Читать книгу Гураны. Исчезающее племя - Владимир Рукосуев - Страница 23

В разгар освоения хрущевской «королевы полей» нас осенью, начиная с пятого класса, выгоняли на уборку кукурузы, как в Узбекистане на уборку хлопка. В Забайкалье она не вызревала и годилась лишь на закладку силоса. Как-то в теплый солнечный день нам с Ванькой Барановым досталась «блатная» работа – на ходу разгребать в тракторной тележке для равномерной загрузки рубленую кукурузу, которая вылетала из рукава кормоуборочного комбайна. Стояли вдвоем на тележке, которую тянул трактор, и раскидывали вилами разлетающуюся массу по углам тележки. Тележка дергалась, мы на ходу падали на мягкое крошево, мешали друг другу подниматься, зеленая сочная крошка набивалась за шиворот, в сапоги, глаза и уши. При этом видимость была ограниченной из-за потока, вылетающего из рукава, что добавляло веселья. В какой-то момент, заигрались и спохватились, когда под рукавом образовалась пирамида, почти закрывшая сопло. Срочно кинулись отгребать. Вилы, засыпало, я начал разгребать руками. Ванька, который меня не видел, с другой стороны рукава набросился на кучу с вилами и всадил их мне в ладонь со всего размаху. От пронзительной боли взревел так, что услышали оба тракториста сквозь рокот моторов и управляющий с середины поля. Остановились, я скатился с прицепа, извиваясь и держась за руку, стал бегать по полю кругами. Управляющий, Ванькин отец, дядя Паша схватил меня и из фляжки стал обмывать рану. Рука была проколота насквозь металлическим зубом диаметром миллиметров в десять. Перетянул руку жгутом, посадил на своего Халзанку, и приказал быстро ехать в медпункт. Чести прокатиться на Халзанке раньше не выпадало никому из нас. Это был рослый красавец буланой масти, никогда не знавший хомута и бравший призы на всех районных скачках. Дядя Паша берег его пуще собственных детей. Да и сам высокий, статный с казацкой посадкой, всегда смотрелся эффектно. Было ему тогда чуть за тридцать. Кумир молодых парней, которые стремились походить на него и в подражание все пытались отращивать усы. Конь был не злой, но горячий. К тому же у него выработался рефлекс на легких седоков, которые на него садились для участия в скачках. Вот и сейчас он сразу требовательно потянул повод и пошел такой рысью, что я едва удержался в седле. Дело осложнялось тем, что повод приходилось из-за раны держать в правой руке, что непривычно. А второй рукой ухватиться за луку седла я не мог. Да и, несмотря на боль, держаться за луку означало навлечь на себя насмешки. Пять километров пролетели в одно мгновенье. Я приноровился, бег у коня, несмотря на скорость, оказался неожиданно мягким, как у иноходца. Но понимал, что не я еду на Халзанке, а он меня везет. Повода он слушался только для поворотов, а скорость снижать не хотел. Когда я влетел на центральную улицу села, распугивая кур и возбуждая собак, то понял, что мне его не остановить. Медпункт пролетел на той же скорости и стал делать круги, объезжая квартал и собрав всех деревенских собак в почетный эскорт, который с веселым и разноголосым лаем преследовал меня. Некоторые пытались укусить коня, но тот не обращая внимания с гордо поднятой головой, которую я натягивал поводом, продолжал нестись, не сбавляя хода. Люди повыскакивали из домов и учреждений, меня узнали и решили, что это очередная хулиганская выходка. Послышались осуждающие крики о том, что так можно людей передавить, особенно детей. Ответить я не мог, все усилия были направлены на то, чтоб остановить коня, от напряжения все больше болела рука. Тогда я решился на рискованный трюк – направил коня на низкий метровый забор чьего-то огорода, перемахнул его и перед следующим высоким забором конь встал. Я спрыгнул с него и пошел в медпункт. Люди увидели причину моего поведения, и весь их гнев обратился на дядю Пашу чуть не угробившего пацана. Своего бы не отправил. А я с ними не соглашусь. Он бы и своего отправил, но работу не бросил. Такая была закалка и такое воспитание. А рука зажила, хотя след от прокола остался.

