Читать книгу Ветроум. Странное, страшное, смешное в повседневной жизни русской провинции XVIII – начала XX века - Владимир Коршунков - Страница 5

Яранская нижняя расправа начала расследование («расправами» назывались учреждённые в 1775 году судебные органы). А затем дело направили в более высокую инстанцию – в Вятскую верхнюю расправу. Тогда оно же было озаглавлено: «Дело по репорту из Яранской нижней расправы при чем прислана суеверная книшка…». Сейчас оно хранится в Центральном государственном архиве Кировской области (ЦГАКО)[1].

Кошкин допрашивался неоднократно. Он менял свои показания. Очевидно, Кошкин быстренько уразумел: ситуация была для него опасной. «Неболшая писмянная книшка»[2] оказалась серьёзной уликой. Характерны его слова: «Как увидел, что небожественная…»[3] Должно быть, это значит: сперва-то я думал – «божественная», «молитвенная», а оказалось – «волшебная», колдовская.

На протяжении большей части XVIII века всевозможные «суеверия» преследовались и строго наказывались. Выявлением таковых занималось тогдашнее немилосердное государство, а церковные власти были у него на подхвате. В правление Екатерины II отношение к суевериям начинает смягчаться. Просвещённая императрица была уверена, что колдовство – это всего лишь обман, коим хитрецы невежественных людей дурачат. Плохо, что невежд так много, потому следует пресекать толки о ведьмах и колдунах, о порче и прочих глупых нелепостях. Ведь такое могло вести к народным возмущениям.

В общем, незадолго до того народная магия сурово каралась, и Кошкину было чего бояться, когда его заметили с «суеверной книжкой». Да и яранские чиновники сообразили, что нельзя просто так отпустить своего молодого коллегу, только лишь пальчиком ему погрозив.

Поначалу Кошкин признавался, что «книжку» взял от 17-летнего «купецкого сына» Василия Попова. А тот, дескать, нашёл её на мосту через реку Ярань. Потом Кошкин начал утверждать, будто на самом деле получил её под заклад пяти копеек у Ильи, сына священника Знаменской церкви города Яранска. Затем вернулся к прежним показаниям: мол, Илью оговорил из-за ссоры с ним, а «книжка» найдена на мосту[4].

Под заклад – значит, взял на время. То есть она чужая, Кошкину не принадлежит. Так или иначе, но попович Илья в этой истории мелькнул – и исчез.

А Василия, купеческого сына, допросили. Он показал, что, действительно, дал Кошкину крамольные записи, чтобы тот, умелый переписчик, их скопировал: «…Для списания копии которую де книшку по листам означеннои своеи рукою написал песню»[5]. «Означенный» – Кошкин. Это тёмное место в документе, видимо, надо понимать так: Попов заявлял, что какая-то особо крамольная «песня» вписана в «книжку» рукою Кошкина. Попову нужно было отвести подозрения от себя. И вообще сам он, дескать, неграмотный (или, допустим, малограмотный). Кстати, даже если так, сейчас мы знаем:

неграмотные люди в те времена тоже заказывали для себя копию заговорного текста, чтобы использовать такую запись как своего рода талисман[6].

А сам Кошкин припомнил, что мать Василия Попова пыталась подкупить его, чтоб отвести подозрения от её сына. Она-де при встрече предлагала согласовать их показания. На самом же деле, утверждал Кошкин, это Попов к нему обратился, посулив плату в 10 копеек за копирование некоего текста. Они тогда вдвоём отправились на место службы Кошкина, в яранское казначейство, где имелись все условия для переписывания. И вот, рассказывал Кошкин, только он занялся копированием, как «усмотрел тогда написанных в непристоиных законом строки з две…». Бдительный и осторожный Кошкин, по его собственным словам, отдал непристойную «книжку» старику-сержанту, который прислуживал в казначействе и находился там в то самое время, когда они туда явились[7]. Отдать-то он ему отдал, но, наверное, тот брать её не хотел, коль она обнаружилась у Кошкина?..

Допросили сержанта. Тот указал, что Кошкин и Попов, действительно, были тогда в помещении и вместе списывали какую-то бумагу. И на вопрос сержанта Кошкин заявил, что эта «книжка» – «божественная»[8].

Стало быть, Кошкин всё же занимался копированием подозрительного текста. А от назойливого старика-служителя отмахнулся: то ли всерьёз, то ли лукавя, сказанул ему, будто всё вполне благонадёжно.

Похоже, что обнаружение у мелкого чиновника «суеверной книжки» наделало переполоху в тихом провинциальном Яранске. Привлечённые к следствию юлили, стремясь смягчить свои проступки. Все – и следователи, и обвиняемые – понимали, что дело это непростое, можно кнута отведать и на каторгу загреметь.

В показаниях привлечённых по делу заметно противопоставление «божественного» и «небожественного» («суеверного»). В те времена нелегко было провести грань между такими понятиями, а ведь от этого зависела квалификация деяния. Списывать для себя или для другого «божественную» книжку (например, псалтырь), разумеется, не возбранялось. Ну, а если то был сборник вредоносных заговоров? Заговоры в представлении современников не слишком отличались от вполне разрешённых православных молитв[9].