Читать книгу ВИТЧ - Всеволод Бенигсен - Страница 7

В начале семидесятых КГБ начало активную борьбу с диссидентами, самиздатом и всем, что, по мнению власти, подрывало основы советского общества. Как раз в это время рядом с крупным городом С. и возник Привольск-218 с комбинатом для переработки химических отходов. Ничем не примечательный закрытый городок. Потом был громкий отъезд Солженицына, обмен Буковского, создание Московской группы по правам человека, арест диссидента Щаранского и под самый конец семидесятых наиболее активный период правозащитной деятельности Сахарова, закончившейся в 1980 году ссылкой в Горький. Впрочем, это позже. А в 1979 году кому-то из руководства КГБ пришла в голову дерзкая идея: а что если помещать наиболее надоедливых инакомыслящих интеллигентов не в обычные психиатрические лечебницы, а отвозить в Привольск-218? Ведь распихивать буйных культурных работников по психдомам различного типа – занятие довольно муторное. Тем более что их там все время норовят отыскать пронырливые западные корреспонденты. А тут будет закрыта не лечебница, а целый город. И искать там никому в голову не придет. Конечно, есть опасность, что при определенном переборе там возникнет очаг инакомыслящей культуры, но ведь с другой-то стороны все будут вместе и под неусыпным контролем. (Пару лет спустя, кстати, по похожему плану был легализован и ленинградский рок-клуб.) Наиболее смирных можно оставить в рамках закрытого города, где они будут трудиться на благо общества, то есть на том самом химкомбинате по утилизации химических отходов, а непокорных можно помещать в клинику прямо на территории городка и выпускать их по мере адаптации к новым условиям. В общем, что-то вроде полувольного поселения. Конечно, теоретически можно было бы всех этих писак продолжать выгонять за рубеж, но это означало бы лишь новый виток антисоветской истерии на Западе – и так уже слишком многих выгнали.

Идея с Привольском-218 показалась председателю КГБ Андропову (а после и всему Политбюро) «небезынтересной», ведь таким образом убивали сразу двух зайцев: и комбинат получал рабочие руки, и диссиденты оказывались при деле. Но, конечно, речь шла только о творческой интеллигенции. Все равно сплошь дармоеды и тунеядцы. Как говорится, не жалко. А вот научные кадры должны продолжать работать на обороноспособность страны. Они, в отличие от художников, воду мутили редко. В общем, было дано добро. Правда, кагэбэшники, как это с ними часто бывало, взялись за дело слишком резво и потому тут же, что называется, оконфузились.

В 1979 году некоторым диссидентам было настоятельно «предложено» покинуть Родину. Среди них были как пока еще свободные, так и сидящие по разным спецлечебницам, а то и тюрьмам люди. В июле 79-го был сформирован первый так называемый философский самолет (по аналогии с философским пароходом, на котором, как известно, в 1922-м сливки интеллигенции покинули Страну Советов). КГБ не хотел поднимать лишний шум. Именно поэтому был подобран оптимальный состав, то есть поэты, писатели, журналисты и несколько художников, не отягощенные большим количеством родственников, дабы не вовлекать в эту затею слишком много случайного народа. Кроме того, было принято решение начать с негромких и, прямо сказать, малоизвестных имен – чтоб без лишнего международного шума. Наивные диссиденты приехали в московский аэропорт Шереметьево, чтобы (как они полагали) отправиться в Германию рейсом Москва – Мюнхен. Они попрощались со своими близкими и друзьями, обещали звонить, писать письма и слать открытки. После чего сели в самолет и стали готовиться к новой жизни. И новая жизнь не замедлила явиться во всей красе. Вместо Мюнхена самолет полетел в противоположную от Европы сторону и через четыре часа (как выяснилось позже, беспорядочного кружения) приземлился на аэродроме (точнее, одной-единственной взлетно-посадочной полосе) города С., что рядом с Привольском-218. Командир корабля объявил, что самолету требуется дозаправка, а пока он просит пассажиров покинуть борт лайнера и пересесть в комфортабельные автобусы, которые доставят путешественников для короткого отдыха в гостиницу. Некоторые опытные диссиденты, которые в этой жизни уже не верили никому и ничему, напрочь отказались покидать борт самолета. Так, диссидентка Кулешова – с большим стажем подпольной работы – начала кричать остальным: «Не поддавайтесь на провокацию!» После чего намертво вцепилась в свое кресло и заявила, что объявляет голодовку. Две сотрудницы КГБ, переодетые в миловидных стюардесс «Аэрофлота», полчаса уговаривали ее не безобразничать и не нарушать инструкций безопасности. Кулешова потребовала гарантий в виде официальной бумаги от «Аэрофлота», где будет указано, что самолету действительно требуется дозаправка. Эту бумагу ей быстро «нарисовали», и она согласилась выйти. Затем «комфортабельный» автобус марки «ЛиАЗ-677» вывез всех пассажиров с летного поля. Наиболее злостных диссидентов, включая уже упомянутую Кулешову, быстро запустили в психлечебницу, где тут же закрыли на замок, а остальных просто подвезли к недавно отстроенной пятиэтажке на центральной улице и со словами «Добро пожаловать в город закрытого типа Привольск-218!» выпустили из автобуса. После чего им посоветовали не терять времени и занимать квартиры, которые им предоставляются щедрым советским правительством.

