Читать книгу Шоу на Тропических островах - Владислав Славинский - Страница 3

Чертям только того и надо, подумал Роулз, чтобы их с их проделками воспринимали всерьёз. Вся бесовщина в нашей жизни на этом держится.

Да ну его! Во сне чего только не привидится – от гениальных озарений до такой вот бесовщины. Как учил нас Папа Зигги Фрейд, отец психоанализа – сгущение красок, смешение событий, сдвиг времен. Сновидения, мол, столбовая дорога в бессознательное – к детским комплексам, несбывшимся фантазиям, проглоченным обидам. У самого-то венского папаши фантазия работала, что надо! А на самом деле лёг неудобно, вот и на тебе! То-то рука затекла…

Мелькнули за спинкой кресла маленькие зеленые рожки.

Роулз помотал головой, отгоняя наваждение. Нет – не следует, согласно Оккаму, плодить сущности без необходимости, искать сложные объяснения простым вещам. Пить надо меньше, вот и чертей не будет. Он окончательно протер глаза и осмотрелся. Нет здесь никого и быть не может.

Лиз, секретарша шефа, тоже боится, что ее не принимают всерьёз, вот и ляпнула про полдня. Но по часам утро, и правда, давно в разгаре. День сегодня мутный, вот и не поймешь… Осень.

Натянув брюки, Роулз подошел к окну, открыл форточку и высунулся наружу, осматривая переулок. И как меня сюда занесло – а впрочем, жизнь прекрасна везде! С наслаждением, глоток за глотком, он вдыхал бодрящий прохладный воздух парижского утра. С одной стороны, кажется, рю де Виктор с синагогой, с другой улица Лафайет – недалеко от галерей, вон крыша Оперы. На улице затарахтел мотор, проехала стайка скутеров, где-то недалеко, внизу, загрохотали мусорные баки. Два чёрных рабочих в форменных зелёных жилетках грузили обшарпанный контейнер на мусоровоз, а собрат их по расе, свободный от капиталистического рабства, блаженно улыбаясь, досматривал последний сон на ещё неубранных мешках в нише под балконом на косо срезанном углу здания напротив. Валялись рядом бутылка из-под шампанского и недоеденная палка сырокопченой колбасы – даже нищенство здесь французское, с лёгким налётом светского блеска.

Утро как утро. Жизнь вовсю идет. Париж, как и вся Европа, встает рано – это только я… Успокаиваясь, Роулз отошел от окна и, потирая виски, снова сел на кровать, рядом с одеялом, сбитым в бесформенный кокон. А в голове вертелось невесть откуда взявшееся:

«По лунному следу гуляем, посвистывая – но только оглядываться мы не должны! Идет вслед за мной, вышиной в десять сажен, добрейший князь… Мой князь – князь тишины…»

– Чего? – одеяло зашевелилось, пришло в движение. Роулз, как ошпаренный, шарахнулся обратно к окну, задев по пути стул, увешанный одеждой – и тот, крутнувшись на одной ножке, с глухим стуком завалился набок, разбросав по ковру безжизненные рукава.

И там черт? Господь Вседержитель, спаси нас и помилуй!

Одеяло вытянулось, приняв форму, напоминающую гитару, и сонным похмельным голосом спросило:

– Слушай… Ты что, уходишь? – запнулось и неуверенно добавило, – Джонни?

Тьфу ты!

– Джимми! – укоризненно сказал Роулз, успокаиваясь и поднимая стул, – Стыдно. Черти, и те не ошибаются…

Как можно быть столь неразборчивой в сексуальных связях, чтобы пойти с человеком, имя которого ты едва знаешь?

– А… Извини… Джимми, слушай…

– Чего тебе?

– Я тебя люблю, а ты уходишь.

– Что поделаешь? Дела, знаешь ли.

– А… Джимми… Денег оставь, а? Есть хочется!

Роулз сунул руки в карманы джинсов. Ничего, кроме мелочи. Примерно то же самое дала и куртка. Кто же сейчас с наличкой ходит? Не очень, конечно, здорово… Но одеяло, кажется, сказало что меня любит?

– Тут у меня шестнадцать евро, слушай… Ей-богу, больше нету. Вот, возьмешь на тумбочке.

– Жид! – с чувством сказало одеяло.

– Ни разу! На столе ключ, будешь уходить – отдашь его на ресепшн. До двенадцати… Слушай, просто для интереса – а тебя как зовут?

– Свинья, ты, Джимми, – сказало одеяло, вытягиваясь, – я Кэти Ланг из отдела логистики, а ты свинья. А вчера в баре говорил, большой ученый… По-русски разговаривал…

Кэти Ланг? Знакомое что-то. Нет, не знаю. Филиал немаленький. Из новых, наверное…

– Свинья ты, а не ученый! – буркнула Кэти и снова потянулась. – И жид. Жид ученый, что вор прощенный. Свинья.

– Крещеный, – деликатно поправил Роулз.

– Чего?

– Я говорю: жид крещеный, что вор прощенный. Так правильно.

– А? – одеяло зашевелилось, и из-под его верхней кромки высунулась растрепанная пухленькая мордочка, на которой читалось неподдельное удивление. – Я и смотрю, ты по-русски вчера… Странновато, правда – как будто, это, в кино про царей… А у нас тоже был кто-то из России, давно. Я и понимаю немного. А бабушка, она знает… Ты, правда, русский, что ли?

– Почти, – сказал Роулз, подмигнув мордочке, – белоэмигрант из Тропико-айленд.

– Ух… А где это? – недоуменно спросила Кэти.

