Читать книгу Гураны. Исчезающее племя - Владимир Рукосуев - Страница 13

Нас вернули назад на 3-е отделение. Там сменился управляющий, и отчим клятвенно заверил, что не будет подвергать нового средневековым пыткам и, вообще, остепенился.

Свежо предание…… Работу отчиму дали на отаре, а так как мать не работала из-за кучи детей, и в деревне даже обслужить семью была не в состоянии, то и нас сослали на отару в урочище Кадарча.

Жили мы в настоящей землянке, в которой: – «…бьется в тесной печурке огонь…». Романтики было выше головы. Полное отсутствие соседей на расстоянии двенадцати километров, степь с перелесками, в которых живность можно было чуть не руками ловить. Мне разрешили охотиться с настоящим ружьем. Подранков я приручал. У нас часто жили рябчики, куропатки, дикие козлята, лисята – мои и отчима трофеи. Мы к ним привыкали, но из совхоза наезжали разные уполномоченные, учетчики, зоотехники, ветеринары и отчим после застолья с ними, от широты душевной дарил им очередного питомца. На наши слезы никто внимания не обращал.

Землянка для такой семьи была тесной, мы всё возмущались, что еще и дверь открывалась внутрь, воруя пространство. Оценили это неудобство зимой, когда оно превратилось в преимущество. В первую же метель, открыв утром дверь, обнаружили снежную стену. Вход в жилище, в виде двухметровой траншеи, был завален. Если бы дверь открывалась наружу, мы были бы заживо погребены. Откапывались, чем пришлось (впоследствии всегда держали под рукой лопату), а снаружи к нам пробивались собаки. На полпути встретились. Весело было ребятне и собакам, а взрослым и овцам нет. Неудобство было в том, что снег приходилось загребать в помещение, а потом выносить наверх. Но это взрослым, а нам приключение! Мало кто может похвастаться сугробами возле постели. Правда, вода и грязь на полу, действительно, причиняли неудобства. Да и все остальное было на дворе. Вернее ничего не было, простор – пристраивайся, где хочешь. Только запоминай, чтоб потом не вляпаться.

Учился я уже в пятом классе в интернате. Здание интерната было на ремонте и нас поселили в фойе клуба без разбору и девочек и мальчиков. Иногда с нами ночевала прикомандированная для присмотра бабка. Но в целом порядок был. Жили на полном самообеспечении и самообслуживании. Продукты привозили с собой, сами готовили. К жизни сельская ребятня приспособлена, поэтому трудностями не считалось. Сколько помню, все мы в интернате были вечно дежурными и заведующими. Кто заведовал печью, кто дровами, кто мусором и т. д. Если надоедало, менялись добровольно или принудительно.

Утром вставали, приходящий воспитатель исполнял с нами стоя гимн СССР и до занятий занимались обычными домашними делами. Гимн пели перед большим портретом Карла Маркса. Если воспитатель не приходил, самостоятельно становились перед портретом на колени и пели слова из анекдота про цыган: – «Да здравствует Кырла Мырла и семь раз в неделю конский базар!». Было весело.

С началом второй четверти переехали в здание интерната. Это был барак на две половины, в одной мальчики, в другой – девочки.

С утра завтрак, школа, обед, а потом головная боль воспитателей – свободное время. Воспитателями были учителя, скорее всего, на общественных началах. Бегали мы от них по всему селу и окрестностям. Иногда забегавшись, пропускали обед, столовая закрывалась, и оставался один выход – совхозная столовая. В те времена она работала весь день, мало ли кто из работников подойдет. Хлеб, соль, горчица, были на столах, чай в чайнике на раздаче. Все это было бесплатным. Глядя, как мы поглощали намазанный горчицей хлеб, работницы столовой проникались жалостью (все они еще помнили голодные военные годы) и приносили нам что-нибудь более существенное. В интернате ругались.

На выходной, кто как мог, ездили домой. Все группами, а у меня попутчиков не было, до моей отары километров двенадцать. Иногда оставался с двумя-тремя такими же невыездными и мы чудили от полной свободы так, что на утро понедельника разборки в кабинете директора школы были обеспечены. Иногда с участием совхозного начальства вплоть до директора совхоза. Причины были. Чаще всего это походы за дровами.

