Читать книгу Два голоса, или поминовение - Владислав Броневский - Страница 154

Декабрьский ветер воет, воет все ночи напролет.

Не спится.

И сердце глухо в грудь стучит и хочет вырваться

навеки.

Я слышу вас, сердца людские, сквозь ветер

и в тюрьме, в темнице,

хоть ночь вокруг, во мне, я вижу всех вас, когда

смыкаю веки.

Но как до вас я докричусь? – В гортани сжатый голос

треснет.

Какие подберу слова, чтобы проникли в ваши души?

Вы ночью плачете, мечтая, чтобы мои вам лгали

песни,

а ночь, ко мне подкравшись, в горло вцепляется

и душит, душит.

Певучей ложью не предам вас, не оскорблю

подачкой слуха,

не сброшу, будто крышку гроба, с вас этой ночи груз

бессонный.

Вы слышите: шумят над вами века, столетия, так

глухо,

и слово падает обломком, куском Самсоновой колонны.

Вас погребут беззвездной ночью, такой же,

как сейчас над нами,

глаза и рот песком засыплют, затопчут наскоро

могилы,

а голос, прилетевший с ветром, начнут отталкивать

крестами.

Конец дороги всё ближе,

за днём убегает день,

текут к окончанью срока

волны и времена.

Как в негативе, вижу

вместо сиянья тень,

когда я пою одиноко

на зыбком борту челна.

Сокроется всё от взора,

затянется пеленой,

не буду спорить с рекою —

сяду и руки скрещу,

и сердце отвыкнет скоро

от радости всякой земной,

смерть явится, тронет рукою —

внимания не обращу.

По комнате он прошагал всю ночь,

от двери к окнам, снова до порога.

Но сердцу стало хуже. Не помочь.

Ну, успокойся, сердце, хоть немного.

Он вышел ранним утром. Был туман,

вся зелень в майской кутерьме звенела.

Весна звала и веяла дурман,

и голова кружилась и пьянела.

Но взгляд его в себя был обращен,

глазам незрячим в мире всё не любо.

Ознобом странным был охвачен он:

кривился рот, дробь выбивали зубы.

Он капюшоном, как крылом, прикрыл

лёд синих глаз, их пламя голубое

(тут ветер набежал, туман поплыл.

Ну, успокойся, сердце, что с тобою?).

На что же синие глаза глядят?

Какую бездну эта гладь скрывает?

От белого тумана слепнет взгляд

и к бездне: «Поглоти меня!» – взывает.

И солнце, окропляя эшафот,

отрубленною головой восходит.

Предмет холодный в руки он берет...

«А стоит ли?» – нежданно мысль приходит.

Пишу. А больше – что сказать мне?

Так – буквы заношу в тетради...

В строю военном не шагать мне,

не числюсь в МОПРе на окладе.

Пишу. Я рифмодел, художник.

Люблю людей, их век короткий.

Я, в общем, то же, что сапожник,

но – время на моей колодке.

Я стягиваю, точно дратвой,

слова, что с ходу не сольются:

восторг и боль, посев и жатву.

И это – вклад мой в революцию.

Не поступлю наперекор я

ни партии, ни «Инпрекору»,

но стих – он не статья спецкора,

не Станде с Гемпелями споры.

Людская радость, счастье, горе —

мой матерьял, моя статистика!

Друзья – вот строф моих подспорье,

их кровь живая, а не мистика.

Стихи – писать или читать их

горазд порой и неученый,

лишь нужен ум особой стати,

диалектизмом оснащенный.

Пусть дар меня на день оставил —

ведь «отклоняться» тоже нужно,

я чту первейшее из правил:

ничто людское мне не чуждо.

Как ни старайся, всё не так им —

тем, кто стихов не понимает.

Меня ж стихи ведут в атаку —

стихом люблю, стихом страдаю!

Да, эти песни жить хотели,

как ветер жив, пока он дует.

Стих хворый не достигнет цели,

а мертвый – прихвостень буржуев!

И надо слушать без иронии,

чтобы проникнуть в сердце семени.

Стих сдан – теперь он в обороне

от критиков, цензур и времени.

От бойни жижа течет из кювета

на грязную улицу мерзкой лавой.

Шныряют по городу до рассвета

вор, проститутка, филёр и легавый.

По ратушной площади мимо централа

свой груз повезли золотарь с живодером,

в борделе труба граммофона взыграла,

жрут «монопольку» филёр с сутенером.

Под утро, собрав по шинкам и малинам,

в участок доставят шальную ораву,

и – в зубы тычком, и дубинкой по спинам

пройдутся, потешась, филёр и легавый.

Рожу распухшую свесит день-висельник

над вереницей домов и лавок.

В городе – те же: нож и сифилис,

вор, проститутка, филёр и легавый.

