Читать книгу 1962. Хрущев. Кеннеди. Кастро. Как мир чуть не погиб - Вячеслав Никонов - Страница 7

В 1955 году на пути к вершине у Хрущева оставались досадные препятствия в лице Маленкова и Молотова. 22 января 1955 года Первый секретарь вынес вопрос о Маленкове на рассмотрение Президиума ЦК. Ему инкриминировались забюрократизированность в работе Правительства и близость с Берией. Новым главой правительства стал Булганин, давний друг Хрущева.

7 февраля 1955 г. было принято решение о создании Совета Обороны Союза ССР как постоянно действующего органа для рассмотрения вопросов обороны страны и Вооруженных сил. Вопрос о председателе теперь решился однозначно – Хрущев.

Для того чтобы отодвинуть Молотова, Хрущев объявил центральным для советской внешней политики вопрос о сближении с Югославией – именно потому, что глава МИД выступал последовательным критиком Тито, который вы́резал всю просоветскую часть компартии Югославии и всячески заигрывал с НАТО. Экзекуция Молотова на Пленуме состоялась в июле 1955 года.

С этого времени Хрущев активно взялся за кадры МИДа, в массовом порядке наводняя его работниками партийных органов, знавших о дипломатии исключительно со страниц центральных газет.

Идею созыва совещания в верхах – вопреки позиции США – поддерживали Англия и Франция. После долгих колебаний Эйзенхауэр принял решение все-таки отправиться в Женеву. Перед отъездом он заверил, что не допустит «второй Ялты», и предостерег американцев от «глупых ожиданий, будто мир может быть будто по волшебству излечен одним совещанием»[100]. Британскую и французскую делегации возглавили премьеры – Энтони Иден и Эдгар Фор.

Первая за десятилетие встреча глав великих держав вызвала колоссальный интерес. Улицы Женевы были заполнены зеваками, многие из которых специально приехали туда ради такого знаменательного события. Советской делегацией на правах премьера руководил Булганин, в ее состав входили Хрущев, Молотов, Громыко, а также маршал Жуков – на правах фронтового соратника Эйзенхауэра.

Сама конференция, открытые заседания которой проходили в зале заседаний прежней Лиги Наций в Пале де Насьон, из которого открывался отличный вид на Женевское озеро и горы, оказалась довольно скучной и свелась к обмену политическими заявлениями. Повестка дня – воссоединение Германии, европейская безопасность, разоружение, контакты между странами Востока и Запада.

Булганин предложил текст договора о европейской безопасности, который должен быть заключен между НАТО и странами Варшавского договора и предусматривал немедленный отказ от ядерного оружия. В планы западных держав ничего подобное не входило.

Громыко вспоминал, что заметное оживление вызвало напоминание Булганина об инициативе СССР по вступлению в НАТО: «Как бы там ни было, но ни тогда, ни позже какого-либо формального ответа на свое предложение в Женеве мы так и не получили»[101].

Самым примечательным предложением Эйзенхауэра в Женеве стал план «открытого неба», предусматривавший наблюдательные полеты друг над другом, который Хрущев расценил как схему легализации шпионажа без желания двигаться в сторону сокращения вооружений.

Вечером 22 мая российская делегация устраивала прием. «Атмосфера была расслабленной и легкой, – записал глава британского МИД Макмиллан. – Я все сильнее чувствовал, что Булганин, хотя и номинальный глава, имел небольшое значение и что Молотов был уже «больным человеком». Хрущев – для меня загадка. Как может этот толстый, вульгарный человек, с поросячьими глазками и бесконечным потоком речи быть реальным правителем – наследником царей – миллионов людей в этой огромной стране?»[102]

Видный американский дипломат Чарльз Болен назвал Женеву «одной из самых бесплодных и разочаровывающих встреч»[103]. Единственным конкретным решением стало соглашение о том, что здесь же в Женеве в октябре пройдет конференция министров иностранных дел.

Конференция началась 26 октября с представления тремя западными странами совместного плана по вопросу воссоединения Германии и европейской безопасности. Молотов в ответ предложил проект договора о коллективной безопасности. Оставался несогласованным только один вопрос: общегерманских выборов. Это была точка наибольшего сближения позиций Советского Союза и западных держав с Ялты в 1945 году.

У Трояновского, который переводил переговоры, «сложилось впечатление, что, добиваясь объединения Германии, западные делегации готовы были пойти на дальнейшие серьезные уступки советской стороне, которая могла бы получить гораздо больше того, что она получила в результате объединения Германии в 1990 году. Виной тому во многом личные амбиции. Вероятно, Хрущев просто не хотел, чтобы Молотов, отставка которого была уже предрешена, заработал под занавес какие-либо лавры… Когда на конференции министров был объявлен перерыв, Молотов и Громыко отправились к Хрущеву, который в это время отдыхал в Крыму… Однако после разговора с Хрущевым оба вышли от него понурые и злые»[104].

А Хрущев и Булганин занялись Востоком. Их азиатское турне – в Индию, Бирму и Афганистан – длилось почти два месяца, толпы людей собирались посмотреть на советское руководство. Возвратившись, первый секретарь заявил на заседании Президиума: «В Индии – нечто похожее на “керенщину”. Будет обостряться борьба. Компартия будет расти».

Москва впервые заявляла себя как серьезный игрок на Ближнем Востоке, который до этого момента рассматривался западными странами как своя политическая вотчина.

