Читать книгу Страха нет, Туч! (сборник) - Владимир Зенкин - Страница 4

Внук Лидии Львовны Дэн выпархивал в люди. Выпорх обещал состояться сегодня вечером с экранов телевизоров. Подающего теленадежды Дэна впервые выпускали в эфир с репортажем об элитно-собачьей выставке стафоршертерьеров. С этой счастливой вестью он и забежал утром к жарко любимой «грэндма». С вестью и благородным намерением слегка облегчить тяжесть свежеполученного бабушкиного пенсиона.

Сидоров плавно столкнулся с ним в коридоре, уходя на работу.

– Здрас-с-сь… светским кивочком «а ля князь Андрей Болконский» восприветствовал его Дэн, – Как поживаете? Как поясница, не ломит, отлегло? Пищевареньице? Ах, и славно. Успехи в труде? Оч-чень рад! Просто оч-ч…

– Премного благодарю-с, – в лад ему реверансировал Сидоров, – А у вас каково на телеолимпе? Скоро ли? Общественность нестерпимо жаждет-с…

– Нонеча в двадцать три – двадцать. Одна из моих улыбок – вам. Вы угадаете какая. Вы – умный.

Со своей квартирной соседкой Лидией Львовной Сидоров поживал вполне мирно и просто. Но с аполлоноидным внучком её что-то у него не заладилось. Стенка учтиво-ядовитенькой неприязни без внятных причин росла и толщилась, и оба они берегли эту стенку.

Слишком разны были они. Молодой, оборотистый атлет, не ведавший ни в чём тяжких препятствий удачник Дэн, любитель и любимец шикарных женщин, вхожий в апогейные круги общества, знающий себе цену: цену достаточную, чтоб притязнуть на неубогое место под солнцем. И Сидоров – отсреднённый представитель среднейших узкоплечих слоёв населения, уже после-молодой, хотя ещё и до-старый, битый и мятый жизнью, обросший давними замшелыми комплексами, обладатель широких залысин и узенького оклада инженера в бессекретном конструкторском бюро; мужчина из подвида мужчин, на которых никогда с рассеянным интересом не оборачивают на улицах взора мимохожие дамы.

Да, Сидоров был умный. Поэтому встреча с Дэном заметно подпортила ему настроение.

Но привычное время дня – жидкая, бескомковая кашица мелких заботок, событиек, дельц была выхлебана им непечально и быстро.

Возвращаясь домой, Сидоров зашёл в хозяйственный магазин купить электролампочки. Вчера перегорело их сразу две: в туалете и в настенном бра в комнате. Из купленных четырёх стеклянных груш три были нормальны, а четвёртая с какими-то белесами и сиреневой на стекле. Поразмыслив, Сидоров вернулся к прилавку, чтобы обменять её. Но молоденькой веснушчатой продавщицы не оказалось на месте, она принимала товар: новые Южно-Корейские микроволновые грелки-простыни с программным управлением. У прилавка уже роилась очередь, жаждущая данных замечательных грелок, а так же утюгов, кофеварок, фенов, дрелей и прочих электропричиндалов. Очередь смотрела на Сидорова без нежности, уподозрив в нём желающего пролезть без очереди, а лампочку в его руках, как отвлекающий камуфляж.

Продавщица в заприлавочных недрах пересчитывала цветные коробки, торчать в ожидании перед бдительной очередью Сидорову наскучило и он махнул рукой. Авось, послужит хоть сколько-нибудь белесый мутант.

Около магазина стоял стройный, осанистый, но небритый старик с бледным коршуньим носом, глазами-болотами, с огромным синяком во всю скулу и играл на саксофоне Моцарта. Рядом валялся раскрытый драный футляр с нещедрым монетным сбором.

Сидоров задержался, послушал, стараясь не смотреть на музыканта. Полез в карман за кошельком.

– Хочешь фокус? – досчатый скрип: голос старика, прекратившего играть.

Сидоров недоуменно-сочувственно повернуся к нему, выдавил против воли, – Х-хочу…

– Дай лампочку, – старик царапнул взглядом портфель Сидорова.

