Читать книгу Два голоса, или поминовение - Владислав Броневский - Страница 172

Стихи даю вам,

как хлеб – крестьянин,

как шахтер – уголь.

Хлеб вас насытит,

уголь согреет,

а стих мой?..

Слышите,

как новорожденный,

в крови еще стих мой и плачет,

но будет и радоваться.

Прекрасна поэзия.

Прекрасна жизнь.

Равнина мазовецкая,

раскинувшаяся широко,

блуждают по тебе мое сердце детское

и мужское око.

С Тумской горы гляжу на Лес Королевский,

временем стерты

его резкие

контуры.

Калужницы мазовецкие —

давно это было – болотца, лужи.

Но мысли мои уж не детские, не молодецкие...

А почему же?

Старею, как плоцкий дуб,

как он, могучий,

с судьбой и с временем зуб за зуб,

и вы отойдитека лучше!

Если рухну – а рухну здесь я,

на любимую землю, куда же иначе! —

то и тебя здесь схороним, песня,

с последним плачем.

Чудесная польская

живая вода,

река моей жизни, —

куда мы плывем?..

И если последняя радость моя —

твоя убегающая струя,

умчи меня,

польский чудесный поток,

прекрасная,

ясная

Висла!

На Висле

поют

плотогоны.

Красивая песня на Висле.

В Польской Кемпе есть слива-венгерка,

в Чеслях – лес, а в лесу – малина,

и ходил в нем

мальчик малый —

я, ища сокровищ,

и нашел их,

и вновь потерял их...

О сокровище моего детства,

дайся в руки обратно!

Как бы было славно

в Боровичках

пойти патоки отведать.

Там закручивается красавица Висла

к Добжикову,

к Варшаве,

там-то и закручивается Висла.

Как бы было славно

плыть на пароходике до Плоцка иль Варшавы:

маленькие волны,

заросли ракиты,

жар котельный.

Хлеб в буфете

с маслом, с солью

добр, как мать родная.

Тополя без счету,

на песках кукушки,

ивовая заводь,

даль, вода.

После смерти

буду плавать туда.

При керосиновой лампе

сидел я с мамой и сестрами;

шел из сада запах сирени,

я читал Андерсена,

мама лампу подкручивала.

При керосиновой лампе

Прус,

Ожешко,

Жеромский творили.

Электрический свет ярче —

я писал при нем стих о Варынском.

Я писал стихи прошлой ночью;

так хотелось, чтоб кто-то

подкрутил мою душу,

как лампу.

Польское слово, Висла родная, слово «любовь»

принимает проще всех слов душа...

Вод глубинность, возвышенность слов,

речь и река Мазовша.

Зарождает реченья глубинные дно

той реки раздумия, Вислы,

чтобы иные слова – сердцу знать их дано —

вместе с чайками ввысь унеслися,

чтоб стихи сколдовал в небе солнечный свет

из стремительного полетословья.

А одно крыло у стиха – это смерть,

а другое зовется любовью.

О, родимая польская речь, буревая,

а порой более мягкая, чем соловьи,

оба крыла я в тебя погружаю,

возвращаюсь в недра твои,

и со мной слово «слава» —

слово «Варшава».

Есть над Вислою город прекрасней, чем наша смерть

в дни, когда наша жизнь зарождается между

героических подвигов; город, где умереть

так же славно, как жить, – город доброй надежды!

Варшава,

поверженною колонной

ты, гордая, полегла.

Варшава,

Мария моя сокрушенная,

ты не умерла!

От Кракова, от Сандомежа, от всех польских земель

Висла льется

прямо к Варшаве, чтоб видели путники со всех

дорог,

дорожек и троп:

вот она!

Кто на нее замахнется,

тем – пуля в лоб!

Город в лесах новостроек скрывается,

здания и фабрики возводят рабочие,

в социализм поднимается

дом мазовецкий наш, зримый воочию.

Прекрасное? Видел я греческие колонны,

видел шедевры, кистью творимые,

и шумные леса зеленые,

и лица живые, любимые.

Прекрасное? Тяжкой солдатской стопою

топтали его напрасно.

Верь: в нас с тобою

и посейчас оно!

В страшных мельницах перемелются все годины,

и не опустим глаз мы,

и выбор сделаем чин по чину,

и это – прекрасное!

Ты прекрасна, река Висла,

вижу тебя до дна,

ты союзница моим мыслям,

моим снам.

Ты прекрасна, Мазовия,

у тебя взял я крылья для взлета.

Вот острие моих слов: я

не «из грустной страны илотов».

Я книга, которую перелистывать

будущему поколенью;

это, Висла,

мощь твоего теченья.

А умру я,

так в Висле меня утопите,

как Святовида,

и позабудьте,

как о Святовиде!