Макмиллан сделал явно не устроившие западную дипломатию выводы: «Они вступают в контакты с Сирией, Саудовской Аравией, Ливией и другими странами. Это действительно начало нового наступления на Ближнем Востоке, пока Европа сдерживается “духом Женевы”, а Дальний Восток временно стабилизирован»[105].

Поставки вооружений на Ближний Восток открывали новое обширное поле для конфронтации с Западом. Хрущев поведает египетскому лидеру Насеру: «Лучшая оборона – нападение. Я сказал, что нам необходима новая, активная дипломатия, поскольку невозможность ядерной войны означает, что борьба между нами и капиталистами будет теперь вестись другими средствами. Я не авантюрист… Но мы должны поддержать новые освободительные движения»[106].

На Президиуме ЦК 13 февраля 1956 года было принято решение: внести на Пленум ЦК КПСС предложение о том, что Президиум ЦК считает необходимым на закрытом заседании съезда сделать доклад о культе личности и утвердить докладчиком Н. С. Хрущева». Как отмечал историк Рудольф Германович Пихоя, «грубо нарушалась традиция подготовки не только съезда, но и вообще сколько-нибудь крупного партийного мероприятия: утверждался доклад, текста которого в это время вообще не существовало. Его еще предстояло написать»[107].

К началу съезда над текстом секретного доклада еще работали две команды спичрайтеров. Окончательный текст – авторский, хрущевский.

Бурлацкий полагал: «Надо было обладать натурой Хрущева – отчаянностью до авантюризма, надо было пройти через испытания страданием, страхом, приспособленчеством, чтобы решиться на такой шаг»[108].

Секретный доклад Хрущева произвел эффект разорвавшейся ядерной бомбы. «Как было не верить ему? Конкретные, жуткие факты, имена, названные им, безусловно проверены и точны, – вспоминал присутствовавший в зале Николай Байбаков. – И все ж что-то настораживало – особенно какая-то неестественная, срывающаяся на выкрик нота, что-то личное, необъяснимая передержка. Вот Хрущев, тяжело дыша, выпил воды из стакана, воспаленный, решительный… Факты замельчили, утрачивая свою значимость и остроту… Изображаемый Хрущевым Сталин все же никак не совмещался с тем живым образом, который мне ясно помнился. Сталин самодурствовал, не признавал чужих мнений? Изощренно издевался? Это не так. Был Сталин некомпетентным в военных вопросах, руководил операциями на фронтах “по глобусу”? И опять – очевидная и грубая неправда… Человек, возглавлявший страну, построивший великое государство, не мог быть сознательным его губителем… В сарказме Хрущева сквозила нескрываемая личная ненависть к Сталину. Невольно возникала мысль – это не что иное, как месть Сталину за вынужденное многолетнее подобострастие перед ним»[109].

5 марта было принято решение ознакомить с докладом «всех коммунистов и комсомольцев, а также беспартийный актив рабочих, служащих и колхозников»[110]. Резонанс превзошел все ожидания. «Десталинизация общества дополнялась другой важной составляющей: происходит своего рода “десакрализация власти”. Хрущев выпустил джинна из бутылки – замахнувшись на своих противников мечом политических разоблачений, он разрушил, сам того не желая, ту идеологическую дисциплину и единомыслие, которые были неотъемлемой частью коммунистической идеологии»[111], – замечал Рудольф Пихоя.

Секретный доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС, сразу же переставший быть секретным, нанес мощнейший удар по внешнеполитическим позициям Советского Союза и мирового коммунистического движения, спровоцировал ряд серьезнейших кризисов. «Секретную речь Хрущева, несомненно, можно назвать самым опрометчивым и самым мужественным поступком в его жизни, – пишет Уильям Таубман. – Поступком, после которого советский режим так и не оправился – как и сам Хрущев»[112].

Общественное сознание было буквально взорвано, от монолитного единства советского народа не осталось и следа. Первой взорвалась Грузия. Стреляли: 20 убитых, 60 раненых, 381 арестованных – в основном школьники и студенты. Митинги продолжались под крики «Кровь за кровь». 50-тысячная толпа митинговала в Гори, осаждали горотдел милиции[113].

Советские патриоты-коммунисты теряли почву под ногами. Но и либералы был недовольны – недостаточностью размежевания с советским прошлым и настоящим. «Предпринятое Хрущевым развенчание культа личности носило дозированный, непоследовательный и противоречивый характер, – пишет Костырченко. – Да и саму эту кампанию он инициировал, во‐первых, преимущественно ради того, чтобы застраховать номенклатуру от повторения прежнего “беспредела” госбезопасности, во‐вторых, дабы дискредитировать и добиться низвержения своих политических конкурентов, заклейменных им как “антипартийная группа”, и только в‐третьих, чтобы повысить уровень благосостояния рядовых граждан, несколько расширив их социальные (не политические!) права… Вот почему либеральная интеллигенция, которая поначалу с энтузиазмом восприняла официальные декларации о восстановлении “социалистической законности”, потом все более скептически относилась к подобной риторике, призванной камуфлировать продолжавшееся (пусть и в меньших масштабах) попрание государством гражданских прав и свобод»[114].

И уже очень скоро доклад перестал быть секретом для мирового общественного мнения.

