Читать книгу На первом дыхании (сборник) - Владимир Маканин - Страница 9

Кстати. Когда я провел непросыхавшего, мне невольно пришлось стать свидетелем сцены. Пришлось послушать, как эта милая пара занимается семейным воркованьем. Дело было на лестничной клетке больничного этажа. Ее звали Олюшкой, его, то есть непросыхавшего, – Петей. Мы стояли втроем. Я выглядывал в дверь, но в коридоре околачивалась старшая медсестра. Я был отрезан. Я ждал и томился.

А семейная сцена все длилась. Олюшка была в вылинявшем больничном халате. Она говорила мужу. С нежностью:

– Ведь ты и сготовить себе не можешь… Родименький мой. Бедненький.

Петя ей отвечал. С мрачностью:

– Ты тут смотри. В больнице почти каждая баба роман крутит.

Я добавлял:

– Это точно. Особенно если у нее поломана рука и шея набок.

Олюшка сказала:

– Не подсмеивайтесь над ним, ради бога. Он расстроен. Он это от одиночества. Он себе даже щец сварить не умеет.

Петя сказал:

– Все они такие. Они ведь с врачами кадрятся. Напропалую крутят.

Я спросил:

– Я понимаю, что ты сломал ей руку. Дело семейное. Но как ты ей шею умудрился свернуть?

– Я ее только толкнул. Я ж не знал.

– Не слушайте его – я сама упала. А это он от голода так говорит. Он ведь почти ничего не кушает.

Вот так мы беседовали. Как бы трио исполняли. Струнное задумчивое трио.

– Я только толкнул – я ж не знал, что она упадет.

– Значит, в операции «Шея» ты почти не участвовал?

– Я сама упала. Бедненький. Совсем не ест.

– Неужели он сам щей сварить не умеет? – спросил я.

– Нет…

– Лодырь он у вас. Придурок. И пьянь.

– Что вы!.. Он такой у меня, в общем-то, мальчик. Беспомощный. Голодный… Иди сюда, родной мой, – бедная женщина совсем растрогалась и уже не сдерживала слезы.

– Чего тебе? – буркнул ей он.

– Подойди к ней. Зовет же, – прошипел я.

– Только не задень гипс, родной. Боль адская.

– Не задену.

Она целовала его. Она ласково и неторопливо целовала его. А я поминутно высовывал нос в дверь. Выглядывал.

Наконец медсестра куда-то исчезла. Я быстро пересек коридор. Зайти в палату во время карантина (занести инфекцию) значило лишний раз испытывать судьбу. И я не стал ее испытывать.

Когда проходил мимо палаты, в приоткрытую дверь я разглядел Гальку. Я шел медленно.

Я увидел ее лицо – она меня не видела. Она что-то негромко говорила. Губы ее шевелились. Я видел ее одну-две секунды. За этим приходил.

* * *

Вечером произошла встреча из неожиданных. На улице. Мы столкнулись нос к носу.

– Зина? – Я был удивлен.

– Здравствуй.

Мы помолчали. Потом она сказала тихо, с укоризной в голосе:

– Что ж ты убежал среди ночи?

Я еще помолчал.

– Убежал, как вор. Ни слова не оставил… Дедушка сказал, что ты и спать не спал.

– Это дедушка взад-вперед шастал?

– Если скучно, могли бы поговорить. Я ведь рядом лежала – не за дверью. А если тебе с женщиной интересно только десять минут, то не надо с ней ложиться в постель.

Я заметил, что она немного хрипит. Она стояла толстенькая, крепенькая, как бочка, и похрипывала.

– Что с тобой?

– Ничего особенного. Простудилась. – Она продолжала меня корить: – А уж как мне стыдно было. Думаешь, у меня полно любовников. У меня никого нет. Один разочек решила закрутить роман – и на тебе! Встал и удрал среди ночи.

– Ни до свиданья, ни спасибо.

– Вообще ни слова не сказал. И нечего тут шутки шутить. Мне было так стыдно.

– Перед дедушкой?

Она негромко сказала:

– А еще я боялась, что ты простынешь. Ночь была очень холодная.

И стало ясно, где она простыла.

– Ты что – бежала за мной?

– Да.

– Не сумела догнать?

– Ты как пуля влетел в электричку.

Вот так и простыла – волновалась за меня. Бежала за мной, наспех одевшись. Потом возвращалась. Одна.

– Зина, – сказал я с раскаянием, – ты меня не очень суди. Я малость чокнутый.

– Это и видно.

– Я ведь как раненый… Нервы.

– Брось врать.

Она решила, что мне попросту с ней стало невмоготу. Стало скучно. Или она мне не показалась как женщина. Короче: что-то обидное и неприятное. А в такие штучки, как мои нервы и мой ночной испуг, она не верила и верить не хотела. Здоровая натура.