«Откуда знает?» – удивился Сидоров, но достал из портфеля стеклянную грушу. Старик вынул её из четырёхстенной картонки, деловито осмотрел.

– Сотняк.

– Не понял, – не понял Сидоров.

– Сотняк, говорю. Гонорар.

Месячная зарплата Сидорова составляла шесть «сотняков». Он собрался повернуться и уйти, но что-то в старике остановило его. Что-то властное и куражное было в трясинах глаз. То и дело выныривали из трясин цепкие иголки-взблески.

– Согласен, – совершенно неожиданно для себя сказал он, – После фокуса.

Старик небрежно усмехнулся, распахнул рот, засунул туда лампочку. Раздался глухой хлопок и хруст пережёвываемого стекла. Старик старательно разгрыз осколки, проглотил, вернул Сидорову цоколь и вновь открыл рот, демонстрируя его пустоту и невредимость.

– Зачем вы?.. огорчился Сидоров, – Неужели больше нет выхода?

– Деньги, деньги, денежки, деньжата, деньжатки, деньжаточки… ненаглядные, проклятущие. Окхо-го!.. кривлянно, бравируя пошлецкой, заподмигивал, задёргал бровями старик, – Мно-ого денег. У-о-оч-чень премно-о…

– На что?

– Люблю. Та-ак! Так просто. А ты? Кхе-ге-хгке!..

Посмех-поскрип: древние, разболтанные, едомые червём половицы на сгнивших лагахтяжкие каблуки по ним.

Старик не был пьян. Старик был нормален. Старик обезъянничал для него. Злил его. Зачем?

– Зачем?

– Нет выхода? Выход? Есть! Выход есть, выход есть, есть выход… е-есть, выход есть. Это же выхо… А-апчх!.. – с изжёванных губ слетала слюна. В глазах прыгало притворное колючее веселье. Старик был нормален.

– Кому? Куда? Зачем? Выход? – терпеливо успокаивал его Сидоров, удивляясь себе, отчего он стоит, не уходит.

– Не мне же! Пацан! Гхе-ги-гекх!.. – возмущённый вскрип-взвизг: распахнулась дверь с век не смазываемыми петлями.

– Извините, – сказал Сидоров тоном профсоюзного активиста, – Если вы имеете сообщить что-нибудь дельное – будьте любезны. В противном случае… Вся эта клоунада мне уже как-то на…

– Он! – вдруг лязгнул чугуном старик и скорбно прикрыл глаза, – Это он. Ну наконец… Не бойся. Ты это. Всему время, всему. Понимай!

Сидоров попытался разозлиться на старика. Не смог. Получилось – стать озабоченным.

– Спасибо за содержательную беседу. Тороплюсь, извините. Позвольте откланяться.

Он вложил в костлявую вздрогнувшую руку две сотни – половину своих наличных финансов, немалым усилием воли оттащил себя от несуразного музыканта, втолкнул в людское уличное теченье. Но успел почувствовать лопатками уколы усмешечек, всплывших из голубых глазничных болот: «Э! Куда ж ты торопишься, Сидоров? Куда торопишься?.. Неужели ты куда-нибудь ещё не опоздал?»

В попутном гастрономе Сидоров приобрёл не особенно свежий батон, пол-кило сосисок молочных и пачку сигарет «Космос». На этом внедомашние события дня были исчерпаны.

Запортилась погода. Похолодало. Небо обросло суконными тучами, взыграл шквалистый ветер. По тротуару носился цветной бумажный мусор, пыль в асфальтовых выбоинах то и дело взверчивалась винтовыми вихрями, красиво повращавшись на месте, прыскала в стороны, в волосы и глаза прохожим. Сидоров вспомнил утренний радио-прогноз, обещавший категорическое «тепло и ясно». Что ж, на то он и прогноз, чтобы не сбываться.

Дома Сидоров в охотку сполоснулся под душем, сварил и с удовольствием съел четыре сосиски с горчицей, выпил два бокала отменного цейлонского чая. Удалившись в свою комнату, включил проигрыватель, поставил любимую пластинку Поля Мориа, рассеянно послушал, вытянувшись на диване, и неожиданно задремал.