В ярости был Мао. Ведь он только что направил приветствие в адрес съезда, где пел дифирамбы партии Ленина-Сталина, которое с трибуны съезда под бурные аплодисменты зала зачитал представлявший КПК Джу Дэ. «Он направил на нас меч, выпустил из клеток тигров, готовых разорвать нас… Сталина можно было критиковать, но не убивать»[115]. В это время Мао пришел к окончательному выводу, что Хрущев губит дело Ленина. Уже в XXI веке в годы правления Си Цзиньпина выступление Хрущева на ХХ съезде расценивалась как катастрофическая ошибка.

В Париже громили помещения общества «Франция – Россия», оскорбляли и избивали его активистов, из его правления вышли все члены (за исключением Жан-Поля Сартра).

Зато многие были просто в восторге. Например, Аллен Даллес, который напишет: «Судя по кратким сообщениям, появившимся в прессе, можно было заключить, что выступление нового советского лидера длилось долго. Такую речь не мог произнести экспромтом даже Хрущев, известный своими пространными импровизированными тостами и репликами. Значит, речь была написана и отпечатана, и, конечно, не в единственном экземпляре. А раз так, то текст, несомненно, разослали по многим адресам. Оставалось лишь добыть один из таких экземпляров.

Так началась охота нашей разведки за этим документом, представлявшим исключительный интерес для свободного мира. В конце концов текст был найден, и очень далеко от Москвы… Я всегда вспоминаю об этом, как об одном из самых моих крупных успехов за все время службы в разведке. Полный текст документа опубликовал государственный департамент. Секрет Кремля стал известен всему миру»[116].

Как пишет историк американских спецслужб Тим Вейнер, «потом в течение многих месяцев секретная речь Хрущева передавалась по ту сторону железного занавеса по радио “Свободная Европа” – через медиамашину ЦРУ стоимостью 100 миллионов долларов. Более 3 тысяч дикторов из числа эмигрантов, а также авторов, инженеров и их американских надзирателей заставляли радио вещать в эфире на восьми языках по девятнадцать часов в сутки».

Алан Даллес на частном самолете за два месяца облетел резидентуры ЦРУ во всем мире – Лондон, Париж, Франкфурт, Вена, Рим, Афины, Стамбул, Тегеран, Дахран, Дели, Бангкок, Сингапур, Токио, Сеул, Манила, Сайгон, – где давал рекомендации по более полному доведению содержания секретного доклада Хрущева до населения всей планеты[117]. Ни одна речь в истории человечества – ни до, ни после – не распространялась так широко.

Теперь уже в Кремле думали, как отыграть назад. В апреле 1956 года решением ЦК был распущен целый ряд парторганизаций, в которых слишком откровенно обсуждали решения ХХ съезда.

Летом 1956 года в письме ЦК КПСС сообщалось, что «враги партии использовали внутрипартийную демократию для борьбы против партии», что «под флагом борьбы против культа личности доходят до отрицания роли руководителей вообще». По всей стране покатились аресты тысяч человек, за которыми следовали весьма суровые приговоры суда за «клевету» на советскую действительность и «ревизионизм». Осужденных ждали длительные сроки либо в тюрьме, либо в психиатрической больнице[118].

Однако загнать джинна обратно в бутылку было уже невозможно, да это и не отвечало интересам Хрущева, обострявшему конфликт внутри Президиума ЦК.

В конце мая Хрущев снял Молотова с поста министра иностранных дел, чтобы не омрачать визит Тито в Москву. На освободившуюся должность был назначен Дмитрий Шепилов, до того дипломатической работой не занимавшийся.

Если и были намерения подать разоблачением Сталина сигнал к смягчению напряженности с США, то эффект оказался прямо противоположным. Предложения о советско-американской встрече на высшем уровне были отвергнуты и, как считает Таубман, «одной из причин сопротивления Даллеса стал секретный доклад Хрущева. Если, как полагал американец, одной из причин советских реформ стала жесткая позиция Америки, то давление следовало продолжать»[119]. Нагляднейшей демонстрацией давления стал полет разведывательного самолета U-2 над Москвой и Ленинградом 4 июля 1956 года – как раз в то самое время, когда Хрущев со своими коллегами отмечал День независимости на приеме в американском посольстве. Попал ли сам Хрущев в кадр в тот день, неизвестно, но все военные объекты обеих столиц были хорошо видны на проявленных фотографиях[120].

Идея проведения тотальной разведки с воздуха над всей территорией Советского Союза еще с конца 1940-х годов овладела умами американских стратегов. Поначалу это были аэростаты. Ученые определили, что на больших высотах ветры дуют устойчиво с запада на восток. Значит, можно запустить воздушный шар из Европы, и теоретически он опустится где-то в районе Японии. Аэростаты снабдили фотоаппаратурой, магнитофонами для записи радиосигналов, приемниками радиоизлучения, приборами для взятия проб воздуха и действительно массово запустили над Советским Союзом. Далеко не все воздушные шары долетали до места назначения, многие из них обнаруживали на земле или на деревьях изумленные лесники в тайге и труженики сельского хозяйства на полях. Часть аэростатов сбивали. Поначалу Москва реагировала крайне резко: заявляли протесты, демонстрировали шпионскую аппаратуру на специальных выставках, проводили на эту тему пресс-конференции. Аэростаты продолжали летать.

С 1954 года в Соединенных Штатах началась разработка высотного самолета-разведчика. Опытный образец был готов в феврале 1955 года и получил название U-2. Отправлять его в полет над СССР поначалу опасались[121].