– В той сфере, где мы с тобой изволим подвизаться, – назидательно сказал Роулз, – в пространстве международных высоких технологий, не знающих границ, разговор о географической или национальной принадлежности вести бессмысленно и глупо. Тем более проявлять к кому-либо пренебрежение на этой почве в нынешнем мире – где всё смешалось. Ты и сама, должно быть, не совсем Кэт. А кто я такой – не бери в голову. Не угадаешь ты…

"Не угадаешь? – подумал он. – В тех социальных группах, чье восприятие мира не изгажено штампами так называемого хорошего образования, интуиция чрезвычайно сильна. И совсем в другом смысле, но попала ты в точку.

Я – Вечный Жид с Тропических островов. Я не русский, не еврей, не француз, не американец, и, подозреваю, что даже Родина-мать и думать забыла, где скитается ее блудный сын. Если вообще когда-либо помнила… "

Вот и сейчас – пора! Затянулся, однако, ночной разговор с чертями. На фирме давно рабочий день идет.

Кэти, наморщив лоб, обдумывала сентенцию Роулза, когда светлая мысль озарила ее чело, и, заглянув в подобранную возле кровати сумочку, она радостно сказала :

– Джимми! Мне бабушка вчера утром сунула пирожков, а я один не съела. Давай пополам, а? Есть хочется, ага… А это разве "Наполеон"? Здесь чайник есть? В "трех звездах" должны быть. А это три звезды? Как называется?

– Какая разница? Три. Извини, мимо "Наполеона" вчера спьяну проскочили… А тебя бабушка как называет? – слегка улыбнувшись, спросил Роулз.

– Катрин, – девчонка захлопала ресницами, – а когда смеется – Катья!.

– И как ты попала в отдел логистики, Катрин?

– С колледжа через биржу. Программа, это… социальной ответственности…

– А! Международного бизнеса перед национальной молодежью?

– Ага! Рабочие места для всех… А что – мне нравится!

– Если тебе нравится отдел логистики, Катья – живо бери ноги в руки, и поехали. Некогда чай пить. Рабочий день, между прочим, в самом разгаре. А то международный бизнес в лице месье Ратио, – Роулз выставил вперед передние зубы, изображая крысу, – не посчитается с социальной ответственностью. Будешь тогда в Лафайете куклами торговать!

– Ой, похоже! – Кэти рассмеялась, но тут же спохватилась. – А время-то сколько?

Она протянула руку, взяла смартфон Роулза, сощурилась и поднесла к самым глазам, рассматривая мелкие цифры на часах.

– Ой, и правда! Ехать надо! С работы же выгонят! – девушка рванулась, чтобы встать, но смутилась, явно стесняясь вылезать из под одеяла. Щеки и кончики ушей у нее запылали багровым румянцем.

Пока Кэти торопливо копошилась возле кровати, Роулз деликатно повернулся лицом к окну, подумав о том, что смутиться надо бы ему – совсем ведь ещё девчонка. А, впрочем, почему? Он тоже не старик. Она, видишь ли, должностное лицо в их фирме. Должностное, но вполне симпатичное, да и фигура привлекательна своей мягкой округлостью (в чертовом стекле, хоть и в немного расплывающемся виде, отражалась и освещенная настольной лампой комната, и всё, что в ней происходило). Где же он ее фамилию слышал?

Нет, не вспомнить сейчас. Туман в голове, чертовщина. Запретить надо корпоративные праздники.

В доме напротив, построенном, как и все здесь, во время османской перестройки, при Наполеоне Третьем, давно уже открыли ставни – но само оно еще оставалось серым, сумеречным. Неяркое, робкое солнце только-только успело появиться над крышами, и его лучи потихонечку освобождали темный известняковый фасад из мрака, окрашивая в причудливый, розовый с золотисто-оранжевым отливом цвет.

Торопливо они спустились вниз и вышли на улицу, миновав вестибюль, освещенный понимающей улыбкой портье. Каршеринговый мотоцикл, брошенный ночью на тротуаре, к счастью, никто не забрал. Не совсем проснувшаяся Кэти на его заднем сиденье торопливо пыталась запихнуть одновременно бабушкин пирожок в рот, а рубашку в джинсы, которые у всех таких толстеньких, боже, на два размера меньше, и с непривычки мешал ей криво надетый шлем – вчера как-то без него обошлись. Ойкнув, она обхватила Роулза за спину, когда он, взглянув на время, приказал ей держаться крепче и резко тронулся с места, выезжая на улицу Лафайет. Совсем немного до угла, потом бульвар Осман – светофоры один за другим, неслыханное дело, зажигались в "зелёной волне", не иначе, зелёный черт её подстроил. Мгновенно остались за спиной и Опера Гарнье, и три корпуса галерей Лафайет со шмотками, а по другую сторону четвертый, гастрономический – "если этого нет здесь, значит, этого не существует в мире". Мотоцикл резво бежал по бульварам вверх – барон Осман в бронзовой пелерине на углу улицы Лаборде махнул, кажется, в спину цилиндром, и Роулз ловко увернулся от подьезжающего со стороны вокзала грузовичка. Всё время прибавляя скорость, он гнал байк к Триумфальной арке. Красно-желтая листва летящих навстречу кленов, порядком прореженная осенним ветром, казалась такой же ажурной, как чугунная вязь балконных решеточек, сорвавшиеся листья, некстати очутившиеся на пути, крутились в воздушной струе, спину приятно грела испуганно прижавшаяся сзади Кэти – куда ей еще деваться-то? Только на площади Л`Этуаль, на дуге, Роулз немного сбросил скорость, огибая Арку, и, оставив ее за спиной, помчался по прямой к Ля Дефанс – курсом на поднимающиеся впереди небоскребы, чьи верхушки терялись в осенней дымке, как неясное, тревожное будущее.