой человек?! Я вынужден буду…

– Поставить вопрос о моем пребывании в рядах комсомола или исключении из школы?

– Это черт знает что такое! Я доложу директору о вашем поведении.

Рачьи глаза учителя обществоведения забегали в поисках отверстия в рыболовной сети.

– Я никого не оскорблял, ни с кем не дрался, лишь задал вежливый вопрос. Только и всего. В чем же вы собираетесь меня обвинить? В желании поглубже изучить историю Родины? Убедиться в правоте партии на пути к быстрейшему построению светлого коммунистического будущего? Да, я хочу получше изучить мировую историю, а натыкаюсь на противостояние со стороны преподавательского состава нашей школы в вашем лице, товарищ Перепелихин Афанасий Петрович. И еще неизвестно, кому больше поверят, вам или секретарю комитета комсомола, то бишь мне.

– Вы чистой воды казуист, Олег. Я этого так не оставлю!

Он принялся перемещаться вокруг стола своей особенной, медленной марширующей походкой.

– Спасибо, хоть троцкистом не окрестили. Что ж, не оставляйте, во всяком случае буду готов к этому.

Я с детства любил много читать. Мама научила меня азбуке в четыре года. А уж дальше я сам стал шпарить. Первую книгу прочитал через год, специально в библиотеку в соседней деревне Клейники записался. Библиотекарь – пухлая женщина с носом-круассаном – долго и недоверчиво на меня смотрела и не хотела верить, что худющий мальчик-недоросток с оттопыренными ушами, выгоревшими на солнце жгуче-белыми волосами и затравленным взглядом уже умеет читать. Проверку устроила, я громко отчеканил несколько фраз из подсунутой газеты и был удостоен права прочитать «Царевну-лягушку». Съел я царевну вместе с лягушкой за ночь и на следующее утро опять явился в библиотеку, предстал пред судебным заседанием в составе нахмуренного лица заспанной библиотекарши и ее клюющего носа, затем почти дословно пересказал содержание сказки и попросил разрешения самому выбрать следующую книгу. Был оправдан и освобожден прямо в зале суда.

«Записки из мертвого дома» я проглотил в двенадцать лет. Перечитывал несколько раз на протяжении всей юности и до сих пор иногда возвращаюсь к некоторым страницам. Федора Михайловича я прочитал практически всего, за исключением разве что некоторых публицистических статей. Его слог поглощал меня полностью, обвораживал, пугал и укутывал детское сознание в холодные темные ночи. Оторваться от него я просто не мог. Подолгу лежал или сидел на кровати, вперив взгляд в книгу, и под звуки тихой музыки «Пинк Флойд» наслаждался удивительными словами, построенными в изящные предложения-молнии.

Когда я был совсем маленьким, со мной приключилась беда: я жестоко избил бездомного вшивого котенка. Его окровавленная после удара о дерево мордочка часто преследует меня во сне. В тот день я слонялся по окрестностям своей деревни просто так, от нечего делать. Ко мне привязался этот замухрышка и противно мяучил, не замолкая ни на секунду. Не отставал никак, несмотря на мои окрики и взмахи руками. Жрать просил, бедолага. А у меня не было ничего с собой, да и желания помогать всякой твари тоже не было. Дети – очень эгоистичные существа, в поиске развлечений или наслаждений могут быть жестокими и немилосердными. Таким был и я. Гаденыш уцепился за мою штанину, я попытался его стряхнуть – ни в какую! Тогда схватил его за загривок и отшвырнул в сторону. Он вытаращился на меня тусклыми глазищами, ощерился, прыгнул и впился когтями в руку. Бил я его раза два-три головой о ствол ближайшего дуба, пока заморыш, истерично вопя, не удалился восвояси. С тех пор я всех кошачьих умоляю о прощении. Холю и ласкаю всякую кошку и кота. Вроде бы прощают иногда, даже оказывают знаки благоволения и снисхождения. У многих моих знакомых есть коты. У меня тоже. Эти гады меня любят, все признают без исключения, даже самые вредные и капризные. Видно, чувствуют, насколько честно я раскаиваюсь.

Однажды после урока преподаватель русской литературы Семен Львович Цимбельман рассказывал мне о войне. Он почти дошел до Берлина. Был ранен и комиссован. О войне он говорил не так, как все, с трибуны там или в кино.

– Вы, молодой человек, несколько передергиваете, – картавит, – события и, главным образом, понятия. Никто вас не обманывает, героизм, конечно, был. Великий героизм.

– Не знаю, слишком пафосно все преподносится.

– Не говорят лишь о другом, Олег. Человеческая сущность может обнаружить себя по-разному в экстремальных ситуациях. Даже в одном и том же человеке способны уживаться самоотверженность – героизм, как вы ее определяете, и трусость, а то и подлость.

– Это вы о чем, Семен Львович?

– Понимаете, мне приходилось видеть людей, которые геройски проявляли себя в бою, не жалея своей жизни в прямом смысле слова, а под шум атаки стреляли в товарища, потому что до войны они были соседями и тот переспал с его женой или украл у него деньги.

На столе стоял кем-то принесенный кактус с шипами, воткнувшимися в и без того уже потертый черный портфель учителя.

– Я примерно так и думал. Мне отец рассказывал.

– Ваш отец тоже воевал? Где? На каком фронте?

– Он не воевал, он в тюрьме сидел.