Читать книгу Эхо души - Владимир Пироцкий - Страница 10

Я никогда не ходил под багровым шатром

парусины. В  море суровое, штиль или шторм

и тяжелое боцмана слово под дых,

если слаб или сдрейфил.

Целую жизнь нескончаема мерная качка,

как пытка. В пучину до дна и до звезд,

до блевоты, до крови, до хрипа и мглы

в почерневших глазах. Научило

море нас всех от зари до зари,

по команде на реях в ночи просолило,

жесткий ветер, секущий глаза

и привычная гибкая сила.

Через борт ледяная волна, нахлебавшись

до донца.

Синих жил маята и надрыв, и рома глоток,

вместо солнца.

Железная хватка проворных мозолистых пальцев

Стихии простор, глуби́н тишина —

приют для вечных скитальцев.

Братва! Слепой и неверной удаче не верьте.

Рома в  печенке печать навсегда,

зубы сожми и волю в кулак – и молчи

до неминуемой смерти.

Полундра!

Пираты на голову! В плотном тумане,

под свист ятагана и пуль завыванье,

страшней барракуд, мурен и пираний!

Кинжальный огонь перекрестный, картечь!

Сгусток воли собрать, решимость на грани

отчаянья. Злая готовность рвать и душить

диких псов, без раскаянья и сострадания.

Преодолеть! Стену огня, разрывающий смерч.

Абордажные крючья, кинжалы, пистоль,

это что, твою мать, – одноразовый шприц

одноглазого Гарри?

Он что́, пионер эвтаназии?

Хрен тебе в печень, зараза!

Прими-ка ответный мой кортик.

Точный прямой!

Между панциря толстых пластин,

между ребер, вонзить до предела – до гарды13.

Бой не бывает коротким. Ни длинным.

Смешное мгновенье азарта.

Бой – это смерть неизбежная. Ты иль тебя.

Всех подряд, без злорадства и промаха.

В самую точку. Верная лютая смерть.

Чтобы крик захлебнулся,

проколотый шпагой навечно.

Дукаты померкли в глазах от искр и огня.

И чума, и холера вам в печень!

Ха! Ха! Эй, куда вы?

Неужто, как крысы, трусливые мелкие твари,

попрыгали все восвояси?

Что́, не-не-не не-не… не ожидали?!

Поделом, сучье племя, шакалы, плывите! И пусть

все узнают – пираты, это не те благородные

рыцари в книгах и фильмах слащавых и лживых,

про грязных красавчиков сонмы лихие,

что уступают места беременным девам

в трамвае,

зловредным крючкам-старичкам востроглазым

педантам, свидетелям будней кровавых,

что настойчиво, едучи в суд, вслух рассуждают,

желая отдать палачу на расправу,

посланцев из ада,

в Портленд припершихся молча,

испить не спеша лимонаду

и оптом продать пару тысяч индейских

просоленных разноразмерных, блестящих,

как смоль париков, под названием скальп.

Добытых своими руками.

Черной меткой клеймённые —

маленькой точечкой крови

невинной – не смоешь.

С пьяной ухмылкой беззубой,

простецкими байками про путешествия,

штиль и шторма, тот чудно́й и смешной

треугольник,

что бермудским назвал кутюрье,

ради модной тусовки,

чуть-чуть перекрасив из черного в серый,

сорок оттенков свинца,

обнажая всю суть и тщету карнавала,

жалких масок убожество и вожделенье лжеца,

неестественно бабьим капризным жеманным

и томным своим голоском.

Бом-брам-стеньга,

такое случается в море,

треснула-вмиг-сорвалась.

И хрястнули обе ноги.

Ч-ч-ёрт, карамба!

И баста…

Мой суровый седой капитан, одноногий,

он чуял фарватер любой,

хоть на полном ходу,

Ему и шторма́ нипочем,

одинокая дикая сила,

в сочетании с точным расчетом и волей.

Якорь в глотку тебе! Разорви тебя гром!

Не спеша,

он отмерил

всего два удара.

Дьявол, холера усатый!

Отсёк мне ступни.

И крылья, в придачу.

Ззарраза!

Чтоб меня целиком не отдать

беспощадной гангрене до срока

и Магам Магриба,

чтоб до Тортуги успеть доползти мне

по штилю, под выжженным солнцем Карибов.

Ну ничего, я был юнга смышленый,

…такой и без ног проживет…

Не поспоришь, с грубой силой и

лихостью дикой чужой,

а также с замшелой рутиной увядших законов,

с повседневной тоской ожидания,

как в лихорадке, той беспросветной минуты,

тупой отрешенности миг, шаг за грань,

когда выйдешь сдаваться судьбе,

теряя устойчивость даже в сомненьях.

В снах затуманенных,

в диких чужих очертаниях Теночтитлана

увидишь, как обезьяны бесстыдно смеются,

оскалившись, рот прикрывая и уши, глаза,

выдавая молчанье, за вожделенного золота

слиток. Молчание – ложь!

Кто здесь?

Хмурый призрак из вечности…

Рушатся старые боги,

крутится ржавое чертово, зла колесо-карусель,

обгоняя сансарное хитросплетенье миров.

На смену спешит им, с безумной и

грязной улыбкой проржавленный Джокер,

сам на себя не похож,

не зная, что значит касанье души,

острой отравленной шуткой,

скользнувшей случайно по горлу,

успел всё испортить.

Тупой заводной апельсин надоел.

Кто там еще? Выходи! Где ты?

Злой серый карлик глумливый —

тошнотная хитрая моль,

лепечущий подлые лживые россказни,

скользкой ухмылкой кривясь исподлобья,

он сжал и заклеил немо́той

мои почерневшие скулы.

Зачем? Я ведь давно замолчал.

Только кашель из мыслей

и грохот ломающих крылья Икаров,

будит еще по ночам.

А чувство обиды и злости осталось занозой

В сердце… Но я не позволю

в пошлость и тлен обратить самые тонкие

предбессознательно неуловимые токи.

Из бесконечной вселенной

идущие к нам ручейки…

и они вновь придут…

И наполнят вселенский, души океан,

покоем и светом, и свежестью ветра

поднимут в пареньи, и я всё увижу и вспомню.

Как рассыпа́л, по наивности, звёзды

и зёрна граната,

ярко бордовые капли – пьянящие звуки,

всё завертелось, на грани потери сознанья,

вспучилось лавой, готовою брызги

в экстазе через мгновенье извергнуть.

Всё прожигающих камешков

слезы кровавые точно рубины…

Снегу отдать, снегирям

пригоршни спелой рябины,

чтобы они красной грудкой блеснуть,

деловитой и гордой походкой успели

в крепкий мороз прогуляться.

Прохлада тонкой заветною ниточкой звуков

доверчивых силится вывести ближе

к соленой тропе бирюзовой прилива.

И окунуться в себя

и лететь сам собою.

Светло́ удивляясь,

без крыльев14,

в солнечных бликах играя,

искрясь на упругой волне,

вдыхая рассвет…