Читать книгу Седьмой от Адама - Владимир Резник - Страница 2

Коллекционеры, в большинстве своём, странные и не совсем адекватные люди. Таким был и наш герой. Насаживания на булавки бабочек и складывания в альбом засушенных листьев он благополучно избежал, считая это девической забавой, но вот сладкого безумия собирания марок, монет, значков, открыток, а, когда стал постарше, то и запрещённых в те времена наградных медалей и холодного оружия, хлебнул сполна. Волны увлечений накатывали и отползали назад, оставляя на берегу обломки коллекций, жизненный опыт и изрядные прорехи в бюджете. Может, потому спокойно и дожил до своих сорока с небольшим лет, что ни одна из двух официальных и трёх незарегистрированных влюблённостей не сумели разделить уютную, но однокомнатную квартирку с очередным хобби и ушли, оставив Михаила Александровича наедине со своей многоликой страстью. Сорокалетие он отпраздновал вторым разводом и очередной сменой направления и вот уже два года холил и приумножал свою новую коллекцию студийных фотоаппаратов. Остывшие страсти всех предыдущих увлечений кое-чему научили Михаила Александровича – нет, мы не о женщинах – в отношениях с ними он как был, так и остался лопоухим дилетантом – о коллекционировании. Он стал специалистом, и не в конкретной области – в данном случае в фотографии – там он ещё учился, а в собирательстве как таковом. Он понял, что не количество единиц – «материала», как его называют профессионалы – а его качество определяют, насколько хорошо твоё собрание. Понял, что груда роскошных альбомов с десятками тысяч марок легко и безоговорочно проигрывает соревнование одному серенькому кляссеру, в котором находится… Ух, давайте даже не будем фантазировать, что там может обнаружиться, какие невзрачные сокровища, затаившиеся в аккуратных креплениях – клеммташах, могут там оказаться – сердце старого коллекционера начинает сбоить и бешено колотиться, лишь только подумаю об этом. Коллекционеры – они ведь как разведчики – никогда не бывают бывшими.

Вот и в этот морозный, но по-ленинградскому сырой, уже с привкусом близкой весны мартовский вечер 1984 года, Михаил Александрович возвращался с работы в благодушном настроении, ибо знал, что дома ждёт его последнее приобретение, на которое ушла изрядная часть зарплаты, но оно того стоило. Это был настоящий, и это уже Михаил Александрович проверил, Гёрлитцер – довоенная немецкая студийная камера, с которой, собственно, и были скопированы те самые советские деревянные ящики, называвшиеся «ФК», и в блестящий глаз которых мы не раз напряжённо смотрели в фотоателье, когда наши мамы и папы, а позже и мы сами, приводили туда своих детей, чтобы… Что бы что? Зачем? Ну, как это зачем? Чтобы перебирать в старости хрупкие листы с колющимся фигурным обрезом и вскрикивать: «А вот смотри, смотри – тебе было пять лет! А помнишь, душа моя, этот голубенький свитерок – это же я тогда в Киеве купил, и мы его нашему мальчику на день рожденье подарили. А помнишь, сынок, как ты тогда не хотел фотографироваться, и мы тебе пообещали мороженное, если будешь сидеть смирно?» Да, не помню я этого! Не помню! Зачем мне это помнить? Да и кто это помнит?

Так вот этот Гёрлитцер был папой или вернее старшим братом тех клонированных магических ящиков, обманувших не одно поколение советских детишек, замерших на жёстких и неудобных стульчиках в фотоателье и безуспешно ожидающих обещанную птичку. Понимая уже, что в коллекционировании объять необъятное не получится, как бы этого ни хотелось, Михаил Александрович сосредоточился на одном, полюбившемся разделе: на крупноформатных камерах. Это была достаточно сложная и не дешёвая область, ещё и дополнительно затруднённая тем, что в его однокомнатной квартирке в блочной пятиэтажке, даже небольшую коллекцию разместить было непросто. Но ведь всё это бытовые мелочи, не стоящие и обсуждения, когда речь идёт о внезапно вспыхнувшей страсти. Разве можно измерить любовь квадратными метрами?