Вам, спящим, бац в окна – ставни ограда ль

мещанским сердцам и шкуры по́рам? —

мой стих, что наутро сожрут, как падаль,

филёр вместе с цензором и прокурором!

Гнали в Ратушу нас под стражей

из Охранки, ведь это близко,

пальцы мазали чёрной сажей,

чтобы на карточке их оттиснуть.

Там фотограф затвором щёлкал:

в профиль, в фас, в шляпе и без,

а потом вели всю пятёрку

до Охранки, в обратный рейс.

Надо будет скорей вернуться

в тот притон, грязный и гадкий,

и забрать в музей Революции

ещё свежие отпечатки.

Пригодятся в будущей схватке

рук следы на казённом бланке:

надо знать, чьих же пальцев хватка

придушила филёров Охранки.

Чей это всхлип или тихий смешок

там, во тьме заоконной?

Вот он опять, этот странный стишок,

так и не сочиненный.

Только уснешь – разгоняет сон

струнный, серебряный звон,

а за окном нарастает гул —

грозный, со всех сторон.

Лбом о стекло ледяное – шарах!

– Кто там? Не видно ни зги...

Мягко во мраке крадется страх,

молча сужает круги.

Звезды блеснули, не слышно вдали

звона и гула,

только тревога туже петли

горло стянула.

Звезды блеснули хищно и зло —

демон стоглавый.

Ночи расплавленное стекло

струится лавой.

Выбежать прочь и завыть как пёс:

песня моя убита!

Вон она, сброшена под откос,

кровью залита!

Это она кричала в ночи,

в окошко билась...

Не надо, сердце, молчи, молчи,

тебе приснилось.

Просто донесся чей-то смешок,

просто во мрак заоконный

снова ушел этот странный стишок

так и не сочиненный.

День голода, огня, чумы

идет на нас в огне столетий.

Поэзии свободной дети,

что можем мы?

Из берегов выходят воды,

тоска теснит нам грудь.

К распутью, друг свободы,

и выбери свой путь!

На нас идет беда —

жестокая история:

жгут села, рушат города,

громят лаборатории.

Мгновенно расползается

в развалинах зараза,

народ бежать кидается,

отравлен газом.

Когда, тупы и бледны,

чудовища лезут на свет,

становятся ох как нужны

слова!

Твоё слово, поэт!

В страшный час помолимся снова

пока не в бездне, а в яви.

Да вострепещет виновный.

Бог нас оставил.

Ни вины, ни бога не знаем,

нам неведом страх пораженья!

В руинах живут дела, и

разум ведет к свершеньям!

Злые орды, как вороны,

Знамён полотнища рвут.

В какую рвануться сторону?

Мир кровью залит по грудь.

В нас меры и эталоны.

Души ясны.

Это нашей знамёна

кровью красны.

Словно царь Иксион,

отдан мир на мученье.

Сядь, Судия, на трон.

Свершись, Откровенье!

В нас есть и сила, и воля —

потоп остановим плотиной.

Засеем голое поле

и выстоим – мы едины!

Волшебные и колдовские,

в своей лазури утонули.

Несчастие глаза такие:

приснились раз, – все сны спугнули.

А как назвать их? – Висла? Гопло?

Печаль славянская в них плещет.

Слеза скатилась и просохла,

а в них огонь купальский блещет.

Как две весны, где льда обломки,

пруды, где неба слишком много,

и в берегах, до самой кромки —

и восхищенье, и тревога.

Нырнуть бы в синий ад плавучий,

чтоб захлебнулся от тоски я.

Пускай обворожат, замучат

глаза такие колдовские.

В тучах крыльями блистаем.

Там орел – наш горний брат —

дарит нашей смелой стае

мир, что грозами объят.

Вдаль, туда, за океаны,

где неведомые страны,

грозен путь!

В вышину, где стратосфера,

где не воздухом, но верой

дышит грудь!

Летчик, бурями живущий,

в те края, где рая кущи,

дальние моря,

снежная заря, —

смело мчится,

чтоб, как птица,

там блеснуть.

Ввысь – к звезде путеводной,

хоть в пучине холодной

смерть нас ждет!

Нас об этом просила

наша юная сила,

сердца взлет!

«Человек это звучит гордо», —

сказал покойный Максим,

а меж тем: тут колотят в морду,

говоря, что ты сукин сын.

Что же делать такому сыну

за решеткой НКВД?..

Так помолимся мы матерщиной

потускнелой алой звезде.

Там, на Ухте, на Сосьве

корабельные высятся сосны,

могучи, красивы и рослы.

Изо всей мы их силы

топорами косили —

не для Польши, нет: для России...

Добывали мы уголь

близ Полярного круга,

и сплавляли мы лес на Печоре,

и гнала нас недоля

на распутья, на поле,

в тайгу, в тундру, за горы, за море...