Но Эйзенхауэр решил, что ценная информация, которая могла быть получена средствами воздушной разведки, стоила возможных политических издержек. Откровенничал Аллен Даллес: «Нам требовалась информация для составления различных военных программ, в частности ракетной. Ее нельзя было разработать без свежих сведений о планах Советского Союза в этой области. Пришлось бы гадать о характере и размерах угрозы внезапного ракетно-ядерного удара Советов, поставившего бы под вопрос само существование Соединенных Штатов… Возникшая в пятидесятые годы ракетная гонка приняла серьезный характер, и полеты U-2 помогли нам получить необходимую информацию о прогрессе Советов в этой области»[122].

И вот 4 июля 1956 года U-2, стартовав из немецкого Висбадена, пролетел над Польшей и Белоруссией, сделал два круга над Москвой, а затем ушел в сторону Ленинграда и пересек границу в обратном направлении в районе Прибалтики. С этого дня разведывательные полеты американских самолетов над территорией СССР стали регулярными – только в течение первой недели их было шесть. Ни истребителей, ни ракет, способных достать их на той высоте, на которой они летали, у Москвы не было[123].

Сергей Хрущев писал об отце: «Он не раз говорил, что бы почувствовал президент США, заслуженный генерал, прослывший человеком чести, Дуайт Эйзенхауэр, если бы мы послали свои самолеты на Вашингтон или Нью-Йорк.

– Это была бы война, – в запале восклицал отец.

В его глазах этот полет – оскорбление национальной гордости нашего народа, демонстративное нежелание американцев считаться с нашим суверенитетом… Отец жаждал отмщения»[124].

Сам Хрущев подтверждал: «Как ни форсировали моторы истребителей, мы не могли добраться до этих “летунов”, которые летали, как говорится, посмеиваясь над нашими усилиями, наносили нам моральное оскорбление. Это еще больше нагнетало напряженность между нашими странами, доводило нас, как говорится, до белого каления…»[125].

Но Аллен Даллес только вошел во вкус. Посетовав на то, что советское руководство ограничивает критику преступлений Сталина внутренней политикой, Даллес подчеркивал: преступления против всего человечества, связанные с порабощением стран Восточной Европы, были ничуть не менее чудовищными, а потому необходимо полностью восстановить их суверенитет. Западные спецслужбы и пропагандистская машина заработали на полную мощь, находя отклик в умах многих восточноевропейцев.

После секретного доклада Хрущева застрелился лидер польских коммунистов Болеслав Берут. Для участия в его похоронах в Варшаву прибыл сам Хрущев, в присутствии которого пленум Польской объединенной рабочей партии (ПОРП) принял решение ознакомить все парторганизации с секретным докладом. Реакция была острой: повсеместно обвиняли СССР в провале Варшавского восстания в 1944 году, в расстреле польских офицеров в Катыни, требовали вывода из Польши советских войск. Начались демонстрации с лозунгами «Долой коммунизм!», переросшие в столкновения с силами правопорядка. 70 человек было убито, 500 ранено. VII пленум ПОРП потребовал восстановления в партии ранее арестованного за правый национализм Владислава Гомулки и сделать его главой партии. Москва пригрозила вводом войск, но в результате удовлетворилась обещаниями польских руководителей сохранить социалистический выбор и не выходить из Варшавского договора.

Польский пример и американские спецслужбы вдохновили венгров. Лидеры коммунистов Матьяш Ракоши и Андраш Хегедюш оказались под огнем критики как сталинисты и ретрограды со стороны сторонников Имре Надя. 23 октября в Будапеште состоялась 100-тысячная студенческая демонстрация, переросшая в антиправительственное вооруженное восстание.

Сергей Хрущев писал о венгерских событиях: «Это была хорошо продуманная политика Джона Фостера Даллеса. Американцы выигрывали при любом повороте событий. Если Советы проявят непростительную для великой державы нерешительность, откажутся от применения силы, то Венгрия сама, без каких-либо усилий со стороны, упадет к ним в руки…

ЦРУ, Аллен Даллес, через свои радиостанции всячески подстрекали венгров к восстанию. По всем “голосам” вещали: “Американские войска на подходе, стоит вам начать, и вас в беде не оставят…”»[126].

Заседание Президиума ЦК КПСС с обсуждением ситуации в Венгрии проходило, когда в Будапеште шел штурм здания радио и сносили памятники Сталину. Хрущев высказался за ввод войск. 4 ноября советские войска силами 12 дивизий начали «операцию Вихрь», и в течение недели сопротивление протестующих было сломлено. Потери со стороны венгерских повстанцев составили более 20 тысяч убитыми и ранеными, Советской Армии – почти 2 тысячи. Это еще больше накалило отношения СССР с Западом и привело к политическому и моральному урону для Москвы.

В апреле 1956 года была прекращена деятельность Коминформа с пояснением о том, что братские партии найдут новые полезные формы для установления контактов. Это было сделано в первую очередь для того, чтобы не омрачать отношения с Тито. Связи с Югославией были восстановлены в полном объеме, но это не привело Белград ни в СЭВ, ни в ОВД.

Социалистический лагерь трещал по швам на радость Западу. Джордж Кеннан, автор доктрины сдерживания, не без удовольствия напишет в мемуарах: «Когда в период с 1957 по 1962 год противоречия между коммунистическими партиями Китая и Советского Союза, пребывавшие до того в скрытом состоянии, прорвались на поверхность и приняли форму главного конфликта между двумя режимами, ситуация в международном коммунистическом движении резко изменилась. Коммунистические партии, находившиеся не только за пределами Восточной Европы, могли теперь ориентироваться на два, а если считать Белград, то и на три полюса. Такая свобода выбора сделала для них возможным приобретение независимости во многих отношениях. Ни тот, ни другой центры коммунизма не могли уже добиться полного дисциплинарного контроля за ними, опасаясь бросить их в руки другой стороны»[127].