Сначала был шок. Самые непримиримые стали требовать отвезти их обратно на летное поле и отправить в Мюнхен. Самые умные стали просить вернуть их хотя бы в аэропорт Шереметьево. И, наконец, самые мудрые начали драться за жилплощадь. Особенно яростно сцепились писатель Куперман и поэтесса Буревич, которые некогда сидели в одном КПЗ и даже объявляли совместную голодовку (правда, Куперман быстро сломался, потому что очень любил поесть, а подлые милиционеры подбрасывали ему в камеру книжки о вкусной и здоровой пище с цветными фотографиями, зная, что за неимением иного чтения интеллектуал начнет читать даже поваренную книгу). И Куперман, и Буревич претендовали на уютную квартиру на первом этаже (а на первом этаже была почему-то только одна квартира). Куперман кричал, что он уже немолод и ему необходимо иметь квартиру поближе к земле. Буревич (которую в свое время за цикл антиленинских стихов прозвали Бонч-Буревич) кричала, что у нее боязнь высоты и вообще, с какой это поры тридцать семь лет считается «немолодым» возрастом? Куперман отвечал, что из этих тридцати семи он больше половины провел в сырых застенках КГБ, где год идет за пять. Буревич ехидно возразила, что до тридцати пяти лет Куперман состоял в Союзе писателей, писал прокоммунистическую чушь и вообще сладко жил – так что насчет половины жизни это уж скорее к ней относится. На это Куперман начал истошно вопить, что жил он совсем не сладко, а очень даже горько и вообще невыносимо страдал, находясь в Союзе писателей, как в тылу врага, рискуя ежеминутно быть раскрытым. На это Буревич закричала, что если бы Купермана не выгнали из союза за аморалку и пьянство, он бы до сих пор сидел в зале и голосовал за чье-нибудь исключение, а так его самого выперли, и он с обиды стал строчить эпиграммы на изгнавших его, после чего вмиг превратился в диссидента. Куперман заявил, что никаких эпиграмм он не писал, а организовал подпольный альманах «Глагол», за что и пострадал. Буревич стала кричать, что еще, мол, надо проверить, под чьим прикрытием (не КГБ ли?) создавался этот альманах. Перепалка начала принимать затяжной характер. Куперман отбивался и нападал. Буревич отражала удар и тоже нападала. Причем все это они проделывали не только в словесной форме – каждая фраза подкреплялась вполне конкретным и довольно болезненным действием. Пока Куперман оттаскивал Буревич за волосы от заветной двери, Буревич мертвой хваткой держала Купермана за ногу и не пускала его внутрь. Неудивительно, что вследствие этих акробатических экзерсисов продвигались они крайне медленно. За десять минут им едва удалось преодолеть дверной порог, да и то они вскоре откатились назад.