Туго было нам, братцы,

но нельзя было сдаться,

подобало держаться нам твёрдо.

В лагеря или тюрьмы,

как на фронте на штурм, мы

по-солдатски шли, с честью и гордо.

Нынче в теплой кантине,

при вине и дивчине,

вспоминаем, как где-то на Ладоге

тиф нас и малярия

косяками морили,

как в дороге нас тысячи падали.

К счастью, вырвались мы

из зимы Колымы,

Воркуты, и Читы, и Тобольщины.

Через море Каспийское

и пустыню ливийскую

прямиком продвигаемся в Польшу мы.

К аравийской границе

подвезут амуницию,

в карабины патроны мы вставим...

Танки в ряд, артиллерия —

и победы феерия

грянет в бранях нам после скитаний!

Ну не все ль равно, что сплошь

в картографии все ложь?

И без Ро́мера известно,

повторять я это рад:

в мире чудное есть место —

польский городок Багдад.

Если ты в него пролез,

видишь минаретов лес

и арабов тьму в Багдаде.

Но родной вдруг слышишь лад:

«Пан капрал, бакшиш. Поладим?» —

польский городок Багдад!

Хочешь смейся, хочешь плачь!

Что ни день, то польский матч,

или польский театр живучий

посещает этот град.

Здесь у вас знакомых куча —

польский городок Багдад!

Ты в кафе зашел на миг,

просто кофе пить привык,

и задел когото: «sorry».

А в ответ: «пошел ты в зад!»,

словно на родном просторе.

Польский городок Багдад!

К сожалению, есть там

«Polish Major Town»[21],

так напейся: завтра, может,

все в кутузку угодят.

И ничем вам не поможет

польский городок Багдад.

Где-то ведь на свете есть

этот город или весь?

Воеводство? По́вят?

Я не знаю. Но подряд

ткнешь в кого-то – «По́ляк».

Польский городок Багдад!

Всё нам, солдатам, едино,

вражья пуля зацепит – ну что же:

отмерят малость земли нам

где-то на бездорожье.

Всё нам, солдатам, едино,

тут точный подсчет бессмыслен,

сколько отмерят земли нам

на восток и на запад от Вислы.

Мы сами, солдаты-хваты,

штыком ли, ножей ли лезвиями,

прорвёмся – до Вислы и Варты,

до Балтики, до Силезии!

Потолкуем без шуток

о Вильне, Кшеменце и Львове;

не уступим и Новогрудок —

Адам, лови на слове!

Нас давят – мы одолеваем,

их силища, а мы вольные...

Шагаем, шагаем, шагаем,

живые и павшие воины!

Ни Урала, ни Колымы

(хватит, наездились в гости!) —

хотим мы польской зимы,

чтоб грела польские кости.

Кто враг нам, того поразит

штык наш в самое сердце.

Пасть духом нам не грозит —

мы будем биться до смерти,

будем биться по смерти...

Зарёкся – не буду. И – срыв,

ты в мыслях моих все чаще,

вырастаешь в легенду, в миф,

вырастаешь во мне в несчастье.

Началось, как шалость,

с ленцой, с неохотой, прыг-скок,

а потом заплелось, смешалось:

я влюбился в тебя, как щенок.

И стихов были горы

(спасибо! спасибо, милая!),

и вдруг: «трепач» – приговор,

ты не со мной, словно смыло...

Что же делать, один на один с водкой?

Ночью корчась в рыданьях, как быть?

Я скажу тебе коротко —

попробуй меня любить.

Как-то ехал по Гедере —

прицепилася geweret[23].

Говорю ей: не судьба,

ну, shalom, toda raba![24]

Нет, зовет, едва дыша:

Wakasha да wakasha![25]

Ладно, пани, reg’ahat[26],

я ведь всюду нарасхват.

Возле Яффских врат, зевая

в кофейне базарной,

помаленьку умираю,

трачу жизнь бездарно.

В Катамон идёт «четверка»,

по долине кружит...

Не поеду. Мне с пригорка

виден мир не хуже.

Палестина – это пытка:

нудно! нудно! нудно!

Жить ещё одна попытка?

Вряд ли, слишком трудно.

Смерть придет. Я жду и верю.

Медлит отчего-то...

Приоткрыты в вечность двери —

Яффские ворота.

Когда уже не знаешь, что делать,

что делать тогда?

Бритва? Нет, скверный способ,

и найдут без труда.

Жаль, не при мне парабеллум —

его изъяли.

Веревка? нет, не к лицу мне —

это для носильщиков на вокзале.

Дурачусь, дурачусь, дурачусь,

а только всё ясней:

сколько ни пей – ничего не значит,

не заснуть, хоть убей.

Хожу, как с перерезанным горлом,

к небу глаза, рад бы...

и ведь знаю, знаю – нельзя любить мертвую,

а любить – надо.