Читать книгу Обрывки - Вячеслав Михайлович Ренью - Страница 10

Бугра – вспучило. Слава богу, не физически, а только морально. Бугор захотел в партию.

– Андрюха! Ты комсорг группы? Комсорг! Реши, пожалуйста, этот вопрос, – заискивающе потрепал он друга по плечу.

Кому другому, Андрей без стеснения ответил бы: «Да пошел ты…!». Бугру нельзя. Он партию – заслужил. Так «гнуться» как Юрик не мог никто. Хотя, в сущности, Юрик парень не плохой. Свойский. Несмотря на то, что староста группы.

Дело свое Юрик знал туго. Крестики в журнал посещения занятий ставил исправно. Мало того, ставил их умно, не допуская излишней жалости, но в тоже время, никогда не переводя ситуацию в категорию перерасхода.

«Кого сегодня нет? Вити Новика? У Вити много пропусков в этом семестре! Пожалуй, поставим ему плюсик. А вот Гординой – минус».

«Юрик! Ты что?! Вон же она сидит! Отличница наша хренова! С синим носом».

«Вижу! Ничего! Пусть пострадает во благо обществу!»

Может именно поэтому, не смотря на всю «гнутость» бугровской натуры, студенты старосту группы уважали. Юрик был толстым, добрым и каким-то до безобразия домашним.

– Пора Андрюха! Пора! Чувствую, созрел я для партии.

– Хорошо! Ты, в какую желаешь? В «КП»? Или в «СС»?

– В обе! Ых!Ых! – захрюкал от удовольствия Бугор.

– Чего ржете? – заинтересовался скучающий Сашка Черкасов.

– Да вот! «Наитолстейшего» пучит. В партию потянуло.

– А! Всё шутите?!

– Ага.

Только Бугра всколыхнуло всерьез. Как этот так?! Раз весь советский народ строит светлое будущее, он должен проникнуть в это самое будущее в первых рядах. Пристал к Андрею как банный лист: «Узнай да узнай!». Пиявка.

Пришлось идти разыскивать секретаря институтского комитета комсомола Глаголева. Если честно, Андрей в последнее время посещал располагавшееся на первом этаже главного корпуса помещение комитета комсомола с радостью и трепетом. И связанно это было отнюдь не с общественной нагрузкой возложенной на него. Тоже мне интересное занятие – собирать членские взносы каждый месяц. Нет! У Андрея там был амурный интерес. И звался он прекрасным именем Инна. Член комитета комсомола Инна училась на выпускном курсе, была стройна, черноволоса и прекрасна как богиня. Её алые губки, её бархатный голос, высокая грудь…. А бедра!? Обтянутые синими джинсами бедра….

В общем – Инна очень нравилась Андрею. «Мой идеал» – ночами вздыхал он, воображая себя рядом с любимой в роли крутого супермена.

Смазливую мордашку нового секретаря комитета комсомола Петра Глаголева Андрей заметил издалека. Секретарь руководил губастым первокурсником, вещающим длинную простынь стенгазеты на деревянной стене гардероба. Глаголев как обычно суетился и, естественно, как обычно, был занят. Впрочем, нет. Занят он сегодня был больше обычного. Отойдет. Посмотрит критически! Глаз сощурит, а ля дедушка Ленин. Губу подожмет. Обычное проявление занятости ограничивалось прищуренным глазом….

Андрей терпеливо ждал в сторонке.

– А! Привет Сергей! Как дела на комсомольском фронте? – наконец то заметил его Глаголев.

– Нормально. Андрей я.

– Извини. Взносы за прошлый месяц сдал?

– Угу.

«Так чего же тебе ещё надо?!» – красноречиво возопил взгляд секретаря.

Андрей как мог, сбиваясь и путаясь, объяснил проблему. «Хочет, мол, мой Бугор чуда и все тут!»

– Это ваш староста?! Юра Титов? Знаю его. Как же. Достойный член… в кандидаты в члены…. Вернее… кандидат в кандидаты в члены …. Тьфу! Запутал ты меня совсем! В общем, сам знаешь кто.

– Кто?

