Читать книгу Князь Игорь. Витязи червлёных щитов - Владимир Малик - Страница 22

Любава металась в горячке на широкой деревянной кровати в просторной хоромине боярина Славуты. Ей казалось, что из тёмных углов, куда не доходил свет от лампадки и свечек, вылетают, как чёрные вороны, призрачные чудовища с огромными клювами и когтистыми лапами. Они неистово набрасываются на неё, хватают за руки, ноги, за косы и тащат куда-то в страшные провалы. Дышала тяжело, прерывисто. Лицо её побледнело, осунулось, губы запеклись, а в прекрасных чёрных глазах затаилась смертельная тоска.

Возле неё сидели трое: Славута, его кухарка и Самуил. Все были сумрачны, встревожены. Когда рана начала заживать, девушку постигло новое лихо. Вдруг запылала горячка внутри груди, её жгло как огнём, жар охватил всю, и горит она в нём вот уже который день. А этой ночью ей стало совсем плохо: начала задыхаться, метаться на кровати, не находя себе места. Запёкшиеся губы непрерывно шептали:

– Жданко, пить! Жданко, где же ты? Пить, пить!..

Мальчик-слуга внёс горячее питьё, и Текла напоила девушку из чашки отваром липового цвета, малины и ромашки. Славута натёр салом грудь и спину, приложил припарки из квасного житного теста, замешенного на горчице, мёде, рапсовом масле и настоях каких-то, только ему известных кореньев и трав. Самуил непрерывно менял на её лбу тонкий рушник, смачивая его в холодной воде, и тот рушник мгновенно высыхал, становился тёплым, даже горячим.

Закутав девушку шерстяным одеялом, Славута вымыл в тазике руки, отошёл в дальний угол хоромины и устало опустился на скамью. Самуил присел рядом с ним.

– Ну что? – спросил одними губами.

– Плохо, – вздохнул боярин. – Если до утра не полегчает, то нужно звать попа… Бедная дивчина! Такая молодая, красивая…

Славута провёл ладонью по глазам, словно согнал с них невидимые слёзы. Ему и вправду было жаль эту молодую жизнь, что, не успев расцвести, вот-вот могла угаснуть.

Сколько помнил себя, он всегда остро ощущал чужую боль и чужое горе. Когда был приставлен князем Всеволодом к княжичу Святославу, то вскоре привязался к нему, полюбил, как младшего брата, и его неприятности, обиды, болезни и неудачи воспринимал как свои собственные. Когда, бывало, княжича за шалости наказывали ремнём, он подставлял под ремень свою руку или принимал вину на себя. А если на конюшне лупцевали за провинность холопа, то тоже кидался на его защиту, хотя за это часто перепадало и ему.

Позднее он научился выхаживать при болезнях своих детей и княжеских, в походах не только подбадривал воинов песнями и рассказами о прошлых походах и победах, но и лечил больных, перевязывал раненых, стягивал в лубках сломанные кости, вправлял вывихи, а при необходимости пускал кровь… И никогда не делал разницы между князем и смердом, между боярином и закупом. Для него все они были людьми, и, когда удавалось поднять кого на ноги, чувствовал себя счастливым.

Не выходил, не поставил на ноги лишь двоих, самых дорогих и родных – свою жену и единственного сына. Жена Евпраксия сгорела десять лет назад в такой же горячке, от которой сейчас тает Любава. А сына, двадцатипятилетнего витязя, привезли годом позднее из-под Лубна, что над Сулою, на носилках между конями, с половецкой стрелой в груди… Две недели боролся тогда Славута за его жизнь, все свои знахарские знания приложил, все мази и отвары применил, приглашал всех лекарей, что славились в округе умением лечить, – и греков, и венецианцев, и немцев, и иудеев, и своих. Ничто не помогло. Никто не спас ему сына. Угас, как свеча, оставив в сердце отца по себе незаживающую рану…

Три дочери – как отломленные ветви. Повыходили замуж – выпорхнули из гнезда. И все далеко – одна в Галич, вторая во Вщиж, третья аж в полесский Туров. И остался старый боярин-гусляр, знахарь и волшебник-чародей сиротой-одиночкой. Читал книги, вёл свою собственную летопись, отводил душу песнями на княжеских пирах, влюблён был в соколиные ловы, а ещё – щедро раздаривал доброту своего сердца людям, которые нуждались в такой доброте и помощи. В последнее время ими стали Ждан и Любава. Полюбил их как родных.