Но Хрущев продолжал вбивать в него все новые клинья. «Он стал критиковать румынского руководителя Георгиу-Дежа, распекал албанских лидеров Энвера Ходжу и Мехмета Шеху, начал поучать умнейшего Тольятти. Но больше всех его начал раздражать со временем именно Мао Цзэдун… Дело дошло до разнузданной брани в адрес китайского лидера и прямых оскорблений китайского народа в многотысячных аудиториях»[128], – возмущался Шепилов. Мао, в свою очередь, характеризовал советского лидера как ревизиониста, отказывающегося от марксизма-ленинизма.

Ревизионистом, но уже в другом смысле – сторонником ревизии сложившегося в мире статус-кво – считали Хрущева и на Западе. Со все большей легкостью Хрущев размахивал ядерной дубинкой. «Хрущевский ядерный шантаж поражает своей бесхитростностью и вместе с тем агрессивностью»[129], – писал историк Владислав Зубок.

Киссинджер утверждал: «Никита Хрущев не мог позволить американской сфере влияния процветать без проблем. Он стал бросать вызов Западу в таких местах международной арены, которые Сталин всегда считал стоящими за пределами границ советской сферы интересов, из-за чего “горячие точки” советско-американского соперничества передвинулись за пределы Европы. Первая из этих «горячих точек» должна была возникнуть в результате… Суэцкого кризиса 1956 года»[130].

В ночь на 30 октября вооруженные силы Израиля вторглись в Египет на фронте от Средиземного моря до Акабского залива. Через сутки английское и британское правительства предъявили Израилю ультиматум с требованием прекратить военные действия, отвести войска от Суэцкого канала и предоставить возможность его оккупации англо-французскими войсками, угрожая в противном случае интервенцией. 31 октября англо-французская авиация бомбила позиции египетских войск вдоль канала, а через несколько дней последовала высадка и сухопутных войск. Однако блицкриг не получился, война затягивалась.

Хрущев был полон решимости. Свидетельствовал Шепилов: «Хрущев – человек невыдержанный, у него часто преобладало увлечение моментом, он сразу: “Война! Война!”…

– Да что, мы не разобьем этих говнюков? – вскипает Хрущев. Подумаешь там, Англия, Франция»[131].

Он надиктовал письмо, которое 5 ноября Булганин отправил Идену: «Что будет с Великобританией, если ее атакуют более сильные государства, обладающие всеми видами современного оружия массового поражения?» Возражал против англо-франко-израильской интервенции и Эйзенхауэр. Когда же 6 ноября под его давлением было заключено соглашение о прекращении огня, Хрущев весь светился от радости, будучи уверенный в том, что это сработал его ядерный шантаж[132].

А возражения Шепилова против резкости Первого секретаря в дни Суэцкого кризиса станут причиной его скоропостижной отставки с поста министра иностранных дел. Главой МИД стал Андрей Андреевич Громыко.

Суэцкий кризис имел серьезные последствия и для западного мира. Известный дипломат и аналитик Пол Нитце, который в дни Карибского кризиса будет заместителем министра обороны США, писал: «Суэцкий кризис 1956 года разделил Британию и опрокинул ее премьер-министра Энтони Идена, но кризис, как оказалось, объединил Францию. В Париже на Соединенные Штаты смотрели как на предателя своих союзников. Франция решила действовать самостоятельно, защищая свои интересы в будущем. Ее ядерная программа была подстегнута этим решением, и дополнительный импульс был придан формированию европейского Общего рынка. Поэтому после этого единственная вещь, которую Шарль де Голль, обретший президентство во Франции в 1958 году, хотел от Соединенных Штатов – технологическая помощь в ядерной программе»[133]. Не получив эту помощь, Франция еще больше отдалилась от США.

Советский Союз устремился к созданию системы своего глобального влияния, делая основной упор на поддержку антиколониальных национально-освободительных движений по всему миру. Борьба за образование национальных демократических государств рассматривалась как этап на их пути к социализму. С конца 1950-х годов. Советский Союз оказывал помощь в строительстве металлургических заводов в Индии, Асуанской гидроэлектростанции в Египте, начал активные поставки оружия в развивающиеся страны. С финансовой и технической помощью СССР при Хрущеве в разных странах мира было построено около 6 тысяч предприятий.

Неожиданный подарок Хрущев преподнес Западу в ноябре 1956 года, произнеся очередную историческую фразу, которую очень хорошо расслышал и использовал Аллен Даллес: «Его ставшая широко известной всему миру реплика “Мы вас похороним”, брошенная западным дипломатам на приеме в польском посольстве 18 ноября 1956 года в Москве, была опущена в сообщениях советской прессы, хотя услышали ее многие»[134].

Сам Хрущев объяснял свои слова так: «Как-то, за пару лет до приезда в США, я допустил неосторожное выражение в отношении Америки, сказав, что мы “закопаем” врагов революции. Вражеская пропаганда подняла мои слова на щит: мол, Хрущев, советские люди хотят закопать народ Соединенных Штатов Америки. Так они использовали в своих целях брошенную мной фразу. На пресс-конференции по приезде в США, когда мне поставили этот вопрос, я разъяснил: мы никого не собираемся закапывать, враждебный буржуазный класс будет закопан самим рабочим классом Соединенных Штатов. Это внутренний вопрос каждой страны»[135].