– А ты чего здесь? – спросил я.

– Я иногда в этом районе ночую.

– У подруги? – оживился я, чуя, что здесь пахнет ночлегом на дармовщинку.

– Да, у подруги. Ночую здесь. Не каждый же день мне возвращаться на электричке в такую даль.

– А мне нельзя у нее переночевать?

– У тебя ж была квартира? Твоего родича.

– Была, да сплыла.

Я сказал правду. Была, да сплыла. Она еще раньше сплыла, задолго до Олега-два и его хорошо упакованной компании.

– Нет. Не получится, – сказала Зина. – Это будет неудобно. У нее одна комнатка.

– И соседей много?

– Много.

– В этом доме?

– Да.

Теперь мы поднимались по лестнице. Перед дверью она остановилась. Желала, чтоб я ушел. Желала со мной проститься именно здесь. Не показывая меня соседям.

Я попытался доесть ее жалостью. Жалостью ко мне, бедному и горемычному. Я рассказал, что так, мол, и так – была любимая, но вышла замуж. Не за меня. Я примчался из степей, но поздно. А теперь вот новая беда – она в больнице. После сложной операции. И нужны деньги, чтоб она выздоровела. Квартиру родича, которую послал мне случай, я сдал жильцам. Взял с них деньги. Поэтому и жить мне теперь негде.

Все это было правдой от первого до последнего слова. И тон рассказа я вроде бы избрал какой нужно. И на жалость бил. И исподволь подчеркивал, что один-одинешенек в огромном городе… Тем не менее реакция оказалась совершенно обратной.

– Как же ты мог?! – вдруг возмутилась она.

– Что?

– Свинья ты. Свинья!.. Если ты ее так любишь, – возмущалась она, покраснев, как свекла на срезе, – как же ты мог?!

– О чем ты?

– Бесстыжий!.. Тьфу!

Ее даже трясло. А мне стало ясно – такую не свернешь. Дал я маху. Вот уж точно, не в ту степь.

– Зина…

– Убирайся!

Больше общаться со мной она не желала. Она вынула ключ, чтоб открыть дверь, при этом встала ко мне спиной. Давала понять, что я свинья и что все кончено. Конец фильма.

* * *

Я вышел на улицу, но идти было некуда. И озноб прокатывался по спине туда-сюда. Холодно.

Можно, конечно, на вокзал. Или к Бученкову – вдруг у его тещи случится приступ доброты. И будет чай с сахаром. И хлеб с маслом. Чего не бывает в жизни?.. Но ехать было далеко. Устал. Утомился.

И тогда я вернулся в подъезд, где Зина. Нет, сначала я заглянул в какое-то насквозь промерзшее парадное. Брр. И тут же вспомнил, что в подъезде Зины пахло кислой капустой. Капустой, старыми валенками, керосинками и всякой коммунальной дребеденью. Жизнь без прикрас. И потому там было теплее.

Я вернулся. Домишко был в два этажа, а на втором этаже – закуток. Под лестницей, а лестница уже вела на чердак. Я приметил это местечко, еще когда рассказывал Зине о своих бедах. Когда бил на жалость.

Я втиснулся в этот уголок – и аж задрожал от радости и тепла. Там были газеты. Самое то, что надо. Целые ворохи. «Пионерская правда» и еще что-то. Я завернулся в них и даже замурлыкал.

Нет. Сначала я снял плащ. Белый халат тоже снял: теперь он не изомнется. Потому что я туго скрутил ему крылышки и уложил в портфель. Это я умею.

Плащ тоже меня заботил: пришлось подыскать выступ и аккуратно его повесить. Я не хотел выглядеть, как целинник. В сносном плаще и с портфелем я еще долго могу ходить и ходить. А на брюки, кто ж на них смотрит.

Утром мы увиделись. Если можно так выразиться. Зина выходила из квартиры вместе с двумя другими жильцами – они шли на работу, были одеты, причесаны, в полном порядке. Даже одеколоном пахнуло. Этакое легкое облачко. А я как раз выбирался из своей газетной норы.

Я выбрался – стоял и отряхивался. Как пес. Зина и бровью не повела. И не подумала здороваться. А может, просто потеряла дар речи. Молчала. Я тоже не поздоровался.

* * *

– Видишь ли, мама, главное в жизни – основательность. Я решил овладеть сначала практической стороной науки.

– А потом будешь писать статьи?

– Непременно. И статьи. И диссертации. И вообще все, что пишут.

– Ты у меня умный, сынок.

Матушка заплакала. Когда я звонил, она каждый раз плакала. Не упустила ни разу.

– Поэтому ты дичишься девушек – да?