– Неужели помрёт? – вздохнул Самуил.

– Все мы смертны.

– Бедный Ждан! Он всем сердцем полюбил эту дивчину…

– Отчего он так долго не возвращается? Как бы не случилось чего лихого с ним!

– И я его жду не дождусь, – покачал головой Самуил. – Обоз готов уже. Малость подсохнет – и пора трогаться в путь, к половцам, а его всё нет и нет… Мне он очень нужен – знает язык, обычаи, дорогу. Да и смелый, разумный, только бы не сглазить!

– Каким шляхом поедешь?

– Как всегда – Залозным… Правым берегом Днепра до Заруба, там на другую сторону, до Переяславля, а оттуда – к устью Сулы…

– А назад?

– Как Бог даст… Правда, князь хочет, чтобы я ждал его на Ворскле возле Переволоки…

– Какие знакомые пути-дороги! – с горечью в голосе воскликнул Славута. – Сколько по ним хожено, езжено! Доведётся ли ещё?…

– Доведётся, вуйко, – утешил его, как мог, Самуил.

Но тот пожал плечами:

– Как знать… Груз лет за плечами уже начинаю чувствовать.

– Ну, не скажи, ещё не у каждого молодца такая сильная рука и такой зоркий глаз, как у тебя, вуйко! На лету птицу бьёшь!

Славута хотел на это что-то ответить, но не успел. К нему торопливо подошла Текла и шепнула:

– Боярин, Любаве стало хуже! Руки и ноги холодеют… Что делать?

Девушка дышала неровно, с трудом. Глаз не открывала. Лежала на мягких подушках, укутанная одеялом, неподвижно, как мёртвая, и только тонкие белые пальцы шарили по груди, будто хотели вырвать из неё боль, которая жгла её нестерпимым огнём. Нос заострился, под глазами залегли тёмные тени.

– Горячую воду, горчицу несите! Да быстро! – крикнул Славута.

Слуга принёс деревянное корыто с горячей водой. Текла подала кувшинчик с молотой горчицей и длинный половник.

Славута высыпал жменю горчицы в корыто, размешал половником. Попробовал рукой, не слишком ли горяча вода, и после этого, поставив корыто на кровать, опустил в него холодеющие ноги Любавы.

– Давайте кипяток! Будем всё время подбавлять, чтобы не остывала!

Ему подвинули табуретку, рядом поместили бронзовый казан с крутым кипятком. Он зачерпывал кружкой и понемногу подливал…

Медленно тянулось время. Сменили в подсвечнике одну свечу, потом вторую. Ничто не нарушало гнетущую тишину, зависшую в хоромине, никто не говорил ни слова. Ждали чуда. Все истово хотели, чтобы оно свершилось, чтобы болезнь отступила и девушка открыла глаза.

Всё время журчала вода из кружки, моргал, потрескивая, огарок свечи, тянул свою нескончаемую песню сверчок, а Славута ни на шаг не отходил от кровати.

Пропели третьи петухи. Вот-вот начнёт светать. Скоро наступит погожее весеннее утро. Что же принесёт оно в этот полный тревоги дом? Радость? Или горе?

Любава тихонько вздохнула, длинные ресницы дрогнули. Славута положил свою горячую руку ей на лоб и вдруг почувствовал, как он увлажняется прохладным потом. Боярин повернул голову к Самуилу и Текле, к мальчику-слуге, и они увидели в его глазах слёзы радости.

– Будет жить! Разрази меня Перун – будет жить! – прошептал весело. – Смерть отступает… Отступает…