Читать книгу Седьмой от Адама - Владимир Резник - Страница 3

Поездка оправдала его ожидания: тридцать часов убаюкивающего кочевого существования. Без проблем и даже без лишних подмигиваний кассирше нашёлся купейный билет, и соседей оказалось только двое: интеллигентная семейная пара его лет – время такое – не сезон, и проводница оказалась милая, очаровательная хохлушка с мягким южным говорком. А на остановках, несмотря на противную мартовскую слякоть, стойкие бабульки в платках и ватниках продавали горячую, чуть сладковатую варёную картошку и уже пересолившиеся к весне, но всё ещё хрумкие, попахивающие чесночком огурцы. И вагон-ресторан в поезде был! А для тех, кому страшновато было идти туда через гремящие тряские тамбуры, проводница разносила в надраенных металлических судках, составленных многоэтажной этажерочкой на длинной ручке, борщ и ароматно пахнущий гуляш с картофельным пюре и коричневой подливой. А как спится после такого обеда, под монотонный перестук, да если ещё и выпить по двести грамм с разговорчивым в меру соседом и запить всё это великолепие горячим, слегка отдающим содой, чаем в тонком стакане, позвякивающем в хромированном подстаканнике, размешав ложечкой два кусочка сахара из фирменной железнодорожной упаковки. Вот так бы и ехать, только бы не приезжать, только бы провести всю жизнь в таком безвременье, между заботами, между проблемами, удрав от одних и так и не добравшись до следующих.

Но ему не спалось, да и насладиться всем этим, памятным с детства блаженством, тоже не слишком получалось. Чтобы он ни делал: играл ли в шахматы с соседом по купе, или, забравшись на верхнюю полку и чуть-чуть приоткрыв окно, вдыхал пахнущий паровозной гарью мартовский ветер, или просто смотрел в бесконечную чёрно-белую убогость мелькающих за окном пейзажей, мысль его неизменно возвращалась к этой проклятой фотографии. Он изучил её со всех сторон, вытащил из картонной рамки, в которую она была вклеена, рассматривал под лупой, пытаясь найти следы подчистки, – и ничего не обнаружил. Это была настоящая, не ретушированная, реальная фотография того времени. Но ведь мало того, что на ней не было тех двух его друзей, с которыми, как он точно помнил, они вместе фотографировались, там нашлась ещё одна подтверждающая деталь, придававшая всему дополнительный жутковатый оттенок. На оборотной стороне картонки, перьевой ручкой – той самой ручкой, которой в те годы и писали – самопиской, было сделано три подписи. Три росчерка. Все «Три мушкетёра» расписались на ней, и одна из подписей точно была его. И дата стояла – та самая. Он никому не сказал о фотографии. Друзей, настолько близких, чтоб им можно было доверить такое и не быть немедленно осмеянным, да ещё и не рискуя назавтра сделаться посмешищем всего института – у него не было. Женщин, с которыми этим можно было бы поделиться, а тем более получить какой-то совет – не было и подавно. Он носил это в себе, обдумывая, взвешивая и пытаясь понять. После долгих размышлений он отбросил мысль о какой-либо мистификации. Он точно помнил и саму съёмку, и как они забирали эти три копии у Изи в ателье, и как расписывались друг другу на обороте. Подмена тоже отпадала – он вспомнил, что перед первой женитьбой доставал фотографии, показывая будущей жене своих друзей, которых хотел бы пригласить на свадьбу. Все они тогда на этой фотографии были! Все трое! Только вот отметить свадьбу не получилось – расписались по-быстрому, по-студенчески в ЗАГСе и всё. И денег не было, да и родители её были против – неприятная история. Вот и прожили вместе недолго – зато прописку ленинградскую, долгожданную он получил. На всех остальных фотокарточках из его детства и школьной юности никто не пропал – все ребята и эти «мушкетёры» были на месте. Значит, получалось, что всё замыкается на этой одном снимке, на единственной фотографии, сделанной ими в фотоателье номер два, а в просторечии «У Изи». Когда он пришёл к этому незамысловатому выводу, то, перерыв снова всю бумажную груду, он нашёл ещё две, сделанные там же карточки. Но на них и изначально должен был быть только он: на первой пухлый карапуз в матроске и с деревянным корабликом в руке, а на другой – школьник шестого класса (что и подтверждала надпись на обороте), с косо повязанным пионерским галстуком и изуродованной стрижкой «под полубокс» круглой головой, с оттопыренными ушами. На этих фотокарточках всё было на месте. И вот ещё, что пугало, и мысль о чём он от себя всё время гнал: уж очень странна была его поза на этой загадочной фотографии, его фигура, у которой исчезла опора: плечи, на которых должны были лежать его руки. Он был похож на ней на распятого на невидимом кресте – и это, конечно, подбавляло чёрной краски в ту палитру, в которую и так была окрашена вся эта тревожная предотъездная неделя.

Всё хорошее имеет обыкновение заканчиваться, а уж поездка на поезде и подавно. Всё же поезд – не корабль – не развернёшь его, когда вздумается, в любую сторону, не поднимешь на паровозной трубе Весёлый Роджер и не покатишь с гиканьем прочь, не разбирая колеи, по бескрайним степям. Даже если и придёт в голову помощнику кочегара сговориться с бригадиром проводников, устроить бунт и захватить власть над составом, загонит он в почтовый вагон предварительно ограбленных пассажиров мягких купе, затолкает в топку ненавистного угнетателя, старшего машиниста, установит в поезде революционную власть – ну, и куда он направится? Только туда, куда ведут рельсы: в Шепетовку или в Здолбунов. Вот в него-то они и приехали. Пересадка в Здолбунове была долгой, до нужного поезда у Михаила Александровича было четыре часа, и он решил размяться и погулять по округе, благо было ещё светло. Правило советского путешественника: не отходить от вокзала с наступлением темноты, Михаил Александрович выучил твердо и в теории и на собственном опыте, потеряв глазной зуб и кошелёк в аналогичной ситуации, лет пять назад, будучи в командировке в… да какая разница – в этом смысле, все они одинаковы, небольшие провинциальные города. Погулял он недолго, однообразная серость быстро утомила и наскучила. Городок был внешне ничем не примечателен: железнодорожный узел – промежуточное бытие, где люди не пуская корней, не обрастая историей, живут в надежде вырваться оттуда, вскочить на ходу на подножку одного из сотен, ежедневно проходящих мимо поездов, и прочь, прочь от этого унылого и безнадёжного существования. Как прокатывались через этот город, не оставляя следа на рельсах, миллионы вагонных колёс, так перекатились через него и людские потоки, не оставив после себя ничего, кроме заброшенных могил и засыпанных рвов, заполненных десятками тысяч тел. Этот чернозём удобрили и евреи, несколько раз за последние двести лет вырезанные здесь под корень то поляками, то украинцами, а в последний раз – немцами; и поляки, бежавшие сюда от ужасов «Волынской резни»; и украинцы, спасавшиеся от тех, кто пришёл за эту резню мстить. От всего этого ужаса серый городок, казалось, сжался, окаменел и слепыми глазами станционных пакгаузов только безразлично встречал и провожал поезда, и не было ему дела больше ни до чего на свете.