– Прежде чем принять нового товарища, так сказать, в ряды… сначала нужно год в кандидатах отбарабанить. Ферштэйн? Товарищ должен проявить себя. Показать свою политическую и моральную зрелость…. Вот, как я, например…

– Мы в курсе.

– Лады комсорг. Пусть твой староста собирает документы. Характеристику, две рекомендации от членов партии…. Постой! Он у вас после армии? Верно? В смысле – армию отслужил?

– Не… – удивился Андрей

– Да?! Значит прямо со школьной скамьи? Странно! А казался таким взрослым. Серьезным…. Знаешь, Сергей… – понизив голос, стал откручивать ему пуговицу на пиджаке секретарь.

– Андрей

– Не важно! Понимаешь? Есть одно маленькое препятствие. Будет время, зайди ко мне…. Например, завтра. Потолкуем – что ни будь, придумаем.

– А если сегодня, только попозже?

– Юрий Титов! – с пафосом произнес секретарь. – Надо же? А на первый взгляд звучит как красиво! Как у космонавта. До завтра. Лады Серега?

– Герман.

– Что Герман?

– А взгляд звучать – не может.

– Звучит! Еще как звучит! Ты плакат «Родина мать…» помнишь? То-то! И потом! Почему ты меня постоянно путаешь?

– Космонавта зовут Герман Титов.

– Сам знаю…. Не важно это!

– Выше, чуть выше. Теперь вниз. Уже лучше! – Это секретарь командует губастым первокурсником. С жаром и крайней озабоченностью. Так чтобы Андрей понял, что аудиенция окончена.

Тоже мне! Строит из себя первопечатника Ивана Федорова. Кому нужна его стенгазета с лозунгами?

На лекции Андрей шепотом изложил Юрику детали разговора с секретарем комсомольской организации. Бугор позеленел. Закатил к небу глаза, зашептал какой то бред себе под нос.

– Юрик! Ты опух?

– Не мешай. Думаю я! Прикидываю! Какое такое маленькое препятствие? Родственников вроде за границей у нас в семье ни у кого нет. Дед в полицаях не был. Национальность – в порядке…. Слушай! Андрюха! Может я, ляпнул чего лишнего!? Точно! Тут как-то летом на футболе кричал, что только в нашей дурацкой стране может быть такое убогое судейство. Ай! Ай! Что же я наделал то!?

– Расстреляют! Обязательно расстреляют, – округлил до невероятных размеров глаза сидевший рядом с товарищами Витька Новиков.

– Оуо! – вой смертельно раненного Бугра.

– Что такое молодой человек? – удивился преподаватель. – Вам что-то непонятно?

– Понятно Петр Михайлович! Все понятно! – испуганно закивал головой Юрик.

Веселье в студенческой аудитории резко сменилось удивлением. Дело в том, что Петр Михайлович вел специфичный для данного вуза, а тем более для специальности вычтехов предмет: «теоретическую механику».

Ладно бы читал он его на первом курсе, пока студент ещё слаб, напуган и не въехал до конца, в общей массе своей, в специфику будущей профессии! Со скрипом с данным предметом можно примириться на курсе втором. Но вот на третьем! Да ещё с элементами сопромата. Кому он нужен «этот Васька»? Электронщику или программисту – уж точно ни к чему. Народ роптал, забивал и косил.

Термех – наука «суровая»! Её без ста граммов понять мудрено. Тем более если она с элементами сопромата. Не верите? Спросите у механиков.

Безусловно, и то, что отсутствие у студентов энтузиазма в значительной степени определялось личностью преподавателя: «великого и ужасного» Петра Михайловича.

Представьте себе чудо, ростом полтора метра вместе с кепкой. Во все лицо старый, но довольно заметный шрам, значительно приподнимающий один угол рта кверху. Как следствие, мало того, что лицо смахивает на маску арлекина, так ещё и дефекты дикции. Левая рука неестественно согнута в локтевом суставе и вывернута кистью вперед. Правая же – зеркально симметрична левой. То есть, вывернута кистью назад, словно в танце маленьких утят. Мел Петр Михалыч мужественно пытается держать в левой руке, что не всегда удается без посторонней помощи, а уж о том, что бы внятно писать на доске и речи быть не может.