Отапливался интернат дровами, заготавливали их ученики под руководством учителей. Привезут бревна, свалят, а мы уже пилим, колем и складываем в поленницу. Но дрова зимой мерзлые и сырые – не горят. Взять сухие на растопку, в деревне это означает украсть, негде. У местных жителей все под охраной собак.

Еще практиковался минно-взрывной метод охраны: брали чурку, сверлили в ней отверстие, засыпали в него порох и забивали сучком. Презренный ворюга сам взрывал свою печь. Один раз печь взорвалась у вдовы с тремя малолетними детьми, которая сожгла уже забор и, в лютый мороз отважилась на преступление. А ничего – пущай не воруют. А что детей, которые намерзшись, лезли греться, чудом не покалечило – сама виновата. Да еще и хозяин охапки поленьев, кстати, бригадир, обязанный эту работницу обеспечить дровами, пришел разбираться с уличенной воровкой и подверг ее при детях физическому наказанию. Административным наказанием было то, что печь ремонтировать отказался другим в назидание.

Так вот, на остающихся на выходной, возлагалась задача добыть на растопку сухих дров. Мы с удовольствием соглашались. Весело, рискованно, да еще и общественно полезно! Посему почетно. Подвиг засчитывался, можно было освободиться от какой-нибудь рутинной работы – мытья посуды, полов и т. п.

В воскресенье лесопилка не работала, сторожа уходили домой потому, что начальство отдыхало, и контроля не было. Днем тащить нельзя, все равно увидят и отберут, любой взрослый над нами командир. Шли ночью. Во-первых, не видно. Во-вторых, мы защищались по-настоящему, а кому охота получить в лоб поленом. Иногда попадались, иногда нет. Но все знали, что, кроме нас, некому. Наказание получали от степени важности поймавшего. Сторож мог просто пнуть, ему огласка невыгодна – сам прохлопал. Бригадир, если сторож не родственник, сдавал его вместе с нами директору.

Недавно вспоминали с однокашником (в миру Валерий Аникьев, прозвище Канера) и другие, как казалось, безобидные шалости. После отбоя в интернате выключали свет, мы тайком пробирались на половину девчонок и начинали развлекаться. Они не возражали, т.к. это было интересно всем. У меня была хорошая память на тексты, произведения Гоголя, Твардовского, Пушкина мог читать наизусть. Конечно, ночью да еще у девочек наиболее востребованным был Гоголь. Я в кромешной тьме рассказывал «Страшную месть» или «Вия», а соратники, притаившись за окном, в нужный момент стучали, грохотали или завывали потусторонними голосами. Успешным выступление считалось, если слушательницы падали в обморок. Для пущего эффекта могли ночью принести с кладбища могильный крест и приставить его к окну.

Канера, неистощимый выдумщик, подхватывающий любую инициативу, умел талантливо развить ее в процессе исполнения. Сидел однажды за столом, задумавшись, и грыз красный карандаш. Потом кому-то пришло в голову инсценировать перед девчатами (все делалось ради них) кровавую драму. Быстро придумали повод и устроили погоню за Канерой. Набрав в рот воды он забежал на половину девочек мыча и от страха закрывая голову руками (чтоб разжеванного карандаша не видно было). За ним ворвался я в страшном гневе и с ножом в руках. Зная мой необузданный характер, все с визгом разбежались по углам. Крича, что я больше его болтовни терпеть не буду, я налетел на него и отрезал ему язык. Кровь потоком хлынула из его рта! Шутка удалась – в обморок упало сразу несколько свидетельниц.

А то взяли с ним и вырезали в перегородке между комнатами окно для тайных дел. Завесили с обеих сторон стенгазетами, в нужный момент снимали стенгазеты и использовали этот проем по ситуации. Однажды нам понадобилось через это окно обливать друг друга водой. Все бы ничего, но нас застукала его мама, приехавшая навестить сыночка. Сыночку досталось.