Когда проснулся, уже стемнело. За окном разбойно свистел усилившийся ветер. В дверь стучала Лидия Львовна.

– Митя! (Да, Сидорова звали Митей.) Тебя чего не слышно? Уже спишь?

– Да вот, ни с того ни с сего… – открыв дверь, почему-то смущённо сказал Сидоров, – Надо же… Вечером меня никогда не тянуло в сон. Очевидно, перемена погоды, магнитные бури.

– О-ой, ветер, как с цепи сорвался, – соседка была расстроена, – Митенька, извини, конечно, у меня с телевизором что-то. А скоро будут показывать Дэна. Ты разбираешься.

В комнате Лидии Львовны на экране старого «Рубина» скакали сатанинские световихри, снежная пурга и серебряные кляксы-амёбы.

Сидоров разбирался в телевизорах на йоту больше, чем в клинописных летописях царя Ашшурбанипала. Но задумчиво покрутил все доступные ручки настройки, перенажал все наличные кнопки, покачал штеккер антены, постучал по корпусу, постоял, похмыкал, поскрёб возросшую за день щетину на подбородке.

Последнее помогло. Электронная нечисть вдруг сгинула с экрана, и выклюнулся журчливоголосый поджарый диктор.

– Слава Богу! – засчастливилась Лидия Львовна.

– Ничего не трогайте, – удивлённо-ответственно предупредил Сидоров.

– Митенька, я приготовила яблочный пудинг. По случаю. Ты просто обязан… Никаких «спасибо». Никаких «поужинал».

Отношения их с Лидией Львовной были нецеремонны. Иногда слишком.

Хороший сосед ближе плохого родственника – нет спора. Сидоров являлся хорошим соседом, но всётаки не более, чем соседом, по собственному его разумению. Лидия Львовна же благосердечно, но не совсем ненавязчиво пыталась «осыновить» или, на худой конец, «оплемянничить» Сидорова. Сопротивляться этому было сложно.

Девять лет подселенской жизни в двухкомнатной квартире с шестиквадратной кухней и коридором, в котором не разминуться двум хорошо питающимся дамам, их действительно приучили друг к другу.

Лидия Львовна была относительна одна. Сидоров был один абсолютно.

К Лидии Львовне периодически, с заметно возрастающими периодами, заходила дочь – железнодорожный ревизор, с мужем – железнодорожным ревизором; а так же, преимущественно в пост-пенсионные дни, единственный и неповторимый теле-внучек Дэн.

К Сидорову не заходил почти никто почти никогда. Хотя… Однажды давно… Очень давно (да и было ли то вообще, вдруг – примерещилось?) к нему зашла… с ним, с ним зашла его свежезарегистрированная жена. И на полгода в квартире и в душе Сидорова возгрянул ад.

Жена оказалась не чета Сидорову, деловой и нахрапистой, она сразу заявила, что квартира будет целиком иха и затеяла ветвистую комбинацию по отселению Лидии Львовны. Ей предложилась облезлая комнатуха меньшей площади, без удобств, в аварийном доме на краю города. – Ну так что, аварийный, вы ведь и сами, лапочка моя, уже аварийные. Да и зачем вам удобства, милейшая моя Лидуся Львовна, ведь сколько вам там осталось-то, а? Ангелочек вы мой! А мы денежки заплатим, хорошие, живые денежки. Ах, не согласны вы, ах, драгоценненькая моя! Зря-зря-я… Ну труднёшенько тогда вам отломится жить со мною, ох и труднёшенько… Сами, ненаглядная, запроситесь, сами, без денежек.

После дрязгного, но спасительного развода Сидоров долго не мог впрямую смотреть в глаза Лидии Львовне. Но постепенно трещина эта заросла, несчастье это даже теснее сблизило их. О новой женитьбе он пока не помышлял, к натуральным женщинам притягался не слишком. Нет, не по убежденью, хотя разводный синдром – острый и ржавый гвоздь – накрепко засел в нём. По неуменью, скорее. По мнительности. Да и по небогатству же. И возраст, кроме всего прочего. Что там не говорите, а сорок один – не двадцать один, даже и для мужчины.