Правой рукой – и того хуже. Станьте спиной к доске, выверните кисть на изнанку и попробуйте сами. Может, поймете.

Наверное, именно поэтому стиль письма у Петра Михайловича своеобразный. Под углом. Начинает он свои каракули из левого верхнего угла доски и постепенно смещается к правому нижнему. Затем востребованным становится правый верхний угол, из которого тексты формул змеей переползают в левый нижний. Далее ищется любое свободное от писанины пространство, и формулы снова убого ползут вкривь и вкось, теперь уж куда бог на душу положит. При этом с доски Петр Михайлович, как правило, ничего не стирает, разве только рукавами своего пиджака. В результате, каракули, наползая друг на друга, создают на доске такую мешанину и путаницу, в которой не всегда способен разобраться и сам автор сего безобразия. Что уж говорить о бедных «смертных» студентах! Только нервные смешки да радостный шепот…

А как скажет Петр Михайлович свое любимое: – «Видитя!?», в смысле «Видите!?», так половина аудитории в конвульсиях сразу падает под столы. Ну а поскольку, любил, ох любил он повторять это магическое слово, то некоторые особо смешливые граждане большую часть лекции там и проводили. Под столами.

Поговаривали, что в юности, стесняясь ущербного роста своего, Петр Михайлович грезил о небе. Все мечтал самолет с реактивным двигателем изобрести. А что? Одна бочка начиненная порохом – двигатель, вторая, привязанная к первой конскими вожжами – кабина пилота. Реально? Более чем! Особенно если детство твое пришлось на суровые послевоенные годы. «Молодость моя – Белоруссия» А там, в эти самые суровые послевоенные, бесхозного боезапаса хватало.

В общем, опять таки по слухам: «Один маленький, но очень гордый питичка…».

Все, все молчу. Грешно смеяться. Жалко конечно человека. Только студентам от этого не легче. А потому студенты и Петр Михайлович старались сосуществовать по принципу: «Нас не трогай – мы не тронем!»

Петр Михайлович стойко бубнил свое: «Дубиль ве осявое. Дубиль ве нулявое». Студенты на его лекциях занимались делами личного характера.

Люди спят. В быков и коров играют. Обсуждают новости футбола. Препод. бубнит. Все в порядке, все довольны. И тут на тебе! Юрика прорвало. Да мало того! Он ещё смеет заявлять, что ему в этой белиберде все понятно. А вдруг преподаватель подумает, что и правда все понятно?! Да спросит на экзамене по полной программе?! А?

– У! Ты! Цыц! А то ни посмотрим что «бугор»….

Тихо. Тихо. Юрик и сам осознал глубины глубин. Голову склонил. Не видите разве? Человек не в своей тарелке! Горе у него!

Шепот потихоньку стих. Петр Михайлович успокоился. Знай, талдычит: «Дубиль ве осявое.» да: «Дубиль ве нулявое». Благодать.

– Занумяруем эту формулу. Семь точка девять.

– Ха! Петр Михалыч. Петр Михалыч! Семь точка девять уже было! – Это опять Бугра прорвало. Ну, неймется человеку! Натура такая!

– Было? Тогда девять семь, – не смущаясь, поправился Петр Михайлович и опять затарахтел о своем: таинственном и недоступном.

– Фу! – в очередной раз перевели дух студенты, – Вроде опять пронесло!

И снова все тихо и мирно. Стук мела о доску, легкий шорох и осторожный ненавязчивый шепот, переходящий в отдельные вспышки похрапывания.

– Андрей! – неожиданно с жаром прижал губы к уху товарища Бугор. Андрей испугался.

– Что?!

– Он так и сказал: «Придумаем?!»

– Кто?

– Да секретарь.

– Так и сказал.

– Тогда пойдем до куратора дойдем: попросим для меня рекомендацию.

– Сейчас что ли?

– Нет после занятий.

– Ой! Юрик! Сходи сам.

– А ещё друг называется! – Надул губы Бугор, отодвигаясь в сторону.