Руководителей страны не могло не волновать то, как менялся стиль советской дипломатии, ее содержание, процесс принятия решений.

Новый стиль советской дипломатии описывал и Шепилов: «Когда сложилась система личной власти Хрущева, все процедурные условности были отброшены, весь арсенал дипломатических средств был перевернут вверх дном. По крупнейшим и очень мелким вопросам стал, в конце концов, выступать почти исключительно один Хрущев. Причем выступал он чуть ли не ежедневно (а то и несколько раз в день), где придется и как придется. Совершенно не учитывались при этом значение вопроса, которому посвящено выступление, и его возможный международный резонанс… Покрылись паутиной апартаменты для дипломатических приемов МИДа. Работники МИДа стали забывать нормы дипломатического этикета. Хрущев стал сам принимать всех приезжих гостей – нужных и не столь нужных. Местом приемов стал исключительно Большой Кремлевский дворец, куда по велению Хрущева сопровождали его не только все члены Президиума и секретари ЦК, но и скопом валили все члены ЦК, министры, депутаты Верховных Советов, артисты и писатели, генералы и маршалы. Все дипломатические приемы превратились в широчайшие пиршества»[136].

В 1957 году Хрущеву пришлось выдержать острейшую политическую битву. Назревал серьезный конфликт внутри высшего руководства страны, связанный также с недовольством социально-экономической политикой Хрущева и его стилем руководства.

«После ХХ съезда последние остатки былой скромности Хрущева исчезли – как говорится, “шапка на ём встала торчком”. Почувствовав себя “вождем”, он, во‐первых, перестал старательно готовить вопросы к заседаниям Президиума. Коллективность в руководстве была грубо нарушена, а главное – это приводило к грубым ошибкам в существе политического и экономического руководства»[137], – замечал Каганович. Ворошилова не устраивало, что Хрущев «на заседаниях обрушивался на товарищей, в том числе и на меня, если я или другой кто-либо выступит с тем или иным замечанием, идущим вразрез с мнением тов. Хрущева»[138].

Еще одно поле для конфликтов появилось, когда в начале 1957 года Хрущев приступил к реформам в управлении, которые по радикальности могли сравниться разве что с петровскими. 28 января 1957 года на заседании Президиума ЦК было заявлено о самой кардинальной экономической реформе за столетия: переходе от отраслевой системы управления к никогда не использовавшейся территориальной.

В соответствии с законом одномоментно упразднялись 10 общесоюзных и 15 союзно-республиканских министерств. Всего же в ходе реформы ликвидировали 141 министерство, подчиненные им предприятия были переданы региональным Советам народного хозяйства (СНХ)[139]. Совнархозы представляли собой коллегиальные органы, руководившие одновременно многими отраслями промышленности на подведомственной территории. При этом все вертикали управления народным хозяйством были уничтожены.

Становился очевидным провал аграрных реформ. «Укрупняли колхозы, забрасывали деревни, делая их пустующими, вместо деревенского хлеба и молока, свежего и всегда под рукой, решили завозить из города, – писал Микоян. – И, конечно, начались перебои с подвозом. Появились очереди за хлебом и молоком в деревне – это раньше представить было невозможно!»[140]

Решающими звеньями подъема сельского хозяйства объявлялись то удобрения, то увеличение посевов кукурузы и гороха, то поливное земледелие и рисоводство. 22 мая 1957 г. Н. С. Хрущев без согласия с Президиумом ЦК вбросил лозунг «Догнать и перегнать США по производству мяса, масла и молока на душу населения».

Отношения внутри партийной верхушки резко обострились. Речь шла не столько о взглядах Хрущева, сколько о нежелании терпеть самодурство. Шепилов свидетельствовал: «Все начали говорить, что дальше так нельзя, мы так пропадем. Наступило такое время, когда что-то нужно было делать. Страна, партия, торговля, экономика – все рушится, все куролесится, со всеми переругался, с Китаем порвал»[141].

Президиум ЦК (на стороне Первого секретаря был только Микоян) предъявил Хрущеву обвинения в самоуправстве, в принятии единоличных решений, непродуманных шагах в области экономической политики, в произнесении не согласованного на Президиуме доклада на ХХ съезде. Должность Первого секретаря предлагалось упразднить для восстановления коллективного руководства, Хрущева назначить министром сельского хозяйства. Однако Первому секретарю и его сторонникам в секретариате ЦК удалось затянуть ход обсуждения.

С помощью партийного аппарата тайно собрали в Москве членов ЦК, чью доставку организовали военные во главе с маршалом Жуковым. Семичастный напишет: «Решающую роль в победе Хрущева сыграла, конечно, поддержка его армией и КГБ – Жуковым и Серовым»[142]. На экстренном июньском Пленуме 1957 года Хрущев, получивший поддержку местной партийной элиты и аппарата ЦК, одержал верх над большинством Президиума ЦК. Молотов, Каганович, Маленков, а также «примкнувший к ним» Шепилов были осуждены как антипартийная группировка и потеряли свои посты. Был также освобожден от обязанностей Председателя Верховного Совета СССР Ворошилов, его место занял Брежнев, возглавлявший ранее парторганизацию Казахстана.