Истерика, как известно, штука заразная и не делает исключений ни для слоев, ни для прослоек. Одновременно с «борцами» крик подняли и другие диссиденты, включая тех, которые еще недавно просили вернуть их в Москву или отправить в Мюнхен. Журналист Тисецкий потребовал предоставить ему самую большую квартиру, потому что он собирался вызвать в Германию свою любовницу с ее ребенком от первого брака, а теперь, видимо, придется вызывать сюда.

– Куда сюда? – ехидно усмехался бард Клюев. – Ты даже не знаешь, где мы находимся. А во-вторых, и не попрется она сюда, если, конечно, не полная дура.

– Это твоя любовница – дура, – безо всякой логики возразил Тисецкий.

– Какая из? – едко поинтересовался Клюев.

– Да все!

Пока они препирались по поводу внешности и умственных способностей своих женщин, скандальный художник-скульптор Горский заявил, что всю жизнь скитался по чердакам и подвалам и принципам своим не собирается изменять даже здесь. «Где тут чердак?!» – грозно кричал он, потрясая внушительных размеров кулаками. Смутившиеся работники КГБ сказали, что чердак здесь имеется, но он совершенно не приспособлен для жилья.

– Ничего, – выставив ладонь вперед, как бы успокаивая чекистов, ответил Горский, – весь ваш сраный Советский Союз не приспособлен для жилья, а мы все-таки живем!

– Не факт, что в данный момент мы находимся в Советском Союзе, – задумчиво возразил известный правозащитник Ледяхин, склонный сомневаться во всем и всегда.

Горский настолько опешил от этого неслыханного предположения, что замолчал.

Наконец диссиденты устали от собственных эмоций (за исключением поэтессы Буревич и писателя Купермана, которые продолжали устало возиться в углу лестничной клетки), и тогда в дело вмешались работники КГБ, заявившие, что сами распределят новоприбывших.

– Не верьте им, вас обманывают! – взвизгнул актер и руководитель полулегальной театральной студии Омска Вешенцев, который давно попал на карандаш гэбистов, но на проклятый самолет угодил за то, что в пьяном виде вышел на улицу с плакатом «Требую немедленной отставки всего советского правительства!» – наутро он, впрочем, ничего не помнил и даже обвинял сотрудников госбезопасности в провокации: будто бы его специально напоили и дали в руки такой плакат.

– В чем именно мы вас обманываем? – ласково переспросил его майор КГБ по фамилии Кручинин, который был явно за главного.

– Пока не знаю, – буркнул Вешенцев и почему-то стыдливо опустил глаза.

– Значит, так, товарищи, – сказал майор миролюбиво, но строго, – препирательства, я полагаю, закончились. Мы…

Тут он заметил возящихся в углу Купермана с Буревич и многозначительно кашлянул:

– Товарищи борцы, вас это тоже касается.

Те наконец отцепились друг от друга и посмотрели осоловевшими глазами на майора.

– Вот так уже лучше, – удовлетворенно кивнул майор и продолжил: – Мы догадывались, что возникнут разногласия, посему подготовили ваше распределение. Список огласит лейтенант Чуев. От себя же добавлю. Вы находитесь в закрытом городе Привольске-218 в воспитательных целях. Все вы в той или иной степени не оправдали доверия, которое было возложено на вас правительством и народом, и теперь находитесь здесь вроде как на вольном поселении.

– Ничего себе вольное поселение, – хмыкнул Вешенцев.

– Да, – поправился майор, – поселение не совсем вольное, однако обратите внимание на гуманность данной меры. Вы не в тюрьме, можете заниматься творчеством, если хотите, общаться, ходить друг к другу в гости.

Тут он невольно покосился на тяжело дышавшего Купермана и растрепанную Буревич – было ясно, что эти двое друг к другу в гости ходить точно не будут.

