Читать книгу Орлеанская девственница. Философские повести (сборник) - Вольтер - Страница 8

Покинем грязное ущелье, ад,

Где Грибурдон и Люцифер горят,

Раскроем крылья в небесах пошире

И поглядим, что происходит в мире.

Увы, такой же ад и белый свет,

И здесь невинности покою нет.

Здесь добродетель топчут лицемеры;

Ум, вкус, искусство, славные дела

Умчались прочь, в заоблачные сферы;

Политика – труслива и подла –

Над всем главенствует, все заменяет;

Исподтишка святоша направляет

Оружье дураков на мудреца;

И Выгода, чьей власти нет конца,

В чью славу грохот войн несется гулкий,

Задумчиво у денежной шкатулки,

Сильнейшему слабейших продает.

О люди! Жалкий и виновный род!

К чему все это? Что за наважденье?

Несчастные, грешащие, увы,

Без удовольствия! Познайте вы,

Коль так, хоть прелести грехопаденья.

И если адский пламень – доля всех,

Пусть нас туда приводит сладкий грех.

Сорель Агнеса это понимала.

Одно поставить можно ей в упрек:

Любовь ее сверх меры донимала.

Но кто бы оправдать ее не мог?

К ней, верю, будет милостивым Бог.

В раю иной святой и не без пятен;

Но кающийся – господу приятен.

Спасала Девственница честь свою,

И Грибурдон, в кощунстве виноватый,

Сказал «прости» земному бытию.

В тот миг задумал наш осел крылатый,

Который рыцаря столь дивно спас,

Невероятнейшую из проказ:

Его с Иоанной разлучить. Какая

Была причина этому? Любовь,

Любовь, неодолимая, слепая,

Таинственно волнующая кровь.

Когда-нибудь узнаешь, друг читатель,

Отважный план священного осла.

Он был дитя Аркадии, мечтатель.{148}

Итак, ему фантазия пришла

Лететь к Ломбардии, и не случайно;

Ему Денис внушил все это тайно,

Когда он Дюнуа на крыльях нес.

Но для чего? – предчувствую вопрос.

В душе бастарда и в душе ослиной

Денис огонь почувствовал единый,

Который рано или поздно мог

Разрушить план его, сорвать цветок,

И Францию унизить, и Иоанну.

Он верил, что разлука и года

Любовь в сердцах изгладят навсегда.

Я упрекать за то его не стану,

И вы, надеюсь, тоже, господа.

Святитель наш к тому же в этом деле

Преследовал еще другие цели.

Итак, осел, которому Денис

Доверил честь, и рыцарь, взмыв высоко

Над берегом Луары, унеслись

К верховьям Роны во мгновенье ока,

И Дюнуа глядел издалека

На Девственницу. Совершенно голой

Она шагала, вся в крови. Рука

Сжимала яростно булат тяжелый.

Напрасно силится Гермафродит

Остановить шаги ее святые,

Над ней напрасно реют духи злые,

Иоанна их с презрением разит.

Так улей иногда в тени ракит

Увидит юноша и с удивленьем

Любуется диковинным строеньем,

Но вдруг жужжащий рой со всех сторон

Отважно на зеваку нападает.

Крылатой армией облеплен, он

Беснуется, танцует, приседает,

Но быстро оправляется и вот –

Всю эту дрянь немилосердно бьет

И дерзких побеждает неизменно.

Так Девственница гордая надменно

Справлялась с легкой армией высот.

Погонщик же, дрожащий от испуга,

Боясь лишиться головы, взывал:

«О Девственница, о моя подруга,

Тебе я на конюшне помогал.

Яви же милосердье на примере

И сохрани мне жизнь, по крайней мере.

Какая ярость! О, не убивай!»

Иоанна отвечает: «Негодяй,

Я милую тебя: меч богоданный

Не хочется марать в крови поганой!

Но пошевеливайся! Видно, мне

Придется ехать на твоей спине.

Кудесничество – дело не девичье,

Но каково ни есть твое обличье,

Ты мне сейчас заменишь лошака.

Осел мой улетел за облака.

Беру тебя, чтоб не было заминки,

Нагнись же, – говорит она, и тот

Склоняет лысину, на четверинки

Становится, и вздохи издает,

И рысью Девственницу мчит вперед.

Взбешенный гений поклялся сурово

Французам пакостить по мере сил;

Он Англию с досады полюбил

И, справедливо рассердясь, дал слово

У шутников отбить к проделкам вкус.

Чтоб каждый легкомысленный француз

Достойное изведал наказанье,

Он строить приказал большое зданье,

Ловушку, лабиринт, где месть его

Поймала бы, потомкам в назиданье,

Героев Франции – до одного{149}.

Но что произошло с Агнесой милой?