Вскоре в опалу попал Жуков. «Он сыграл активную роль в подавлении инициативы молотовско-маленковской взбунтовавшейся группы, – напишет Хрущев. – Но когда Жуков вошел в состав Президиума ЦК, то стал набирать такую силу, что у руководства страны возникла некоторая тревога. Члены Президиума ЦК не раз высказывали мнение, что Жуков движется в направлении переворота, захвата им личной власти. Такие сведения мы получали и от ряда военных, которые говорили о бонапартистских устремлениях Жукова»[143]. Его отправили с визитом в Албанию и Югославию и в его отсутствие 19 октября собрался Пленум, на котором выгнали из Президиума, ЦК и с поста министра обороны.

После снятия Жукова Хрущев предпочел не делать министром обороны популярного в народе военачальника. «Было много кандидатов, которых можно было утверждать на освободившийся пост министра обороны, – замечал Семичастный. – Однако министром не стали ни Конев, ни Рокоссовский, ни Еременко, ни Баграмян. Военные заслуги человека, сменившего Жукова – Родиона Яковлевича Малиновского, – были на порядок ниже. Но он еще при Жукове стал заместителем министра обороны и пользовался благосклонностью Хрущева. В сравнении с другими он был не столь амбициозен, но достаточно умен. Отличался он и тем, что умел создавать вокруг себя хорошие человеческие отношения. И при этом его авторитет не мог угрожать авторитету самого Хрущева»[144].

«Малиновский оставался прежде всего военным, и он это часто подчеркивал… Как с трибуны, так и в ходе бесед с товарищами Малиновский не скупился на крепкие слова по адресу тех, кто стал ковать оружие против Советского Союза»[145], – писал Громыко.

Сам Андрей Андреевич Громыко остался министром иностранных дел. Экономист по образованию, он несколько лет возглавлял посольство в Вашингтоне, а затем работал заместителем главы МИДа. «Назначение Громыко на пост главы советской дипломатии имело для Хрущева много выгод. Сравнительно быстро оба нашли общий язык. Хрущев не был в области дипломатии слишком силен, а умный Громыко гарантировал стабильность общего толкования внешней политики и сохранение профессиональных кадров. Громыко занял свое место и никоим образом не мог служить угрозой позициям Хрущева. Андрей Андреевич не входил в состав Президиума ЦК и в случае возникавших разногласий не оказывал принципиального сопротивления»[146], – замечал Семичастный.

За годы своего правления Хрущев неоднократно реформировал спецслужбы.

Первый председатель собственно КГБ СССР (до этого спецслужбы носили другие названия и имели другую структуру), многоопытный генерал армии Иван Александрович Серов, который сыграл большую роль в вознесении Хрущева на вершину власти, уже пребывал фактически в опале.

В декабре 1958 года Серов неожиданно был назначен начальником Главного разведывательного управления (ГРУ) и заместителем министра обороны по разведке, что было очевидным понижением. Во главе КГБ был поставлен первый секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Николаевич Шелепин, к которому Серов, судя по его воспоминаниям, не испытывал, мягко говоря, никаких теплых чувств. Следует заметить, что служба внешней разведки КГБ и Главное разведывательное управление (ГРУ) Министерства обороны в принципе находились в непростых отношениях.

На посту начальника ГРУ Серов уже не пользовался былым влиянием. Да и сотрудниками военной разведки он воспринимался как инородное тело. «Он умеет арестовывать, допрашивать и расстреливать», – говорили они о Серове. На него посыпались кляузы. В январе 1960 года в ЦК КПСС на имя Хрущева поступила жалоба на «непартийное» поведение Серова, подписанная секретарем парткома ГРУ И. А. Большаковым. Серову инкриминировалось игнорирование работы парткома и его решений[147].

Не сложились у него отношения и с руководством Министерства обороны. Серова угнетала необходимость подчиняться одновременно и начальнику Генштаба, и министру обороны, тогда как еще недавно он считался ближайшим соратником Хрущева. Теперь их встречи были редки. Первый секретарь впервые принял Серова в качестве начальника ГРУ 31 декабря 1959 года. Встреча длилась всего 20 минут, Серов успел лишь вкратце изложить предложения об объединении разведывательных усилий ГРУ и КГБ. Хрущев их одобрил. После этого прошло несколько заседаний под председательством Суслова и с участием Брежнева, Малиновского и Шелепина, по итогам которых предложения Серова были выхолощены. ЦК КПСС решением от 7 апреля 1960 года вместо объединения загранаппаратов КГБ и ГРУ призвал лишь к координации их действий.

Но КГБ и ГРУ не только не координировали свои действия, но и соперничали, и зачастую радовались неудачам друг друга.

Как сознавался Семичастный, «между представителями Министерства обороны и КГБ существовало многолетнее противостояние. Причиной была военная контрразведка». Она была Третьим управлением КГБ и не подчинялась Министерству обороны. «Я не знаю ни одного генерала, который с радостью позволял бы заглядывать в его планы и приказы»[148].

Серов не без злорадства писал о череде измен и провалов в разведке КГБ в 1961 году. «В 1961 году изменил Родине офицер КГБ, который вместе с женой ушел в Западную Германию сразу же после награждения его орденом Красного Знамени “за выполнение особого задания”. Затем изменил Родине подполковник КГБ, работавший резидентом в Финляндии, который вместе с женой и ребенком ушел к американцам»[149]. Речь шла о Богдане Сташинском, награжденном орденом за убийство Степана Бандеры в Мюнхене в 1959 году, и о сотруднике резидентуры КГБ в Хельсинки А. М. Голицыне. Сожалел Серов только о том, что у Шелепина «не упал ни один волос с головы за эти провалы»[150].