– Я?..

– Ты хочешь стать сначала настоящим ученым.

– Вот именно, мама.

– Номер у тебя в гостинице теплый?

– Солнечная сторона. И теплый. И чистый.

– А чем ты занимаешься в свободное время?

– Сейчас я вырабатываю в себе хороший вкус. Приучаюсь следить за своим внешним обликом – тут главное – привычка, мама! Купил костюм…

– Дорогой?

– Не очень. Но качественный. И видный.

– А еще?

– Галстуки модные купил. Мелочь всякую. Ботинки. Приучаю себя регулярно ходить в парикмахерскую.

– Правильно, сынок. Копейки не жалей.

– Сейчас я понял, как важно человеку иметь внешний облик.

– Еще бы, сынок, – встречают-то по одежке!

– Именно это я сейчас и усваиваю. Носовые платки и носки стираю сам.

– Это не нужно.

– Почему?

– Неужели в гостинице некому дать постирать?

– Мама!.. Я же вырабатываю внутреннюю самодисциплину. Разумеется, белье, рубашки и прочее я отдаю стирать. Но носовые платки – никогда! Это принцип, мама.

– Тебе виднее, сынок.

Мы помолчали. Телефонное время застыло, как застывает смола. И мы с матушкой были как застывшие в этой смоле божьи коровки.

– Что ты прочел в последнее время?

– Прочел?

– Из художественной литературы.

– Данте. Достоевский. Гете.

– Что прочитал из Гете, сынок?

* * *

Я съездил к Бученкову – и совершенно впустую. Надежды на ночлег в его квартире, тем более на ночлеги, не было ни малейшей. Теща шевелила губами, когда я клал в чай сахар. Я положил семь ложек. Если б она не считала, ей-богу, ограничился бы пятью. Впрочем, я знал, что сахар быстро и хорошо усваивается.

Андрюха сник. Потому что он не успел даже рта раскрыть в защиту. Теща выперла меня очень энергично и, надо отдать должное, очень обоснованно. В Москве грипп. А она всерьез боится за внука.

И на тебе – здесь действительно валялось письмо от Громышева. Алексей Иваныч расщедрился, сам написал, не на машинке. Кроме общих слов, была забавная вставка. Рассчитанная на самолюбие, которое, как известно, есть даже у ежа.

«…Мы тянем сейчас железнодорожную ветку. И один из разъездов, Олег, можем назвать твоим именем. Если хочешь, конечно. Разъезд такого-то. Звучит?.. Мы ведь помним, как много ты сделал для освоения». И так далее. И тому подобное. Тактические ходы и лесть впрямую. Дудки, Алексей Иваныч.

Бученков меня провожал. Я рассказывал ему о Гальке. А он о теще.

– Ты не обижайся, Олег, – извинялся он. – Я от нее завишу. Примак есть примак.

– Да перестань!

– Вот въедем в свою квартиру – тогда заживем.

– Пока.

– Пока, Олег.

* * *

Я торчал в библиотеке до закрытия. Томился. И смотрел в оба – как бы это и где бы это подстрелить ночлег. Но знакомых не было.

И тогда я поехал на прежнее место. Так уж человек создан. Был двенадцатый час. Тишина. Только я повесил плащ и влез в газетную нору – голос:

– Чего ты там шуршишь?

Это Зина.

– Спать ложусь.

– Ты что – здесь прописался?

Она вытянула меня из ворохов «Пионерской правды». И провела меня, не дыша, в комнату. Мы шептались.

– Только тихо.

– Ага.

– Это ведь не моя комната.

– Я помню. А где подруга?

– Она в ночную.

В квартире еще больше, чем на лестничной клетке, пахло капустой, родней и далеким детством. Жильцов здесь было немало, и по меньшей мере двое держали кошек. Сама комнатушка была меньше маленькой. Крохотная. Сверху на меня чуть не упал велосипед.

– Тише ты.

– Кто так вешает велосипеды? Повесили бы прямо на люстру.

– Не твое дело!

Так я стал ночевать у Зины. Это бывало иногда. А иногда в общежитии, у Олега-два. А иногда на вокзале. Такое было время.

Отношения у нас с ней сложились своеобразные, скажу яснее – чистые. Потому что произошла некая тихая подмена. В тот же вечер я, понятно, стал к ней приставать. То есть когда легли. Но меня не ждали. Если я люблю свою Галю, она, Зина, со мной спать не будет. Не имеет права. И это неважно, что Галя не дождалась меня и выскочила замуж. Важно, что я ее люблю.

– Но погоди, – перебивал я, совершенно рассвирепев, – ведь мы уже с тобой спали.

– Ну и что?

– Тогда была та же картинка.

– Нет, не та же. Тогда я надеялась.