– Конечно, вам придется трудиться и на благо нашей Родины, – продолжил Кручинин.

– Всё, – зло сплюнул кто-то в толпе. – Лафа кончилась. Кирку в руки и вперед, товарищи, с песней. Во глубину, так сказать, сибирских руд…

– Упаси бог, – миролюбиво покачал головой майор Кручинин. – Да, химкомбинат, который находится на окраине нашего небольшого городка, нуждается в рабочих руках. Но к работе на нем будут привлечены различные специалисты в химической области. А вот что касается сферы обслуживания, то есть фактически того, чем вы сами будете пользоваться – это магазины, химчистки, кафе, – то там, пожалуй, вы и пригодились бы. Я бы хотел уточнить, что всех вас обеспечат качественными, можно даже сказать дефицитными продуктами и товарами. Здесь будут созданы все условия для проживания. К тому же сюда будут постоянно привозиться новые… э-э-э… интересные люди.

– Хорошая фраза для приветствия зэков в тюрьме, – съехидничал бард Клюев. – Прям клуб по интересам.

– Гражданин начальник, – вежливо встрял часто сидевший и потому опытный в деле общения с тюремным начальством правозащитник Ледяхин. – Разрешите обратиться?

Майор кивнул.

– А мы как вообще, будем здесь до смерти, что ли, сидеть?

– Ну зачем? – добродушно рассмеялся майор, обнажив прокуренные до запредельной желтизны зубы. – Конечно, нет. Во-первых, не сидеть, а жить. Вы-то как опытный человек должны понимать разницу между камерой и отдельной квартирой. Во-вторых, через некоторое время, если будете хорошо себя вести, не буянить, вас отпустят домой. Разве что подпишете подписку о неразглашении, хотя и она не так уж принципиальна – место нахождения вы все равно не сможете определить.

– А письма писать, ну, или телевизор там смотреть? – спросил актер Вешенцев.

– Что нет, так нет, – развел руками майор. – Курорт здесь мы вам все-таки создавать не собираемся. Это я про письма. А вот открытки в одностороннем порядке – это пожалуйста. Телевидение и радио будут. Будет и кино привозиться, и…

Тут он не нашелся что добавить к списку и закончил предложение неожиданно:

– И… очень даже регулярно. А, кстати! Имеется еще библиотека. Вы можете организовывать театр, музыкальные коллективы, команды там всякие… футбольные, – почему-то уточнил он в конце, как будто намекая на то, что баскетбольные команды, например, одобряться не будут.

– Может, и политические партии здесь можно создавать? – спросил, уже слегка обнаглев, журналист Тисецкий.

Все засмеялись.

– Э-э-э, – задумчиво протянул майор, у которого насчет партий не было никаких указаний. – Я бы не советовал.

– Простите, – снова встрял дотошный Ледяхин, – а как будет определяться степень правильности поведения? Цензурой, что ли?

– Стучать будем друг на друга, вот тебе и вся степень, – буркнул скульптор Горский.

– Зачем? – удивился майор. – Я могу сразу сказать, что испытательный срок для всех пять лет.

– Еб твою мать! – воскликнул Тисецкий. – И здесь пятилетка!

Цифра произвела какое-то нехорошее впечатление на присутствующих. Кто-то присвистнул, кто-то чертыхнулся, кто-то стал проклинать тот день, когда согласился покинуть страну под давлением КГБ.

Майор спокойно переждал этот эмоциональный выплеск.

– Но никакую цензуру мы вводить не собираемся. Конечно, если будете откровенно призывать в своих произведениях к свержению строя, то это мы будем пресекать.

– И срок добавлять, – хмыкнул Ледяхин.

– Может быть, – угрожающе сказал майор. – Но копаться в ваших фигах в кармане, или двойных смыслах, или даже западопоклонничестве – это извините. Тут делайте что хотите. Комиссии и худсоветы мы создавать не будем.