Вы помните испуг ее, когда

Она, полуживая от стыда,

Была готова уступить пред силой.

Мгновенно выпустив ее из рук,

Умчался Жан Шандос на бранный звук.

Из затрудненья выпутавшись вдруг,

Агнеса тут же начала божиться,

Еще недавним страхом смущена,

Что впредь такого с нею не случится.

И Карлу доброму клялась она,

Что будет одному ему верна,

Что с королем своим не разлучится,

Что не изменит и умрет скорей.

Увы, не следовало клясться ей!

В той сутолоке, грохоте, смятеньи,

Когда врасплох военный лагерь взят,

Когда и полководец, и солдат –

Один бежит, другой спешит в сраженье,

Когда сопровождающие стан

Мошенники спешат набить карман

И крики слышатся сквозь дым зловонный, –

Вдруг очутившись вовсе обнаженной,

В Шандосов гардероб она идет,

Рубашку, туфли и халат берет,

Не позабыв и колпака ночного.

Все впору ей: она одета снова!

На счастье, конь огромный вороной,

Шандоса ожидая у палатки,

Оседланный, с блестящею уздой,

Стоял, и, погруженный в отдых сладкий,

Спал конюх-пьяница, держа его,

Вокруг не замечая ничего.

Агнеса осторожнв, как овечка,

Но вот уже в ее руках уздечка;

Какое-то бревно ей помогло

Взобраться на высокое седло,

И, шпоры дав, она летит мгновенно,

Страшась и радуясь одновременно!

Толстяк Бонно брел пеший средь полей

И брюхо проклинал свое, а вместе

Агнесу, англичан, и королей,

И путешествие, и поле чести.

В то время паж, по имени Монроз{150},

Которого с собой возил Шандос,

Спешил домой, исполнив порученье;

Увидев издали все приключенье,

Коня, летящего в лесной овраг,

Шандосов шлафор и ночной колпак,

Он все не мог понять, что за причина

В таком наряде мчит, как на рожон,

Его возлюбленного господина.

Испуган юноша и поражен,

Летит галопом, крик его отчаян:

«О господин! О дорогой хозяин!

Куда вы мчитесь? Кто кого сразил?

Сдержите же неистовый свой пыл,

Постойте! Я умру в разлуке с вами».

Так сыпал он тревожными словами,

И только ветер крики разносил.

Пажом преследуемая Агнеса,

Рискуя жизнью, мчится в чащу леса.

Она летит как ветер, но туда ж,

Еще стремительней, несется паж.

Конь спотыкается, и в чаще темной

Красавица растерянная томный,

Упав на землю, испускает крик.

И тотчас же Монроз ее настиг.

Над чувствами мгновенно власть утратя,

Глядел Монроз, не смея и вздохнуть,

На белоснежную, как жемчуг, грудь,

Рубашкою прикрытую чуть-чуть,

На прелести, блиставшие без платья.

Ты удивлен был, милый Адонис{151},

Когда любовница, чьей красотою

Владели Марс суровый и Анхиз,{152}

В лесной глуши явилась пред тобою.

Был на Венере не такой наряд,

На кудрях не колпак, ручаюсь смело,

И с лошади божественное тело,

Лишаясь сил, на землю не летело,

Не расцарапан был лилейный зад:

Но выбрал бы наш Адонис прелестный

Венеру иль Агнесу – неизвестно.

Была взволнована душа пажа

Боязнью, состраданьем и любовью.

Он руку ей поцеловал, дрожа.

«Увы, – сказал он, – вашему здоровью

Не повредило ль это?» И она,

Подъемля взор, в котором скорбь видна,

Ответствует, томна и смущена:

«Преследователь мой, во имя неба,

Когда хоть капля милосердья есть

В твоей душе – любви моей не требуй.

О, пощади! О, сохрани мне честь!

Будь избавителем моим, опорой».

И, большего не в силах произнесть,

Она, заплакав, опустила взоры,

Смущенным сердцем небеса моля

Взять под защиту счастье короля.

Монроз безмолвно постоял немного,

Потом сказал ей с нежной теплотой:

«Чудеснейшее из созданий Бога,

Прелестней вас не видел мир земной!

Я – ваш вполне, располагайте мной,

Вся жизнь моя, отвага, кровь, именье

У ваших ног. Имейте снисхожденье

Принять все это. Я служить вам рад,

Не ожидая никаких наград.

Быть вам слугою – сердцу упоенье!»

И склянку с кармелитскою водой

Он проливает робкою рукой

На прелести оттенка роз и лилий,

Что скачка и паденье повредили.

Красавица румянцем залилась,

Но приняла услуги без опаски.

Быть верной королю она клялась,

Монрозу в то же время строя глазки.