Полированный, поблескивающий латунью и бронзой аппарат томился дома, а пока что в подъезде из невзрачного и перекошенного почтового ящика в руки Михаилу Александровичу вывалился обычный почтовый конверт, и, неизвестно почему, настроение у нашего героя испортилось. Михаил Александрович вёл обширную переписку по своим коллекционерским делам. Письма и писал, и получал, и не были они для него чем-то неожиданным. Мало того – недавно он настолько увлёкся, что даже написал письмо заграницу – что само по себе было смелым шагом в те времена. Дело было в том, что попалась ему в руки совершенно случайно, но, увы, не дёшево одна странная студийная камера. Явно по всем параметрам старый немецкий аппарат, вот только имя, выгравированное готическим шрифтом на надраенной предыдущим владельцем (ох уж эти дилетанты, ну, сколько можно учить их – не трогать, не сдирать драгоценную патину!) латунной табличке, привинченной сбоку, было совершенно ему незнакомо: Henoch. Мало того, в купленной из под полы за сумасшедшие деньги ксерокопии каталога Мак-Кеонс – этой Библии фотоколлекционеров – такого имени тоже не оказалось. Опросив всех знакомых и не получив внятного ответа, он возбудился и написал письмо в редакцию каталога. Перевести письмо на английский помогла симпатичная стажёрка из технической библиотеки их института. От принесённой в уплату коробки шоколадных конфет она отказалась, но при этом посмотрела так, что у Михаила Александровича сладко заныло внутри, и если бы не Маша, не вовремя оказавшаяся рядом, неизвестно, чем бы всё закончилось. И вот уже несколько последних недель Михаил Александрович находился в приподнятом настроении, ожидая, что почта вот-вот принесёт ему известие, что он, ну, если не совершил открытие, то, по меньшей мере, нашёл клад. Так что писем он не боялся – напротив, нетерпеливо ждал, но вот этот конверт, именно этот, ему почему-то открывать не хотелось. Может, потому что подсознание его сразу отметило и опознало обратный адрес, а может, предчувствовал он, что этот бумажный прямоугольник с четырёхкопеечной, напечатанной типографским способом блеклой марочкой в правом углу, и станет причиною длинной цепи его неприятностей и непрошенных приключений.

Он и поднявшись в квартиру, не сразу открыл письмо, а сначала переоделся, умылся и даже налил рюмку армянского трёхзвёздочного коньяка из оставшейся от скромного празднования восьмого марта бутылки, закурил и вот только тогда решился и жирным, невымытым после завтрака кухонным ножом, взрезал конверт. Ничего страшного там не оказалось. Стандартный лист, напечатанный на машинке, куда от руки было вписано его имя, приглашал «Дорогого Михаила Александровича Мазина», а именно так было полное имя нашего героя, на встречу выпускников, посвящённую двадцатипятилетию окончания школы.

– Ух ты, а ведь вправду – двадцать пять лет прошло, – подумал, расслабившись, он. – Надо же, как быстро пролетело.

От сентиментальных размышлений, в которые он под влиянием письма и коньяка уже готов был углубиться, оторвал телефонный звонок. Звонила Маша – новая подруга, из-за которой собственно в квартире и появились коньяк, новые пушистые тапочки и засохший кусок торта в холодильнике.

– Привет! Чем занимаешься?

– Да вот, письмо читаю. Приглашают приехать на встречу одноклассников. Представляешь – оказывается двадцать пять лет прошло!

– И что? Поедешь?

– Не знаю… Не решил пока. Вроде бы и интересно посмотреть, а вроде бы и незачем. Хотя, я давно там не был.

– Съезди, съезди, – Машино настроение, похоже, начинало портиться. – Девочек посмотришь. Со школьной любовью встретишься.

– Да какая там любовь, – попытался отшутиться Мазин. – Она же старенькая уже.

Это был неправильный ответ – Маша была всего на год его младше, о чем Михаилу Александровичу тут же и напомнили. Остаток разговора прошёл в извинениях и оправданиях и, положив трубку, он подумал, что, может, и неплохо бы съездить на эту встречу, просто для того, чтобы исчезнуть из города на недельку, отключиться и отдохнуть от всех – в том числе и от новой, и так быстро ставшей не в меру придирчивой, подруги.