В деревне никто никого не инструктирует и не обучает, главным наставником является жизнь. И наставляет она без скидок на обстоятельства. К определенному возрасту все познается на собственной шкуре. Если тебе дают задание, то подразумевается, что ты готов к его выполнению. Хотя мало кому удается эту шкуру сохранить в целости. У меня до сих пор имеются отметины и у каждой своя история.

В тринадцать лет на каникулах меня взяли на работу и отправили в урочище Кадарча, километров за пятнадцать от деревни. В это время там никого не было, отару угоняли на летние пастбища, надо было скосить траву и убрать сено. Дали двух рослых меринов, запряг их в косилку «семифутовку» и полдня добирался до места. Ввиду отдаленности, предстояло там прожить три дня одному. Потом, когда подсохнет сено, должен подъехать кто-то из работников для скирдования. Никто не задумывался о том, что это опасно или неудобно. Сам я был горд доверием, собрал котомку и поехал без лишних разговоров.

После обеда уже определил делянку и приступил к работе. Косил «на развал» (один из способов), второй назывался «на склад». К сумеркам, а это в Забайкалье летом часов около десяти, лошади устали и проголодались, начали хватать траву на ходу, пришлось остановить работу. За это время выполнил дневную норму. Трава по пояс, площадка ровная, лошади сильные, косилка исправная – работай, да работай! Распряг коней, напоил из протекающего рядом ручья, стреножил и отпустил пастись на ночь. Вскипятил чай, поужинал и от усталости провалился в глубокий сон, которому не мешали ни комары, ни звон треног пасущихся лошадей.

Утром, по холодку и влажной от росы траве дело пошло еще быстрее. Отдохнувшие за ночь лошади работали охотно, косилка стрекотала, распугивая сусликов, которые со свистом прятались в норах. Перепелки взлетали и падали в траву неподалеку, смешно боком убегая – отвлекали от где-то рядом находящихся птенцов. Иногда те выбегали из-под колес и семенили табунком, маленькие и полосатые. Я их ловил, любовался и отпускал. Когда забивались ножи косилки, останавливал лошадей, поднимал на подставку (шебало) полотно, удалял застрявшую между сегментом и рожком помеху. Часам к двенадцати лошади притомились, солнце раскалило степь как сковородку, стали донимать пауты. Кони задними ногами и хвостом пытались отбиваться, но безуспешно. Жгучие укусы заставляли подпрыгивать, принуждали к неповиновению. Делать нечего, распряг, сводил к ручью, стреножил и отпустил на отдых часа на два. За это время искупался в холодном, вытекающем из ключа ручье, потом сварил картошку, поджарил сало, вскипятил чай. Пообедал, и прилег в тень под кустом, укрывшись тряпкой от паутов.

Проснулся часа через два от укуса, ужалившего через тряпку, до ломоты в руке, овода. Один конь лежал, а второй катался по земле, отбиваясь от паразитов. Наскоро перекусил и пошел запрягать. Все было отлично, полоса скошенной травы заметно увеличивалась, было чем похвастаться перед бригадиром.