Когда же из бутылки пролилась

До капли влага, несшая целенье,

Сказал Монроз: «О дивная краса,

Отправимтесь в соседнее селенье;

Нам не грозит дорогой нападенье,

И мы там будем через полчаса.

Есть деньги у меня. Для вас из платья

Наверно что-нибудь могу достать я,

Чтоб не стыдилась наготы своей

Красавица, достойная царей».

Агнеса соглашается с советом.

Монроз был так почтителен при этом

И так красив, так чуток ко всему,

Что трудно было возразить ему.

Повествованья прерывая нити,

Мне возразят, пожалуй: «Но, простите,

Возможно ли, чтоб ветреный юнец

Был так высоконравствен, наконец

Не сделал даже вольного движенья?»

Оставьте, сударь, ваши возраженья.

Мой паж влюбился. Дерзостна рука

У сладострастья, а любовь робка.

Итак, они пошли дорогой вместе,

Беседуя о доблести и чести,

О пользе верности, вреде измен,

О старых книгах, полных нежных сцен.

Паж, приближаясь, целовал порою

Агнесе руки, замедляя шаг,

Но так почтительно и нежно так,

Как будто бы он шел с родной сестрою;

И все. Желаний целый мир носил

Он в сердце, но подачек не просил!

Вот наконец они достигли цели.

Усталую Агнесу паж ведет

В укромный дом. На пуховой постели

Меж двух простынь она покой найдет.

Монроз бежит и, запыхавшись, всюду

Одежду, гребешки, еду, посуду

Без устали разыскивает он,

Красавицею нежною пленен.

О милый мальчик, сам Амур – свидетель,

Что, охраняя честь любви своей,

Ты проявил такую добродетель,

Какую редко сыщешь меж людей.

Но в этом доме – отрицать не стану –

Жил духовник Шандоса, а смелей

В делах любви носящие сутану.

Наш негодяй, проведавший уже

О путешественнице и паже

И зная, что находится так близко

Заветное сокровище любви,

Не видя в этом приключеньи риска,

С горящим взором, с пламенем в крови,

С душой, исполненной отваги низкой,

Ругаясь гнусно, похотлив, как зверь,

Вбежал в покой и запирает дверь.

Но поглядим, читатель мой, теперь,

Куда умчался наш осел летучий;

Прекрасный Дюнуа, где ныне он?

Альпийских гор величественный склон

Вершинами пронизывает тучи,

И вот утес, для римлян роковой,

Где Ганнибал прошел стопой железной{153}.

У ног его провал, над головой

Холодный свод, то солнечный, то звездный.

Там есть дворец из драгоценных плит,

Без крыши и дверей, всегда открыт;

Внутри же зеркала без искаженья

Любого отражают, кто войдет:

Старик, дитя, красавица, урод

Вернейшее находят отраженье.

И множество дорог туда ведет,

В страну, где мы себя увидим ясно,

Но путешествие весьма опасно

Среди непроходимых пропастей:

Подчас дойти иному удается,

Не замечая гибельных путей,

Но все-таки, пока один взберется,

Другие сто не соберут костей.

Там есть хозяйка, пожилая дама,

Болтушка, по прозванию Молва;

Она горда, капризна и упряма,

Но каждый признает ее права.

Пускай мудрец налево и направо

Твердит, что просто побрякушка слава,

Что в ней он не находит ничего, –

Он глуп иль врет: не слушайте его.

Итак, Молва на этих склонах горных

Живет в кругу блистательных придворных.

Ученый, принц, священник и солдат,

Отведавшие сладостной отравы,

Вокруг нее толпятся и твердят:

«Молва, могучая богиня славы,

Мы так вас любим! Хоть единый раз

Промолвите словечко и про нас!»

Для этих обожателей нескромных

Молва имеет две трубы огромных:

В ее устах находится одна –

О славных подвигах гласит она.

Другая – в заднице, – прошу прощенья, –

Назначенная для оповещенья

О тысяче вновь изданных томов,

О пачкотне продажных болтунов,

О насекомых нашего Парнаса,

Блистающих в теченье получаса,

Чтобы мгновенно превратиться в прах,

О ворохах ненужных привилегий,

Которые гниют в глуши коллегий,

О ложных авторах, о дураках,

О гнусных и тупых клеветниках,

О Саватье, орудии подлога,{154}

Который рад оклеветать и Бога,

О лицемерной шайке пустомель,

Зовущихся Гийон, Фрерон, Бомель.{155}

Торгующие смрадом и позором,

Они гурьбой преследуют Молву,

Заглядывая в очи божеству

Подобострастным и тщеславным взором.

Но та их гонит плеткою назад,

Не дав и заглянуть ей даже в зад{156}.

Перенесенным в этот замок-диво

Себя узрел ты, славный Дюнуа.

