Читать книгу Алфавит грешника. Часть 2. Было Не было Могло - Владимир Лузгин - Страница 40

За окошком колобродит

Дождь со снегом ледяной,

Ну, а я доволен, вроде,

Что без зоны за спиной.

Непокорный и гонимый,

Знаю: будет всё не так –

Жмёт мне крылья херувима

Износившийся пиджак.

И хотя не граф, не герцог.

И в кармане ни гроша,

Но зато – какое сердце,

И, тем более, душа.

За что – не ведаю ответа,

Быть может, время разберёт,

В пещере без огня и света

Жил в темноте чудной народ.

Не видя мерзость запустенья,

Привыкнув к грязи и говну,

Имел он собственное мненье,

Во всём держась за старину.

Уверенный единодушно

В богоизбранности своей

На пару с совестью послушной

Собственноличной и властей.

А тех, что в будущее звали

По мере разума и сил,

Он при посредстве вертикали

До уморения давил.

И всё-таки, один из этих

Развёл в пещере костерок,

Чтоб каждый, пусть в неярком свете,

Себя, как есть, увидеть мог.

Пускай хотя бы в четверть глаза,

Впрямую, без обиняков,

Сравнив с эпохой пересказов,

Докладов, песен и стихов.

Ну, а кому признать охота,

Когда вокруг под визг кнута

Гуляет пьяная мразота

Или под дозой мерзота.

Не зря, не выдержав такого,

Народ пещерный, спав с лица,

Залил огонь мочой суровой,

Забив до смерти подлеца.

Забудьте про чернь, пусть живёт, как желает,

С Нероном, со Сталиным, с Путиным, ей,

Пока она дышит, смердит и штыняет,

Нет дела до Родины будущих дней.

Не трогайте чернь, обойдётся дороже,

Не зря из неё уголовный собес

Напёрстничников и карманников множит

Под крышею власти в погонах и без.

Забудьте про чернь из любых категорий,

Когда по малинам толчётся она,

Сыта, дринканута и баб мухоморит

Под запахи рвоты, мочи и говна.

Не трогайте чернь, будьте выше и чище,

Задуманные завершая дела,

Среди вам подобных, кто истину ищет,

Какою бы горькой она ни была.

Забудьте про чернь, вечно помня о главном,

Что вам до мошенников или ворья,

Живущих в неведении православном,

Не трогайте чернь, бог ей будет судья.

Завидую обычным христианам.

Их вера есть, была и будет жить

Отдельно от вопросов окаянных,

Которых мне, увы, не разрешить.

Но кем же был Иисус из Назарета,

Считая, если жил такой еврей:

Пророком, проповедником, поэтом

Иль жалким искусителем людей.

Как получилось что в тогдашних книгах,

При чудесах по воле высших сил,

Никто из современников великих

Ему строки одной не посвятил.

Чем объяснить – больших и малых наций

Мыслители, кому я не чета,

Потратили века, чтоб разобраться,

И всё-таки не знают ни черта.

Притом что мною в памяти хранимо,

Когда народ Пилату на отказ,

Кричал: «Во имя Господа и Рима,

Распни! Пусть будет кровь его – на нас».

Загнали в теплушки, сверяя со списком,

Согласно приказам высоких чинов.

Чтоб дёрнулись оси колёсные с визгом.

И поезд повёз на войну пацанов.

А старший постукивал трубкой резною,

А маршалы выпимши тискали баб,

У них в кабинетах не пахло войною,

Чего им до судеб каких-то растяп.

Пяти миллионов – в кирзе и обмотках,

До четверти – с опытом прошлых боёв:

В Китае с Монголией – с краткостью в сводках,

В Финляндии с Польшей – под грохот стихов.

Лишённых уже самолётов и танков.

Из тех, что собрали к началу войны,

И людям открылась режима изнанка,

Кто видеть хотел, не пугаясь цены.

А старший обкуривал новые трубки,

А маршалы баб волокли на диван,

Какое им дело до той мясорубки,

Во что превратился их каверзный план.

Теплушкам осталось до фронта недолго,

Горели глаза и сердца у парней

От чувства привитого Родиной долга,

От горьких известий отцовских смертей.

Когда те недавно в окопах сменили

Сынов своих перших, погибших в плену,

Которых предателями объявили,

Оправдывая этим власти вину.

А старший попыхивал герцоговиной,

А маршалы баб хоботали за зад,

Когда генералы с обычною миной

На гибель погнали прибывших солдат.

Чтоб осуществляя права уставные

И доизрасходовав личный состав,

Подать по команде листы наградные,

С себя и своих порученцев начав.

Разбит паровоз. Догорают теплушки.

Снега засыпают остатки травы.

По Зимнему лупят немецкие пушки.

Майор Бук глядит на предместье Москвы.

А старший курил, словно лёгкие грея,

А маршалы тешились бабским теплом,

Пока ополчение кровью своею

Страну защищало в возмездье своём.

Заполярное солнце не подарит заката.

По три месяца кряду легкий дым от жары.

Комариные волны, как туман сероватый.

Да по гиблым болотам облака мошкары.

Но не дрогнет мужское надёжное сердце,

Это знаем, бесспорно, и проверили мы:

За короткое лето надо прочно прогреться,

Чтобы не остудиться за полгода зимы.

И никто не отнимет радость бросивших город,

Компенсацией гнусу будет тундра с рекой:

Там рыбалка такая – не забудется скоро,

Там такая охота – лишь не дрогни рукой.

А когда мы вернёмся, посвежевшие телом,

Собирая друзей за обильным столом,

Будет, как ты мечтала и с надеждою пела,

В безвозвратно далёком, в девяносто твоём.

Запою я песню с самого начала,

Песню, у которой нет ещё конца,

Как на этом свете било и качало

Платиноголового молодца.