Но счастье бесконечным не бывает. После второго круга забились ножи. Поднял полотно и начал выдергивать веточки кустарника из проема между сегментом ножа и рожком. У конной косилки нет механизма отключения привода полотна ножей. При движении колеса, ножи двигаются и начинают резать. Вот и сейчас, когда лошадь дернулась от укуса овода, косилка качнулись, чем привела в действие режущую часть полотна. Указательный палец левой руки, находящийся между сегментом ножа и рожком, я выдернуть не успел. От резкой боли в глазах потемнело, показалось, что земля опрокидывается. Оказывается, потерял сознание и упал. Хорошо, лошади смирные. Очнулся, посмотрел на палец, из которого хлестала кровь, понял, что надо срочно ее останавливать. Перетянул руку в запястье темляком от плетки, стал искать, чем перебинтовать. Вытряхнул из чистой тряпки хлеб, пошел к ручью, стал обмывать рану и увидел, что задета кость, которая белела в глубине. Вот от чего такая дикая боль. Палец у основания рассечен больше, чем наполовину. Стесняться было некого, я выл, катался по земле, временами отрываясь от обработки раны. Но и рассчитывать не на кого. С грехом пополам обмыл рану, за неимением ничего другого облил палец керосином из лампы. Потом нашел подорожник, промыл его в ручье, обмотал им палец, замотал руку тряпкой. Боль немного стихла, рука онемела. Ослабил жгут, из книг знал, что долго держать нельзя, кроме того, приходилось участвовать в лечении животных. Напился воды, перекусил, хотел выпрячь лошадей, но одна мысль, что для этого придется работать левой рукой, бросала в дрожь. Собрал вожжи, сел на косилку, поехал. Управлять правой рукой было неудобно, но приспособился, стало получаться. Даже в голову не пришло, что надо ехать в село за помощью. Вспоминал героев Джека Лондона, Павку Корчагина, а еще больше односельчанина деда Полякова. Он на охоте отморозил пальцы ног и заметил, что начинается гангрена. Бушевала пурга, выехать, чтоб получить медицинскую помощь было невозможно. Тогда он накалил на огне нож и отрезал несколько пальцев. После этого два дня пережидал пургу и вернулся домой. Этот пример был ближе, деда я знал, он только год назад умер.

Меня больше огорчал простой в работе. Приедут послезавтра люди, а сена нет и укладывать нечего. Засмеют, да и погонят с работы поганой метлой. А славу наживешь такую, что никто потом ничего не доверит. Нет, надо работать.

К вечеру кое-как разобрал лошадей, стреножить одной рукой не смог, сбрую не снимал, отстегнул постромки от вальков косилки и все. Привязал их к косилке на длинные веревки, чтобы травы до утра хватило, снова занялся раной. Палец к этому времени распух, тряпка присохла, малейшее прикосновение причиняло жуткую боль. Страх страхом, но я понимал, что оставлять так нельзя, иначе загниет. Снова повторил все процедуры. На этот раз после керосина намазал на тряпку какого-то жира, предназначенного для жарки картошки, чтоб повязка не присыхала, и опять наложил подорожник. Приготовил маломальский ужин, поел и лег спать. Просыпался раза три за ночь, когда задевал больной палец. К утру появился легкий озноб, температура, но заботы отодвинули все на второй план.

Проснувшись, повторил перевязку, палец болел меньше, даже опухоль стала спадать. Я боялся нагноения, так как ночью палец «токал», но обошлось. Ножи были чистые от постоянной работы, керосин оказался действенным дезинфицирующим средством, а подорожник – беда и выручка сельской ребятни, делал свое дело. С лошадьми ничего не случилось, напоил, пристегнул постромки и продолжил свой труд. Весь этот день проработал в обычном режиме с перерывами на отдых, обед и перевязки. Солнце все эти дни палило нещадно, сено подсохло, но набежавшие к вечеру облачка вселяли тревогу – не дай Бог дождь, столько трудов будет насмарку. Я ходил и щупал это, в буквальном смысле «выстраданное» сено и просил погоду подождать еще денек, завтра приедут взрослые и уберут.

Утром приехали мужики, отругали за невыпряженных лошадей, за порезанный палец, похвалили за работу, за стойкость и умение справляться с трудностями. Отправили на Центральную усадьбу совхоза к фельдшеру. Евгения Степановна, спасавшая до этого не один раз мне отмороженные нос и уши, привычная к нашим злоключениям, не удивилась, похвалила за умелые действия. Спросила, кто меня научил раны керосином обеззараживать. Ответил, что никто, но подсмотрел, как ветеринар заливал раны у овец, когда не было креолина.

– Ладно, иди, овца! Будешь приходить каждый день на перевязки, чтоб нагноения не было.

Но это автоматически означало отстранение от работы, поэтому уехал назад на участок. Через две недели все об этом забыли, только шрам остался напоминанием на всю жизнь.