О подвигах твоих – и справедливо –

Провозгласила первая труба.

И сердце застучало горделиво,

Когда в те зеркала ты поглядел,

Увидев отраженье смелых дел,

Картины добродетелей и славы;

И не одни геройские забавы

Там отражались – гордость юных дней,

А многое, что совершить трудней.

Обманутые, нищие, сироты,

Все обездоленные, чьи заботы

Ты приносил к престолу короля,

Шептали «Ave», за тебя моля.

Пока наш рыцарь, доблестями гордый,

Свою историю обозревал,

Его осел с величественной мордой

Гляделся тоже в глубину зеркал.

Но вот раскаты трубного напева

Рокочут о другом, и весть слышна:

«Сейчас в Милане Доротея-дева

По приговору будет сожжена.

Ужасный день! Пролей слезу, влюбленный,

О красоте ее испепеленной!»

Воскликнул рыцарь: «В чем она грешна?

Какую ставят ей в вину измену?

Добро б дурнушкою была она,

Но красоту – приравнивать к полену!

Ей-богу, если это не обман,

Должно быть, помешался весь Милан».

Пока он говорил, труба запела:

«О Доротея, бедная сестра,

Твое прекрасное погибнет тело,

Когда герой, в котором сердце смело,

Тебя не снимет с грозного костра».

Услышав это, Дюнуа, во гневе,

Решил лететь на помощь юной деве;

Вы знаете, как только находил

Герой наш случай выказать отвагу,

Не рассуждая, он вперед спешил

И обнажал за угнетенных шпагу.

Он на осла спешит скорее сесть:

«Лети в Милан, куда зовет нас честь».

Осел, раскинув крылья, в небе реет;

За ним и херувим{157} едва ль поспеет.

Вот виден город, где суровый суд

Уже творит приготовленья к казни.

Для страшного костра дрова несут.

Полны жестокосердья и боязни,

Стрелки, любители чужой беды,

Теснят толпу и строятся в ряды.

На площади все окна растворились.

Собралась знать. Иные прослезились.

С довольным видом, свитой окружен,

Архиепископ вышел на балкон.

Вот Доротею, бледную, без силы,

В одной рубашке, тащат альгвасилы{158}.

Отчаянье, смятенье и позор

Ей затуманили прекрасный взор,

И заливается она слезами,

Ужасный столб увидев пред глазами.

Ее веревкой прикрутивши тут,

Тюремщики уже солому жгут.

И восклицает дева молодая:

«О мой любимый, даже в этот час

В моей душе твой образ не погас!..»

Но умолкает, горестно рыдая,

Возлюбленное имя повторяя,

И падает, безмолвная, без сил.

Смертельный цвет ланиты ей покрыл,

Но все же вид ее прекрасен был.

Клеврет{159} архиепископа бесчестный,

Скот, называвшийся Сакрогоргон,

Толпою зрителей проходит тесной,

Мечом и наглостью вооружен,

И говорит направо и налево:

«Клянусь, что еретичка эта дева.

Пусть скажет кто-нибудь, что я не прав.

Будь он простолюдин иль знатный граф,

Но моего отведает он гнева,

И я с большой охотой смельчаку

Мечом вот этим проломлю башку».

Так говоря, идет он горделиво,

Топорщась, губы поджимая криво,

И палашом{160} отточенным грозит.

И все дрожат, никто не возразит.

Желающего нет подставить шею

Под саблю, защищая Доротею.

Сакрогоргон, ужасный, как палач,

Всех запугал. Был слышен только плач.

И своего подбадривал клеврета

Прелат надменный, наблюдая это.

Над площадью витавший Дюнуа

Не мог стерпеть такого хвастовства.

А Доротея так была прекрасна

В слезах, дрожащая в тенетах зла,

Такою трогательною была,

Что понял он, что жгут ее напрасно.

Он спрыгнул наземь, гнева не тая,

И громким голосом сказал: «Вот, я

Пришел поведать храбростью своею,

Что ложно обвинили Доротею.

А ты – не что иное, как хвастун,

Сообщник низости и гнусный лгун.

Но я хочу у Доротеи ране

Узнать подробно, в чем ее позор,

Как, оболгав, возводят на костер

Подобную красавицу в Милане».

Он кончил. Удивившийся народ

Крик радостной надежды издает,

Сакрогоргон, от страха умирая,

Пытается держаться храбрецом.

Прелат надменный, злобы не скрывая,

Стоит с перекосившимся лицом.

А Дюнуа стал слушать Доротею,

Почтительно склоняясь перед нею.

Красавица, не поднимая глаз,

Вздохнув, печальный повела рассказ.

Осел, расположившись на соборе,

Внимательно вникал в девичье горе;

И радовался набожный Милан,

Что знак Господней благодати дан.