Ученицами озорство (или хулиганство) не ограничивалось. У нас постоянное дежурство несли воспитательницы – наши же учителя в свободное от учебы время. Были разные и любимые и не очень. Любимым приходилось труднее – мы боролись за их внимание и пускали в ход все свои таланты и фантазию. Направление все это имело, известно какое. Кроме Гоголя мы начитались Купера, Лондона и им подобных. Как-то должна была с обеда прийти очередная наставница, и мы приготовили ей замечательную встречу. В это время я с ней был в ссоре и ходил сам не свой. Все это видели, и она пыталась помириться, но это был редкий случай, когда я прав, поэтому предпочитал страдать и не шел на сближение, даже грозил наложить на себя руки. Потом мне это надоело, но просто подойти и извиниться казалось банальным, поэтому избрал очень оригинальный и запоминающийся способ. Отопление было печное, труба закрывалась чугунной заслонкой. Сделали петлю, пропустили ее мне под мышки, надели сверху пальто и подвесили меня на эту задвижку. Я высунул накрашенный досиня химическим карандашом язык и замер. Естественно, от такой картины учительница грохнулась на пороге. Все, в страхе от содеянного, разбежались. Я же, кляня себя за глупую выходку, вырвал заслонку с корнем и кинулся ей помогать. Когда, очнувшись, она увидела меня с петлей на шее, то снова потеряла сознание.

Учеба учебой, но жизнь в интернате, сама по себе – эпоха. Атмосферу в ней задает самый авторитетный, т.е. сильный. Иногда им управляют умные. У нас был Женька Богданов, сын управляющего отделением совхоза. Развитой (впечатление, что сразу родился умным), рассудительный парень, умеющий и хулигана остепенить и начальство успокоить – беду от товарищей отвести. Мы были с одного отделения, он на год старше, поэтому меня опекал. Но, учитывая мой анархический характер, делал это мудро, не задевая самолюбия. Отступая от темы, скажу: уже через много лет разлуки я встретил его в армии, оказались в соседних частях. У меня там возникли трудности с сержантом в учебке – поколотил его на почве восстановления справедливости. Сержант еще думал докладывать или нет – последствия грозили печальные. Женьку я по жизни считал наставником и не ошибся, он и там выручил, хотя я просто посетовал на свои обстоятельства при случайной встрече в столовой. Впоследствии, в жизни передряг хватало. Последний раз я его видел в армии, не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба. Думаю, при его врожденной основательности, неплохо. Я же часто уже, будучи руководителем, отвечая за тысячи людей, ощущал нехватку рядом такого надежного плеча.

Возвращаюсь к интернату. Если у отчима получалось, тогда он приезжал по делам в субботу в контору, а мне оставлял привязанную к забору школы лошадь под седлом. Это был мерин по кличке Никанорка. Интеллектом он обладал, не преувеличиваю, человеческим. С ним нигде не могли справиться, т.к. он не любил работать, удовольствием для него была только верховая езда. Из телег и саней выпрягался в три минуты, никакая сбруя его удержать не могла. На ферме умудрялся открывать замок 38-литрового бидона и половину молока выпить, половину разлить. Кто открывал такие бидоны, тот меня поймет. А уж по части порвать мешок с комбикормом, найти и сожрать недельный запас хлеба ему равных не было. Но достоинства его с лихвой покрывали все недостатки. Хотя бы потому, что он мне не раз спасал жизнь. Выезжал я в темноте, часов в шесть вечера. Ехать часа полтора, два – зависело от погоды и дороги. Если метель и снег в лицо, видимости никакой, надежда только на Никанорку, его чутье и желание быстрее добраться в загон к вкусному и мягкому сену. При хорошей погоде ехать одно удовольствие, снег, от которого светло, звезды, дружелюбное пофыркивание Никанорки. Он со мной заигрывал – прихватывал губами за валенок в стремени и пытался тянуть. И это на ходу. Так, играясь, добирались до родной землянки. Несмотря на любовь к младшим сестренкам (только из-за них и ездил), сначала расседлывал коня, обтирал ему потную спину, развешивал седло, узду и войлок (потник) и потом уже шел отогревать вконец окоченевшие руки, ноги и губы, которыми не мог выговорить и слова. Визг поднимался несусветный, сестры меня тоже любили. Других развлечений у них просто не было.