– Ох! Схожу я с тобой. Схожу! Ты только не обижайся. Лады? – прошептал Андрей и подумал «Тьфу, черт! Приклеилось это дурацкое, глаголевское: «Лады»».

Однако выполнить намеченное дело в тот вечер ребятам не удалось. На кафедре, секретарь им объяснила, что куратор их группы Семенов ушел и будет только завтра, да и то, возможно, лишь до обеда.

– Придется прогулять первую пару. Что у нас там? О! Физкультура. Это хорошо. Встречаемся в восемь на кафедре, – не приемлющим возражений тоном произнес Бугор

– Вот ещё! Я прогуливать физру не собираюсь, – заупрямился Андрей.

– Друг называется! – Снова обиделся Юрик, – Я вот ради тебя готов и в соус и в уксус. А ты?! Эх ты!

– Ну, извини! – сделав невинное лицо, вздохнул Андрей. Бугор смягчился.

– Андрюша! Зачем тебе физкультура? Ты у нас, вон какой крепкий. Каратист. Андрюша! Ну, пожалуйста! Пойдем со мной. Я один боюсь. Честное кандидатское слово боюсь! Пожалуйста!

– Лады!

Виталий Анатольевич Семенов являл собой классический пример литературного образа ученого в самой гротесковой форме его проявления. Вечно всклоченные волосы, пронзающий время и пространство, отрешенный от будничной суеты взгляд, обкапанная жирным соусом в самых интересных местах рубашка, мятый пиджак, в складку брюки, постоянно нарушающие закон сохранения материи и энергии очки.

В мозгу Виталия Анатольевича непрестанно кипели бурные электрохимические процессы, подвигавшие сего почтенного индивида на решение бесконечных теоретических задач, вплоть до сложных математических вычислений, часто заканчивающихся мысленным построением объемных графиков, схем и диаграмм.

При этом было не так уж важно, к какой области бытия относилась задача, важно было получить посыл, сформулировать её исходные данные, ну а далее мощным фронтом, во всю разворачивался процесс алгоритмизации.

Виталию Анатольевичу остановиться б хоть на секунду, отдохнуть, ни о чем не думать, не решать задач. Да полно те! Это все равно, что не дышать. Сама мысль о том, что можно жить и не мыслить тут же наводила его на новые мысли…

По большому счету ничего страшного в этом не было, если б не фанатизм, с которым наш герой отдавался своему любимому занятию. В эти сладкие минуты «запоя» никто и ни что не способно было свернуть его с пути.

Итогом интенсивных мыслительных процессов, как правило, являлась жуткая, просто беспредельная рассеянность, что создавало для окружающих, и, прежде всего, для самого преподавателя массу проблем, и, как следствие, поводов для новых бесконечных мыслей и бессонных ночей.

Вот и теперь Виталий Анатольевич существовал! В смысле мылил:

«…Оптимизация на логическом уровне представляет в нашем случае достаточно простую задачу. На этом этапе я просто минимизирую число операторов. Жаль только, проблема осложняется тем, что ещё не до конца выработаны соответствующие критерии оптимизации…»

Да! Проблема была не рядовой, но мыслитель ни секунды не сомневался, что с ней так или иначе удастся справиться. Правда, последние три четверти вечности его постоянно отвлекал от любимого занятия какой-то странный настойчивый шорох. Назойливое покряхтывание.

«Мышь что ли завелась?! Ортогональный полином ей в… голову!» – подумал Виталий Анатольевич, – «Интересно какова собственная частота электромагнитного поля мыши домашней? Нужно будет почитать…»

– Виталий Анатольевич! – точно корабль сквозь молоко тумана пробился в его натруженный мозг импульс, посланный слуховым аппаратом. – Виталий Анатольевич! К Вам ребята пришли.

Голос принадлежал секретарю кафедры, работавшей на ней, кажется, ещё со времен изобретения абаков.

Вера Андреевна слыла в коллективе женщиной строгой, и повторять одно и тоже по три раза не любила. Пришлось отвлечься. Виталий Анатольевич усилием воли сфокусировал зрение. Прямо перед собой с другой стороны стола он увидел две смущенные, шаркающие ножками личности. На переднем плане мелькала довольная, светловолосая мордашка, а из-за нее, словно качаясь в волнах, периодически выныривала толстая раскормленная «будка».