– На что?

– На любовь.

– А сейчас почему ты не надеешься?

– Сейчас я все о тебе знаю.

И хоть ты ей кол на голове теши. Нет, нет и нет. Конец фильма. Я перепробовал все отмычки, но впустую.

Я дошел до того, что стал объяснять ей подсознательное. Про внутреннюю жизнь либидо. Про то, что тело подчас хочет и умеет жить своей отдельной жизнью и что независимо от нас иногда хочется тихого общения разноликих «я» и «я». Пир интеллекта. Но для Зины все эти тонкости были трын-трава. Очередная болтовня. Она обо всем этом не слышала и слышать не желала. Кремень.

Между прочим, выяснилось, что Зина замужем. А муж в заключении. Она даже не знала толком, что такое муж, – только поженились, и его за решетку. Полгода не пожили.

– Я об этом тебе и толкую: ты как женщина – еще не проснувшаяся. Тебе надо проснуться.

– Отстань!

Это ее не интересовало.

– Сколько ж ему дали?

– Восемь.

– Ого! – Я отдал должное.

Зина вздохнула. История была коротка и обычна. Выпивал. Веселился. А тут подвернулась новая работа – кладовщиком. Уговорили. Подбили на тихое дело. Вот и загремел.

– Я тебе как-нибудь покажу его фотографию, – очень серьезно пообещала она.

Я лежал и смотрел в потолок. Постелено мне было на полу. Теплый матрас. Теплое одеяло. Теплая комната. То, что надо.

Но поначалу я заныл.

– Холодно будет. Замерзну я здесь, – ныл я, целясь в кровать, где лежала она.

– Только не дурить, – сказала она жестко. – А то выставлю.

– А ты подумай получше. Я жду любимую из больницы. Ты ждешь мужа из тюри. Мы ждем оба. Чего ж нам не любить друг друга?

– Отстань. Никого я не жду.

– Как это не ждешь?

– А вот не жду. Если полюблю кого-нибудь, выйду замуж.

И она замолчала. Ушла в мечты. В то мягкое и облачное, которое есть у каждого. Которое мечталось и уже замечталось до дыр, и все равно оно мягкое и свое.

Я погасил свет. Зина скоро уснула, а мне не спалось. Я привстал и на цыпочках подошел к ней. «Зина, – позвал я и еще раз: – Зина». Она спала. При бледном свете окна (уличных фонарей) я смотрел на ее лицо. На меня сошла некая чистота, чуть ли не благодать. Такое у нее было лицо – не лицо, а чудо. Лицо святой, хотя она не была святой.

* * *

Она была замечательный человек. Иногда она вылавливала меня на улице. Я хотел еще побродить в сумерки, пошляться или поразмышлять, а она говорила:

– Пора домой.

Или:

– Снег выпал, а ты расхристанный ходишь. А ну, застегнись!

И мне нравился ее голос.

Подруга, у которой мы жили, работала весь месяц в ночную смену. Но несколько раз я ее видел. Лет сорок. Здоровенная. Если Зина была как кубик, то подруга была как шкаф. Она тоже относилась ко мне хорошо. Кормила и не гнала на ночь глядя. Ее муж тоже сидел. Они и подружились с Зиной, когда носили передачи в Бутырку. (Мужья в то время были под следствием и сидели где-то там рядышком.)

* * *

– Сегодня мы будем смотреть фотки! – объявила как-то Зина. В руках у нее были два громадных альбома. Долгая и счастливая жизнь прямых, а также боковых родичей, запечатленная в особенные минуты их бытия. Зина специально для меня привезла эти пудовые альбомы из дома – из того поселка, где я так отменно перетрусил.

– Дедушке привет передала? – спросил я, принимая альбом, от которого у меня едва не прогнулись в обратную сторону колени.

– Конечно, – сказала она серьезно, она не всегда понимала шутки. – И тебе большой привет тоже.

Мы поужинали. Посмотрели фотографии. Легли спать. Лежали и болтали – я на полу, она на кровати. Она спрашивала о здоровье Гальки. Я говорил, что Галька поправляется. А Зина интересовалась нашей будущей жизнью. Как и что.

Мы засыпали. Кислый запах бродил по всей коммунальной квартире, отстаиваясь и густея за ночь. Где-то постукивала швейная машина. Это напомнило мне барак. И детство. И железные скобы, чтоб очищать ботинки от грязи. И затхлость, и вековых старух, которые забыли все и умеют лишь одно – принимать роды.

– Ты спишь? – спрашивала Зина.

И это не было намеком, ни даже тенью на какой-то намек.

Она именно спрашивала, сплю ли я.

И я – на той же чистой и нехитрой ноте – отвечал:

– Засыпаю.