– Может, и кино разрешите снимать? – спросил кто-то из задних рядов.

– Может, и разрешим, – туманно ответил майор.

– Значит, свиданий с родственниками тоже не будет? – спросил Ледяхин.

– Нет, – отрезал майор. – Для родственников вы все…

– Умерли, – мрачно пошутил кто-то.

– Зачем же так? – обиделся майор. – Для них вы на Западе. А если не хотите, чтоб они волновались, советую время от времени отправлять открытки. А именно раз в два месяца.

– А где брать открытки? – спросил Куперман, который все еще пытался скинуть вцепившуюся в него поэтессу Буревич.

– У наших сотрудников вы можете получить открытки разных капстран, на выбор. На них напишете что-то вроде «Долетел хорошо. Целую», ну а потом они будут выдаваться раз в два месяца. Естественно, те, кто будут пытаться… э-э-э… схитрить, те будут лишаться определенных привилегий.

– Чистая тюрьма, – буркнул Вешенцев.

– Но этот вопрос еще прорабатывается, – пропустил это замечание мимо ушей майор. – Вполне вероятно, что те, кто захочет перевезти сюда родных и близких, получат такую возможность. Естественно, с согласия последних, так как им придется фактически вместе с вами отбы… пребывать в Привольске-218.

– А как работать будем? – спросил неутомимый Ледяхин, в голове которого уже проносились разные рискованные идеи насчет привлечения внимания западных «голосов» к этому безобразию.

– Исключительно щадящий режим, – успокоил его майор.

– Это что за щадящий режим? – усмехнулся журналист Тисецкий. – Не до полного изнеможения, что ли?

– Четыре часа по месту распределения, пять раз в неделю. Остальное время и выходные – полностью в вашем распоряжении.

– А отпуска будут? – спросил Ледяхин.

– Ну а как же? Конечно. По Конституции положено.

Упоминание Конституции в контексте такого глобального обмана вызвало смех у присутствующих.

Первым съюморил переводчик Файзуллин, который на протяжении всей беседы прикидывал, каким образом отсюда можно сделать ноги.

– А можно мне сразу отпуск за свой счет?

– Отпуск только в пределах Привольска-218, – сбил юмористический настрой переводчика майор.

– Хера ж себе отпуск! – возмутился Вешенцев. – Может, еще и работать во время отпуска надо будет? Для полноты, так сказать, идиотизма.

– Работать не надо будет, – глянув на часы, серьезно ответил майор. – Еще вопросы будут?

– Куда пропала Кулешова? – спросил Ледяхин.

– Действительно, товарищи, – раздался чей-то удивленный голос сзади.

Его поддержали еще несколько голосов:

– Да, точно! И еще тут было несколько… тоже пропали…

– Все они находятся в здании спецлечебницы, – отрезал майор, оторвавшись от часов. – Я еще раз хочу подчеркнуть. Те, кто будут организовывать подполье, сопротивляться властям, а также пытаться бежать, будут направляться на принудительное лечение в нашу спецлечебницу.

На этих словах Файзуллин, который уже почти придумал план побега, резко погрустнел.

– А при совершении противоправных действий агрессивного характера, – продолжил майор, – и того дальше – в тюрьму. С реальными уголовными сроками. Как и в обычной жизни. Так что не советую особо буянить. Подумайте, где лучше находиться, здесь или в тюрьме.

– Лучше в Мюнхене, – мрачно буркнул Вешенцев.

– Пожалуй, – неожиданно согласился майор, но, видимо, не желая развивать эту тему, окинул толпу цепким взглядом: – Еще вопросы будут?

– Будут, – неожиданно отозвался молчавший до этого поэт Блюменцвейг. – Я бы хотел написать письмо в ЦК КПСС с благодарностью за проявленную заботу о простых тружениках пера. Хотелось бы передать это письмо мудрому руководству партии.

В голосе Блюменцвейга не было ни издёвки, ни сарказма. Лишь сосредоточенная печаль. Повисла пауза, и Кручинин с любопытством энтомолога посмотрел на высказавшегося поэта.