– Павлов и Титов! – с трудом узнал комсорга и старосту своей подшефной группы куратор. Узнал и успокоился, снова готовясь нырнуть в океан размышлений.

– Что Вам ребята? – Спросил Виталий Анатольевич больше из вежливости.

– Витал.. толич, – растянулась улыбкой светловолосая мордашка Павлова, – Тут Вам Титов хочет, одну вещь сказать…

– У!… Ту!… Ты!… Бе! – заблеял Бугор, грозно окинув взглядом своего товарища, состроив при этом на лице такую мину, которой позавидовал бы самый обиженный засранец в мире. В его взгляде явно читался немой укор: «Ты ведь мне обещал, что сам все скажешь!» Однако выхода не было. Пришлось Юрику брать инициативу в свои руки.

– Мне бы… Как бы… Написать бы….

Слово «написать» он произнес совершенно напрасно. Мозг Виталия Анатольевича высоковольтным разрядом поразила мысль: «Ешкин кот! Какой же я олух! Я ведь ещё вчера слезно обещал доценту Вострикову передать рецензию на его работу! Ладно бы старый пень забыл написать. Ведь написал же! И не отдал. Где ж она у меня?»

– Мне бы…. Как бы…. Рекомендацию написать бы. Вот! – продолжал смущенно блеять Бугор, в то время как Семенов не обращая на него ни малейшего внимания, стал усиленно рыться сначала в бумагах на своем письменном столе, потом в портфеле, затем дело дошло и до мусорной корзины…

– Вот же она! – облегченно вздохнул рассеянный куратор.

– Так! Ребятки! Пожалуйста, подождите меня пару минут. Я забыл кое-что срочное сделать, – скороговоркой выпалил Виталий Анатольевич, и стремглав выбежал из помещения кафедры.

Семенов живо затрусил по коридору до лестничного марша. Поднялся на один этаж вверх и направился в сторону кафедры «Конструирование радиоаппаратуры» в надежде застать там страдающего от обиды доцента Вострикова или, по крайней мере, оставить для него два исписанных мелким подчерком листа бумаги с хвалебной рецензией на работу посвященную полупроводникам. Саму работу Семенов прочел через строчку, времени жаль, но рецензию состряпал положительную. Востриков был мужиком не плохим! Почти таким же умным как сам Семенов.

«А кстати!» – неожиданно пришла в голову Семенову грустная мысль – «Погрешность установки частоты при электронной перестройке канала у нас больше одного процента. Это многовато!»

Хлопнув ладонью себя по лбу, мыслитель вспомнил о том, что в лаборатории у Вострикова лежит почти готовый с горем пополам слепленный макет одного очень интересного приборчика, с помощью которого они совместно собирались немножко, из чисто спортивного интереса, заняться исследованиями спектральных составляющих в диапазоне звуковых и ультразвуковых частот. Мысль автоматически развилась в затронутом направлении, живенько обрисовывая в памяти схемы электронных составляющих прибора. Всё! На ближайшие сутки Семенов для общества умер, превратившись в сомнамбулу.

Дальнейший путь его пролегал мимо кафедры «Философии», размещавшейся в небольшой комнатке которую с одной стороны настойчиво подпирало помещение туалета женского, а с другой – мужского. Таковы уж были конструктивные особенности здания.

Это соседство давно являлось институтской притчей во языцах. Сотрудники с других кафедр по-доброму подшучивали над философами мол: «Там, им и место». На что мудрые философы, устав от борьбы за более престижное размещение своего святилища, с философским же спокойствием и рассудительностью отвечали: « С точки зрения материальных субстанций бытие есть для всего сущего суть, определяющая сознание…». Что означало «У кого что болит….!»

