Читать книгу Два голоса, или поминовение - Владислав Броневский - Страница 153

Картофель делишь бережно и строго,

а ум уже другой заботой занят:

из лавки – счет, на обувь – хоть немного...

Нет, недостанет...

И снова к добрым ты идешь знакомым.

(Куда теперь их доброта девалась!)

– Вот – мыло... Что? Не нужно?.. – И пред домом

другим стоишь, преодолев усталость.

Вечерняя работа... – Кофе чашку? —

Ты подаешь... Минутка перерыва.

Стоишь и улыбаешься с натяжкой,

слеза из-под ресниц блестит пугливо.

А ночью, может быть, придет гестапо.

Заплачет дочка... Вскочишь ты мгновенно,

и будут шарить грязные их лапы

в моем столе... Во всем, что сокровенно.

Неужто всё в тебе война убила?!

Я – далеко... Но слышишь ли, родная,

что я в порывах ветра с прежней сплои

к тебе взываю?..

На востоке падает ввысь звезда,

утопая в молоке рассвета.

Выше – созвездие Южного Креста

погружается в небо антрацитного цвета.

Со мной кипарис у тьмы на рубеже

мрачно стоит со звездами в кроне.

Я тоже мрачен, все знаю уже,

ломая руки стою на балконе.

От моря и ветра синеет мгла,

в стакане – вино пустота сменяет.

Внезапно блеснула в изломе стекла

звезда, что ее мне напоминает.

Когда улетают за грань бытия,

со лба ниспадает звезда такая.

Нет, это просто слеза моя,

ее в остатки вина макаю.

Серебряно-синяя веет мгла,

сейчас меня всего охватит.

Скажи мне, милая, ты здесь прошла?

Твоя рука мои волосы гладит?

На западе розой рассвет горит

и солнце полной чашей плеснуло.

Рассеян миф. Стакан разбит.

А руку дерево мне протянуло.

Миру – благо,

миру – прибыток,

а мне немного:

тела убитых.

Если поднимут

воскресших из тла,

мир обнимут

убитых тела:

тела детей

со дна крематория

будут лететь

над всей историей,

тела девчат,

тела юнцов,

над ними чад

терновых венцов,

тела солдат,

что во рвах ютятся,

пойдут побеждать —

освободятся,

тела из траншей,

из могилок временных,

с веревкой на шее,

тела расстрелянных,

тела затоптанных,

тела гонимых,

нахлынут толпами

непримиримых!

Докажут делом

свою правоту!

А мне с одним телом —

невмоготу.

– Милая жена, до встречи, —

говорю перед попойкой.

(Вижу: страх согнул ей плечи,

знаю: сердце сжалось, ойкнув.)

– Мой любимый, мой бедняжка,

ляг, хинин тебе поможет.

– Да, попойка – труд. И тяжкий.

Редко кто вернуться может.

– Без тебя все пусто станет.

Не пришлешь ли мне подарка?

– Если сил на то достанет,

поцелуй пришлю я жаркий.

– Мы друг друга так любили,

шли всегда одной дорогой.

– Милая, ведь ты в могиле,

подожди меня немного.

– Ты придешь, мы встанем рано

и отправимся в Муранов.

На Налевках, Новом Свете

ждут нас маленькие дети.

– Дети все с тобою рядом,

без венков, цветов и ленты.

Их откапывать не надо,

вырастают пусть в легенды.

– Если вырастут, весною

будешь ты копать могилы.

– Да, себе, тебе, со мною

чтоб всегда была ты.

– Милый,

ты устанешь, может статься?

– Но ведь нам не возвращаться.

Облаков безумный гомон,

цвет на цвет идет войною.

Ствол у дерева обломан.

Дом. Жена к стене спиною.

Здесь: Чарнецкого... И следом:

80. Садик, лето...

«Ждать ли мне его с обедом

или загуляет где-то?..»

Я иду, поскольку должен.

Мой автобус «М». Я вышел.

Я нашел себя, я дожил,

чтоб найти себя, я выжил.

А жена глядит из двери,

и в глазах ее тревога.

Я не знаю о потере,

в сердце мир и счастья много...

У меня скитаний стая.

И тюрьма. За ней – Освенцим.

«Светлой памяти, родная», —

повторяю с горьким сердцем.

Думают, стихосложенье —

как солдатское «ать-два»,

маршируют отделенья,

строятся в ряды слова.

На стихи давно б я плюнул,

но не в силах перестать:

черт какой-то мне подсунул

надоевшую тетрадь.

И у черта план роскошный,

чтоб такое я загнул,

чтобы небу стало тошно

и чтоб лопнул Вельзевул.

Вот я и веду бессменно,

закрепляя каждый миг,

из скитаний по вселенной

свой космический дневник.

В прошлом – Лондона туманы,

недоснившиеся сны...

Как на эти все романы

поглядеть со стороны?

И другое есть в сознанье,

но охватывает страх

вплоть до сердца замиранья

думать о таких вещах!..

Есть мучительное право

знать, что мир зажат в тиски,

вспоминать дано Варшаву

до мучительной тоски.

Кровь и гибель в миг тоски я

словно вижу наяву.

Именем твоим, Мария,

я бессонницу зову...

Думал я: в дыму стеная,

Старый город пал... И вот

плачу я... Прости, родная!

А отчаянье растет...

Но, беспомощный, неловкий,

всё в Леванте, у воды,

обучаю маршировке

стихотворные лады...

Это мне не нужно лично

и не нужно никому.

Родина ведь безгранична,

сердцу нужды нет в дому...

«Девушка, слушай!.. Не слышит... Послушай...

День озарил твой поселок зеленый...»

Пусто в поселке, поселок разрушен,

рыжая Ривка одна на руинах,

бедный тринадцатилетний ребенок.

Толстые немцы проехали в танке.

(Эй, убегай же, несчастная Ривка!)

«Мать под землею, отец мой в Майданеке...» —

Вдруг рассмеялась и скрылась с улыбкой.

Ехал знакомый из Любартова:

«Вот тебе булка, поешь... будь здорова...»

Взяв, откусила, сверкнула зубами:

«Я отнесу это батьке да маме».

Ехал крестьянин и бросил ей злотый,

ехала баба и кинула что-то,

много людей проезжало, глядели:

ноженьки босы, лохмотья на теле.

Ехал Христос со страдальческим взглядом,

немцы везли его снова на муки.

Ривку с Иисусом поставили рядом,

взяли винтовки эсэсовцы в руки.

«Девушка, слушай, за рыжие косы,

слушай, Христос, за венец твой терновый,

за то, что вы оба и голы и босы

и оба евреи, ублюдки Иеговы,

оба сейчас подлежите расстрелу —

вот приговор наш по вашему делу».

Лишь в Галилею их стон докатился,

в ангела каждый из них превратился,

грянули залпы, взмывая все выше...

«Девушка, слушай!..» Она уж не слышит...

Я не хочу в поэзии лгать,

она не должна, не может быть лживой.

С тобой же смеяться хочу и рыдать,

пока мы живы.

Родная, взгляни на лазурный свод,

на снег посмотри – какой он белый!

На лыжах своих перейди на тот,

счастливый берег.

Решеток в этой комнате нет,

весною солнце ее наполнит...

Ты знаешь, не спал я тысячу лет,

ко сну меня клонит.

С тобой вдвоем на вершинах гор

костры мы разложим порой ночною.

Вспыхнут пожары, голод и мор —

будь в мыслях со мною.

Пусть холод зимний, пусть летний зной —

все так же люблю тебя, в радости, в горе.

Решеток здесь нет. Есть берег другой —

и крематорий.