Раза три или четыре поездки были не такими спокойными. Виной тому волки. Где то на полпути, вдали от жилья, Никанорка вдруг всхрапывал, как-то вздрагивал и несся галопом, не разбирая дороги. Это он, чуя волков, спасал нас от погони. Через километр или чуть больше я уже видел их, а немного погодя, уже и светящиеся их глаза. Что удивительно, никогда не ощущал панического страха, про который пишут всякие джеки лондоны. Может быть, их волки гоняли, когда они были взрослыми, или вообще не гоняли. Нет, наоборот, появлялся азарт, и у нас с Никаноркой была задача – не упасть и успеть. Задача непростая. Скачки по каменистым обледенелым малозаснеженным сопкам – это не красивая выездка на ипподроме. Здесь и камни, и звериные норы, овражки и коряги, спрятанные под снегом, да еще и в темноте. А бегают волки быстрее. Догонят, крышка, сожрут вместе с конем. Такие случаи бывали.

В соседнем совхозе Чиндагатай съели чабана с лошадью. Волки очень умные звери с жесткой иерархической организацией. У них во время охоты каждый на своем месте. Приходилось видеть, как режут овец. И загонщики, и номерные и дозорные. Повинуются командам вожака по первому сигналу. Мы как-то не успели, так они за несколько минут вчетвером 55 голов зарезали и успели удрать. На лошадей и всадников у них свой прием. Передовой волк догоняет лошадь, хватает ее за хвост, пытается задержать. Лошадь напрягается, волк отпускает, и она вместе с наездником летит через голову. Мгновения стае хватает, чтобы наброситься и растерзать обоих. Есть и другие приемы, например, за глотку схватить или ноздри. Но чиндагатаевца съели таким образом. Не помню деталей, в газете писали не то со слов очевидца, не то определили по следам.

Вот, имея такую перспективу, неслись мы с Никаноркой сломя голову. И за оставшиеся 5—6 километров нам никак не успеть. Но чуть в стороне стояла отара соседнего отделения. До нее километра два. Оттуда на шум вылетала стая собак нам навстречу. А собаки на отарах будь здоров. Часто полукровки от волков, но громадного размера, мы на них верхом ездили как на пони. Однажды кобель чабана Швалова по кличке Тарзан в азарте в одиночку угнал стаю и вернулся драный, порезанный, но живой.

Волки, как и большинство хищников, трусливы. Без уверенности в победе не нападают. Здесь они отставали, а Никанорка без моего участия (поводья я бросал и держался за луку седла, чтоб не вылететь) завозил меня на эту отару. Чабаны, встревоженные собаками, уже встречали меня: «Чё паря, однако, волки пуганули?». Отсидевшись полчаса за чаем, пока успокаивался конь, и возвращались собаки, я садился в седло и продолжал путь. Дома и в школе никогда об этом не рассказывал, чтоб не запретили ездить. Чабаны не распространялись – дело-то, обычное! Повторялось это несколько раз. В обратный путь вечером в воскресенье ездил на этом же Никанорке. Приезжал, подвязывал поводья, чтоб не запутались, и хлопал коня по крупу. Умный, он самостоятельно возвращался на отару.

На следующий учебный год мы переехали в новый интернат.

Это уже совершенно другое дело. Комнаты на 3—4 человека, столовая, комната для занятий. Цивилизация. Но удобства во дворе. А об ином и взрослые, побывавшие в городах, рассказывали как о курьезе – дескать, дома гадить ходят, свиньи.

Нас в комнате было трое. Вначале решили поиграть в демократию и расселили всех по собственному желанию. Потом пришлось вмешиваться и расселять. Причин несколько. В основном, неравенство в распределении обязанностей. В нашей комнате, например, был староста, заместитель и дежурный. На постоянной основе. Пока дежурный не попросился в другую комнату. Подселили такого, что дежурить пришлось по очереди.