И это правильно! Хоть Семенову по большому счету на все это было наплевать. Он о таком странном соседстве кафедры чудаков, скорее всего и не знал, а если и знал – забыл давно. Виталий Анатольевич никогда не рассеивал внимания по мелочам. Правда…

Миновав двери мужского туалета, Семенов подсознательно почувствовал дискомфорт и сильные позывы. В воздухе просто витали специфические флюиды шепчущие, зовущие, манящие к исполнению обычных физиологических потребностей. Однако прежде чем Семенов окончательно осознал, чего хочет его бренное тело, руководимые двигательными рефлексами ноги успели сделать несколько широких шагов вперед и поднесли это самое тело к двери помещения, в котором как раз и располагалась упомянутая выше кафедра

Мыслитель, не замечая подвоха, уверенно распахнул злосчастную дверь, а далее ноги довершили свою работу все в том же автоматическом режиме.

На кафедре «Философии» в столь раннее время народу было немного. Сидели за столами только секретарь Ниночка да роющая носом навоз науки ассистент Матвеева: дама хрупкого телосложения в сильных минусовых очках. Дама без возраста, но с огромным багажом комплексов.

«Господи! Как непосредственны, как наивны в своей идеалистической сущности Мах и Авенариус! А, Ницше? Бедный, больной, полуслепой Ницше! В своей несчастной любви! Насколько глубоки, противоречивы и в месте с тем чувственны его мысленные сентенции! «Идешь к женщине? Возьми с собой плетку!» Как это все… романтично! » – вздыхала растревоженная душа впечатлительной ассистентки Матвеевой.

«Господи! Где же мне колготки то приличные достать?» – сокрушалась, разглядывая сломанный в неравной борьбе со стиральной машиной «Ока» ноготь секретарша

И вот представьте себе их состояние, когда тишину и спокойствие пропитанной философским нафталином комнаты неожиданно грубо нарушает посторонний мужчина. Пусть даже и преподаватель одной из институтских кафедр.

Всклоченный, с горящим, устремленным в бесконечность взглядом беспардонный субъект кладет какие-то бумаги на край Ниночкиного стола, с отрешенным видом подходит вплотную к стоящей на соседнем столике пишущей машинке «Robotron», поворачивается к ней лицом и начинает нетерпеливо расстегивать ширинку брюк. При этом он закатывает к потолку глаза и шепчет себе под нос странные заклинания.

Секретарь, успевает открыть рот, готовясь задать дежурный вопрос по типу: «А собственно говоря, какого Вам надо…?». Но цепенеет в недобром предчувствии, хватая воздух, открытым от изумления ртом. Ниночка в шоке.

Очки ассистента Матвеевой, переваливаясь через голову, ползут от удивления на затылок.

Мужчина, а это естественно был никто иной, как обозначенный нами выше куратор Семенов, не обращая на женщин ни малейшего внимания, на мгновение замирает, держа правую руку «на пульсе»: в готовности у клапана брюк, при этом, начиная характерно пританцовывать, и вдруг вскинув вверх палец свободной левой руки, громко кричит: «О!». Помедлив мгновение, он так же неожиданно, осененный свыше гениальной идеей, убегает из комнаты прочь с просветлением на лице. Не беда что так и не удалось справить естественные надобности. И совсем уж не страшно, что в спешке не удалось уделить должного внимания присутствующим при данном событии дамам. Главное – идея!

Несколько секунд в помещении кафедры стоит тишина, а потом раздается душераздирающий животный смех:

– Буггггааа!

Которому вторит робкое тоненькое подтявкивание:

– Их! Их! Их!

А в мозгу у Виталия Анатольевича уже рождается великая субстанция. Он бежит по коридорам, по лестничным маршам и твердит, словно подстегивая себя: «Скорее! Скорее в лабораторный корпус!».

Вначале Семенов намеревался отправиться в «лабораторный» не заходя на кафедру, но вовремя одумался. На улице зима. Минус двадцать. Пальто, шапка и теплый шарф не помешают. Нужно беречь себя! Ради науки!

А на кафедре Виталия Анатольевича упрямо ждут два настойчивых просителя.

«Ах! Как не кстати!»

– Ребятки! Миленькие! Через пол часика?! Угу? – куратор торопливо накинул на плечи сначала шарф; как всегда мимо, потом пальто.

– Да что такое! Где же эти рукава?