Дожёвывая третий кусок совсем недурного яблочного пудинга, Сидоров вдруг услышал шум падения и стекольный звон где-то на балконе. Встревоженно поспешив в свою комнату, открыв балконную дверь, он увидел наглядный и поучительный результат своей бесхозяйственности. Сколько раз он собирался укрепить вихляющуюся ножку у старого шкафа с раздвижными стёклами. На его полках размещалась уйма всяческой дребедени: от пустых цветочных горшков, от коробок с гвоздями-шурупами до прошлогодних журналов и безнужных, забытых брошюр. И вот один из диких порывов бокового ветра накренил неустойчивое сооружение, ножка окончательно подломилась, и шкаф со всем содержимым грянулся об пол, вдребезги разбив свои узорные стёкла.

Искренне чертыхаясь, ругая себя и зловредный ветер, Сидоров поднял шкаф. Вместо погибшей ножки временно приспособил банку с белой эмалью, заготовленной для надвигающегося ремонта. Собрал с пола, рассовал по полкам всё, чему полагалось там быть. Веником стал сметать в совок осколки, досадливо прикидывая, в какую копеечку, по нынешним временам, встанет замена таких стёкол. Сочувственно поохав, потоптавшись, Лидия Львовна ушла к себе.

Закончив работу, вернувшись в комнату, заперев балконную дверь, он ещё раз оглянулся на оставленную снаружи ветренную темень. Внимание его привлёк маленький клочок какой-то серебристой ткани, зацепившийся какой-то своей ниткой за какой-то случайный заусенец потрескавшейся краски на оконной раме. Клочок трепетал на ветру, но улететь не мог. Сидоров поразглядывал его через стекло, подивился турбулентству воздушных токов, нашедших неведомо где эту тряпичку, закинувших её сюда, на восемнадцатый, предпоследний этаж да умудрившихся ещё и зацепить её за что-то. Ткань заняла его своим текучим блеском, подозрительным тонким вычуром.

Он опять открыл балконную дверь, вышел, достал клочок. Ткань была почти невесома, легко расползалась под нажимом пальцев на жемчужные волоконца. Откуда она? Обрывчик чьей-то прихотливой одежды? Впечатленный след лунного зайца, пропрыгнувшего через глыбы туч? Ткань уж никак не проста, что-то в ней чудилось эдакое. Что-то знакомое-незнакомое, никогда не виденное, но странно узнаваемое самыми дальними, необитаемыми, каменистыми пустынями памяти, какой-то случайной зацепкой, точкой-кочкой этих пустынь. Что это? Что бы значило? Философичное созерцание Сидорова прервал особо освирепелый порыв ветра в незакрытую дверь. Гибкий воздушный кулак ударил его в грудь. Жалобно вздребезжали оконные стёкла. Затем кулак разлился на пальцыструи, оплеснувшие комнату, сметшие со стола всё бумаги, уронившие на пол нераспечатанную пачку сигарет, покосившие настенный бра, вспузырившие шторы. Ина излёте, выплёскиваясь наружу, они выхватили из его беспечных пальцев виновную тряпичку, унесли её винтомвверх, в клубящуюся тьму.

Осторожно заперев балконную дверь, Сидоров задёрнул шторы, собрал бумаги, поправил, включил бра и выключил верхнюю люстру. Шафрановый меланхоличный свет слегка успокоил его. «Да глупости всё, какой там смысл! Что-то как-то не так… Кривлянный дурацкий вечер. Ветер – дурак, кривляка. Клоунствующий, себе на уме, стариканище. Лидия Львовна со своим теле-внучком, как с писаной торбой. Разбитый шкаф. Вздорная тряпичка. Нелепицы… Нелепые люди. Нелепые вещи. Мысли ненадобные. Разброс, неуют в душе… Всё! Ладно. К чертям! Хватит на сегодня сюрпризов!»

Как ошибался он. Главные сюрпризы нынешнего замысловатого вечера были впереди.