«Идиот, что ли?» – подумал он, но на всякий случай решил никак не реагировать на реплику.

– В общем, если будут вопросы, обращайтесь к лейтенанту Чуеву или напрямую ко мне. Фамилия моя – Кручинин.

В толпе засмеялись над «говорящей» фамилией, но острить не стали.

– В Привольске-218, – продолжил майор, – я являюсь главой административного управления. Открытки с видами капиталистических стран можете получить прямо сейчас у лейтенанта. Вечером они будут отправлены в Москву. И через две-три недели, для создания видимости обычной почтовой пересылки, мы разошлем их по адресам. Повторяю, не надо пытаться только нас обманывать. То есть писать фразы с конкретными именами типа «Вадик меня встретил. Он тебе сам расскажет» или подозрительный маразм типа «Гулял по Мюнхену, поднимался на Эйфелеву башню». Также никаких непонятных аббревиатур, анаграмм, палиндромов и прочих литературных извращений. Всего хорошего.

Майор развернулся, впрыгнул в материализовавшийся как будто из воздуха газик и уехал.

– Мда-а, – мрачно протянул после паузы Вешенцев, – слетали, блин, в Мюнхен…

Все подавленно молчали.

– Ладно, – смачно сплюнул Горский и первым подошел к лейтенанту Чуеву. – Дай мне, что ли, открыточку.

– Тебе какую страну?

– Японию, блин!

– Японии нет.

– Так хули ты спрашиваешь? – разозлился Горский.

Чуев побагровел, но сдержался.

Народ быстро выстроился в очередь и тоже стал требовать открытки. В конце, правда, вышла небольшая накладка – немецкие открытки закончились на стоявшем последним художнике-авангардисте Владлене Раже, чья фамилия служила поводом для бесконечных упражнений в острословии. «Эх, Раж, еще Раж, еще много-много Раж», – пели его захмелевшие приятели, а в артистических кругах даже ходило четверостишие:

Раж, кстати, никогда не обижался на подобные шутки, более того, искренне радовался и смеялся вместе со всеми. И вообще был очень милым человеком, хотя и не очень талантливым, можно даже сказать бездарным. Но если гений и злодейство несовместны (хотя и это спорно), то бездарность и доброта в одном флаконе – очень даже частое явление. Но сейчас милый человек Раж, чье самолюбие было задето отрицательным ответом лейтенанта, разозлился и потребовал, чтобы ему тоже дали открытку с немецкими видами.

Лейтенант предложил открытки с видами других европейских стран, сказав при этом, что может дать только европейские, иначе у родственников возникнут подозрения насчет того, как это Раж приземлился вместо Мюнхена в Бомбее, например.

– Если у вас все равно только Европа, при чем тут Бомбей? – удивился Раж.

– Ну, это я так, к сведению, – туманно ответил Чуев. – А вообще у нас разные открытки есть. В запасе.

После некоторых колебаний Раж выбрал какой-то голландский ландшафт.

К слову сказать, впоследствии ему отчаянно не везло и нужные открытки, как назло, заканчивались прямо перед его носом. Тогда уже строгости в отборе стран не было и можно было писать «из любой точки планеты».

В итоге мать Ража, любуясь то видами Австралии, то видами Америки, окончательно потеряла всякое представление о географическом местоположении сына, но зато прониклась глубоким убеждением, что ее сын неплохо зарабатывает, ибо колесит по свету как умалишенный, и даже хвасталась соседкам – вот, мол, мой сын какой турист богатый. Те охали и ахали и спрашивали, чего ж он, раз такой богатый, деньгами не помогает. На что та отвечала, что за границей другие деньги и он не может их присылать. Что было чистой правдой. В те годы эмигранты посылали в Союз не доллары (валюта была запрещена), а что-то, что можно было бы продать.

Впрочем, все это было позже, а в день прилета новоприбывших больше волновало, можно ли отсюда выбраться, и если да, то как.