– Виталь Анатолич! Виталь Анатолич! – заговорщицки шепчет Бугор, кивая и подмигивая.

– А? Что?

– Ширинка! – шипит точно сдувающийся воздушный шарик Юрик, при этом, смешно кривляясь и убирая глаза куда-то в пол, – Ширинку застегните.

– Ах?! Дорогие мои! Вы об этом?! А я то подумал…. Шут с ней с ширинкой! Покойник в доме – двери не закрываются!

Сказал и улетел точно вихрь. Больше в тот день Семенова на кафедре никто не видел.

– Я в шоке! В шоке! Что-то со мной не так.

– Сальце! – потрепал Андрей складки жира на свисающем из-под ремня пузе товарища. Но тот даже не среагировал – Юр ты не заболел?

– Заболеешь тут. Один говорит: есть, мол, какие то таинственные причины, мешающие вступлению в партию, второй убегает от меня как ошпаренный стоит только попросить его о сущем пустяке: написать рекомендацию. Что-то тут не так! Я волнуюсь. Узнай у Глаголева…. Только аккуратно. Как бы, между прочим.

– Товарищ! А ты что думал?! Быть коммунистом это просто?! – с пафосом спросил Андрей растерянного друга.

– Тише! Тише! Я серьезно. Не хочу больше ни в какую партию. Просто …любопытно. Узнай, будь человеком!

Весь следующий день в перерывах между занятиями Павлов куда-то таинственно исчезал.

И каждый раз с нетерпением на лице Бугор встречал его в аудитории немым вопросом «Ну!? Что?!».

И каждый раз незамысловатым жестом Андрей давал понять своему другу: «Не выходит каменный цветок!»

Впрочем, Андрей не особенно переживал по этому поводу. В его походах до помещения комитета комсомола и обратно был второй, скрытый смысл. В душе юного влюбленного создания теплилась надежда хоть одним глазком увидеть завладевшую разумом и сердцем красавицу Инну. Но в тот день, как назло, Инна в комсомольской вотчине не появлялась. Однажды ему показалось, что в толпе на лестнице мелькнула ее шикарная с вороным отливом шевелюра мелко завитых тончайших волос.

Андрей бросился по параллельной лестнице на второй этаж. Но – нет! Скорее всего, он ошибся….

После занятий Андрей и Юрик шли себе спокойно по важному делу, никого не трогали. И тут, откуда ни возьмись:

– Юр! Ты идешь на матч? – в холле у раздевалки главного корпуса точно клещ прицепился к ребятам длинный, нескладный студент по прозвищу Дед.

Дед учился на другом факультете, а потому Андрей его практически не знал. Не ведомы ему были ни имя, ни фамилия данного субъекта. Известно было только что Дед такой же любитель хоккея, как и Бугор, и что они на пару частенько посещали матчи местной хоккейной команды игравшей во второй лиге.

– Юр! Так ты идешь или нет?

– Нет.

– Может, все-таки, пойдем, поболеем!? Безногого подразним…

– Ну! С богом! – напутствовал Андрея Бугор.

Его сегодня не интересовала любимая забава местных болельщиков: заключавшаяся в выкрикивании в адрес хоккеиста по фамилии Безногий всевозможных колкостей. Дед понял -: случилось страшное.

– С богом! – повторил Бугор, подтолкнув Андрея в сторону двери комитета комсомола, а сам, заложив руки за спину, с безразличной скучающей миной на лице, стал прогуливаться по коридору в отдалении.

– Важные вопросы решаете?– уважительно спросил Дед.

– Готовимся к публичному диспуту по работе «Государство и религия» – отмахнулся от него Бугор….

Помещение комитета комсомола разделялось тонкой некапитальной перегородкой на две комнаты. В маленькой клетушке на пол-окна ютился САМ. Тесно? Зато личный кабинет! Как у ректора. В той комнате что побольше: стоял длинный стол, за которым обычно проходили заседания институтского комитета комсомола, ряд стульев и ещё столик поменьше с зачехленной печатной машинкой. Глаголев был у себя, о чем свидетельствовало громкое секретарское: «Алё!» «Алё!» «Алё!».