Раз. Два. Нет ни сил, ни воли,

Нет ни сил, ни воли боль перебороть,

Чтоб после ночного в полутёмном поле

С детскою ватагою мчаться обороть.

Запою я песню без прикрас, простую,

Песню забубённого казака

О судьбе, растраченной вхолостую

За калач да крынку молока.

Раз. Два. Не тревожьте рану,

Не тревожьте рану зельем и бинтом,

Я уже на ноги никогда не встану –

Отдышаться на яру крутом.

Запою я песню про года лихие,

Песню, как сложилась или как могу,

В холода январские, в ливни ледяные,

Бьющие на стрежне и на берегу.

Раз. Два. До свиданья, друже,

До свиданья, друже, коль сведёт Господь,

Ведь пока никто мне в этот час не нужен,

Коль нет сил и воли боль перебороть.

А когда накроют тело парусиной

И землёй засыплют с грязью пополам,

Вспомнят добрым словом ли сукиного сына

С чубом непокорным, точно как он сам?

Заранее тебя благодарю

За труд последний для меня на свете,

И слёзы горькие в грядущую зарю,

Которую вдвоём уже не встретим.

Мы были очень разные с тобой,

Наверно, бес, играя с нами, путал:

Тебе бывало холодно порой,

Мне было жарко этой же минутой.

Тебя тянул театр и варьете,

Я жил тайгой – рыбалкой и охотой,

И оба, замыкаясь в суете,

Не поняли мы важного чего-то.

К нам приходящего без тщаний и потуг,

Видением иль голосом смиренным,

Когда всё изменяется вокруг

И остаётся как бы неизменным.

Вот почему, лишь стихнет беготня,

Исполни, что сказать хочу сегодня:

Прошу тебя, оставшись без меня,

Поставь свечу к Распятию Господню.

Для нищих мелких денег не жалей.

Могилы близь оставь еды животным.

На даче собери за стол бомжей,

Их напоив до рефлексии рвотной.

А дальше – будь что будет, ты вольна

В своей судьбе на вымысел похожей,

Какие ни настанут времена

И кто с тобою ни разделит ложе.

Я промолчу, я знака не подам,

Живи, пусть станет жизнь твоя вторая

Счастливей, лучше, чем случилось нам,

В семье, что создала ты, дорогая.

Где я с тобою был на всё готов,

Чем бы судьба ни пробовала крепость

Совместных уз при разности полов,

Включая даже мелочь и нелепость.

Поэтому под шорох белых крыл,

Несущих весть печальную до боли,

Прости, коль я не доблагодарил,

И позабудь, коль лишнее позволил.

Заслуг и идеалов не ценя,

Не важно, был ведомым иль ведущим,

Смахнула жизнь всех живших до меня,

Потом смахнёт меня переживущих.

Любого, всех, труслив он был иль смел,

По истеченью срока иль внезапно,

На карандаш попавший в спецотдел

Или на кичу со статьёй похабной.

Там все равны по чину и делам,

По состоянью разума и духа,

Поскольку всем без исключенья там

Земля способна стать нежнее пуха.

Затихают горькие слова,

Словно волны полосы малайской,

А моя до срока голова

Побелела яблонею майской.

Бег судьбы, её круговорот

Нашей укоризне неподсуден,

Что и для чего ни принесёт

День любой из праздников и буден.

Да, она упрямей и сильней,

Сколько власть перед людьми не прячет,

Горе, кто дружить не хочет с ней,

И беда, раз думает иначе.

Вот и мелят божьи жернова!

И, похоже, никому дела,

Что моя до срока голова

Яблонею майской побелела.

Жаль, плодам не выдастся дозреть,

Кровь всё холодней и холоднее,

Знаю, жить осталось вряд ли треть,

От того, что прожил, не седея.

Но не скрыть ни буквы, ни числа,

Мне другое ближе и дороже:

Счастлив – ты меня не прогнала,

Горд – не изменил тебе я тоже.

Зачем тебе женщина эта,

Когда при твоей нищете

Не может, в меха разодетой

Пойти отдохнуть в варьете.

И вместо ночных развлечений

Работать должна на семью,

Пока ты – непризнанный гений,

Несёшь чушь и галиматью.

Причём, ни Есенин, ни Бродский

Для жителей этой страны,

С расчётом их жадности плотской,

Задаром и то не нужны.

А ты со стишками своими,

На фоне великих имён,

В сто раз ещё невыносимей

Тем, кто при деньгах и умён.

Смотри, предлагаю тебе я:

Кормить до скончания дней,

И ямбы твои, и хореи

Печатать по воле твоей.

Лишь женщину эту отпустишь

Из липких бессовестных рук

И сменишь столицу на пустошь,

В районе каких-нибудь Лук.

Но если ответишь отказом,

Не выпадет даже роса,

Как будешь ты строго наказан

По полной в теченье часа.

Зачем ты карими глазами

Отметила его из всех,

Притом, что был другою занят,

Пусть и без шансов на успех?

Зачем, когда он, бит и брошен,

Таился, муками томим,

Ты в свежестриженном гавроше

Предстала ангелом пред ним?

Зачем с улыбкою весёлой,

В нём разжигая жизни пыл,

Рукой манила полуголой,

Губами чтоб её ловил?

Зачем с душой своею тонкой

Ты допустила до себя

Картавящего мужичонка,

Чуть тронув, спящего, сопя?

Зачем потом ты год за годом

Терпела выходки его:

Скандал, граничащий с разводом,

Эгоцентризм и хвастовство?

Зачем теперь в платке из крепа,

По выходным к нему придя,

Ты плачешь под безликим небом

Под шёпот снега иль дождя?

Затрепетал под ветром шарфа кончик,