Небольшой городок, где Михаил Александрович родился и прожил до окончания школы, и откуда уже насовсем уехал в Ленинград, находился на Западной Украине, и добираться туда надо было поездом с Варшавского вокзала около полутора суток. Это не смущало его. Он любил поезда, и сама мысль о путешествии: о купе, в котором сразу запахнет крутыми яйцами и жареной курицей, об убаюкивающем стуке вагонных колёс – была ему приятна. Предвкушение всей этой поездной атмосферы, временного выпадения из привычного мира, настраивали его на лирический лад и, вытряхнув из бутылки остатки коньяка, принялся он вспоминать и подсознательно подбирать воспоминания таким образом, чтобы укрепиться в своём решении. Начал и сам устыдился – да какие ещё аргументы нужны? Ведь там могилы родителей, на которых он не был уже лет десять! Нет, деньги на уход он исправно посылал бывшей соседке, но правильно было бы приехать хоть иногда и самому. Радостно решившись ехать, он тут же прикинул, что заявление на работе напишет завтра, начальство протестовать не будет – пойти в отпуск в такое время желающих мало, и на освобождённую им летнюю неделю найдётся масса претендентов. Билеты он купит тоже завтра и через две недели – за несколько дней до назначенной встречи – сможет выехать в родные места. У него будет достаточно времени, чтобы и побродить по городу, и сходить на кладбище к родителям, и пообщаться с давно забытыми друзьями-приятелями. Кстати – друзья! Ведь у него же и впрямь были там друзья! Ведь их неразлучную компанию даже называли по всякому: кто «Тремя мушкетёрами», а кто и «Бандой трёх». Точно. Трое их было: он – тогда ещё Мишка Мазин, Сашка Коготь (Когтев его фамилия была) и Лёшка… э… как же его-то фамилия? Ла… ля… а! Ляхов, конечно, его же ещё кто Ляжкой, кто Ляхом дразнили. Особенно после того, как «Тараса Бульбу» в школе прошли. Они же ещё сфотографировались вместе в ателье у старого Изи перед тем, как он, Мишка, уехал поступать в институт. Михаил Александрович рванулся в комнату и торопливо, но бережно, отодвинув дожидающийся хозяйского внимания Гёрлитцер, полез в шкаф, где лежал пакет со старыми фотографиями. Вот они: вот их классная фотография с выпускного вечера, – какие все смешные! Вот Лёшка на ней, вот Коготь, вот он сам – стриженный с оттопыренными ушами. А вот и она, Ниночка: школьная любовь – сколько из-за неё натерпелся – даже бит был разок её ухажёром из девятого «Б» класса – как его звали-то? А, не важно. Давно замужем Ниночка, двое детишек у неё, и живёт всё там же. Ни ему не досталась, ни этому – как его там звали, а лейтенантик из «Офицерского городка» завладел Ниночкиным сердцем на танцах через год после окончания школы. А вот Когтя уже нет – сгинул майор Когтев в восьмидесятом в Афганистане, и гроб запаянный, всё, что от него осталось, получили его родители только в восемьдесят первом. Так что теперь двое их – мушкетёров – на встречу приедут. Он продолжал разбирать пакет, по одной вытаскивая фотографии, вспоминая события и, иногда безуспешно, лица. Выпало несколько любительских карточек: вот они на речке, вот он с родителями в Евпатории, куда дважды его вывозили ребёнком лечить хронический тонзиллит, а вот и…

Он держал в руках фотографию в голубоватой картонной рамочке, на которой внизу золотыми буквами с завитушками на концах, было вытеснено: Фотоателье №2. Это должна была быть та самая фотография, которую он искал. Та, на которой они были сняты втроём: он, Коготь и Лёшка. Да, на фотографии был он – Мишка Мазин, молодой, весёлый и улыбающийся десятиклассник в школьной форме. Стоял, раскинув по сторонам руки, точно обнимал кого-то, точно положил их на чьи-то плечи. Вот только никого на фотографии больше не было… один он на ней был.