В июне 1961 года было созвано совещание руководителей КГБ и ГРУ с участием и некоторых резидентов. «Тем не менее заметного улучшения отношений не произошло. В ГРУ по-прежнему смотрели на КГБ как на контролирующую организацию. И действительно, военная контрразведка КГБ и ее особые отделы имели прямые обязанности надзирать за ГРУ, так как они являлись неотъемлемой частью Советской армии, а за армией чекисты следили всегда»[151].

В октябре 1961 года Серов участвовал в работе XXII съезда КПСС лишь в качестве делегата с совещательным голосом. Его не оставили в ЦК нового созыва. Зато Шелепин пошел на повышение, став секретарем ЦК, а затем и председателем Комиссии партийного контроля ЦК КПСС.

С 13 ноября 1961 года во главе КГБ оказался бывший руководитель украинского и советского комсомола Владимир Ефимович Семичастный, представитель хрущевского молодняка, не имевший до этого какого-либо опыта работы в спецслужбах.

О Семичастном Серов писал, что «характерная особенность у нынешних молодых руководителей – это показная любезность и внутреннее враждебное поведение… Откуда эта гадость у них взялась». В другом месте воспоминаний Серов называл Семичастного «наглым ничтожеством»[152]. «Дело Пеньковского», о котором речь пойдет ниже, еще больше рассорит КГБ и ГРУ.

В целом в годы правления Хрущева роль и самостоятельность военно-силового и внешнеполитического истеблишмента в системе советской власти была резко понижена. Был принят новый принцип: руководители силовых структур – военного ведомства и КГБ, министр иностранных дел – не должны входить в состав Президиума ЦК.

В высших военных и дипломатических кругах не осталось никого, кто мог бы сказать «нет» Хрущеву в его начинаниях.

Устранение «антипартийной группы» сделало Хрущева беспрекословным единоличным правителем. Байбаков замечал изменения в стиле руководства: «После того как Пленум ЦК вывел из состава Президиума Молотова, Маленкова, Кагановича, власть Хрущева неимоверно усилилась, ему уже никто не мешал верховодить, принимать важные государственные решения келейно, в узком кругу. Хрущев отвергал все, что хоть как-то могло затмить его роль в руководстве партией и страной… Хрущев стал делать то, что ему хотелось»[153].

В 1958 году Хрущев совместил посты главы партии и правительства, став еще и председателем Совета Министров СССР.

Академик Андрей Дмитриевич Сахаров подтверждал: «Манера Хрущева держаться уже в 1959 году была совсем иной, чем та, которую я наблюдал на заседаниях Политбюро в 1953–1955 годах… Тогда он явно старался быть в тени. Теперь же с видимым удовольствием был на первом плане, задавал выступающим острые вопросы, иногда перебивал их, давая часто понять, что последнее слово принадлежит ему. На меня он тогда произвел впечатление умного, истинно крупного человека, быть может чересчур самонадеянного и податливого на лесть… и с недостатком общей культуры…»[154]

Интересно, но очень похожую мысль высказал известный итальянский журналист, много лет проработавший в Москве спецкором «Униты», и политик Джузеппе Боффа: «Наслоения заимствований из прошлого опыта развития Советского Союза приводили к тому, что для манеры мышления Хрущева был характерен явный эклектизм в том смысле, что различные моменты этого исторического опыта складывались в его суждениях в причудливые комбинации, не будучи подвергнуты отбору зрелого осмысления, который характерен для подлинной культуры мысли. Одна черта поражала многих, кто близко знал этого человека: в его культуре сочетались и чередовались озарения острой и могучей мысли и тяжелые пробелы невежества, элементарные, упрощенные представления и способность к тончайшему психологическому и политическому анализу»[155].

Петр Ефимович Шелест – один из руководителей компартии Украины – запишет в дневнике в январе 1960 года: «К сожалению, но факт – постепенно создается культ Хрущева, и в этом прежде всего повинны наши идеологи и пропагандисты из центра. Откуда идет вся эта “кислая закваска”. Больше всех стараются Суслов и Пономарев, да не отстают и другие “деятели”. Очевидно, придет время, и будем снова говорить о культе и разоблачать его. Во что же остается верить?»[156]

Вторым человеком в стране становилась новая фигура – Фрол Романович Козлов. На 14 лет моложе Хрущева, он начал трудовой путь разнорабочим на текстильной фабрике, затем окончил политехнический институт с дипломом инженера-металлурга. В 1939 году стал парторгом металлургического завода, а с 1940-го и почти до конца войны работал секретарем горкома партии в Ижевске, одном из главных центров оборонной промышленности. Поработав в аппарате ЦК партии, Козлов отправился вторым секретарем в Куйбышевский обком, а в 1950 году – сразу первым в Ленинградский горком. С 1953 года в его подчинении оказывается уже не только вторая столица, но и вся Ленинградская область. В 1958 году Козлов стал первым заместителем Председателя Совета Министров СССР, то есть самого Хрущева. С 1960 года еще и секретарем Центрального Комитета КПСС, де-факто вторым[157].

Микоян был о нем весьма низкого мнения: «Козлов был неумным человеком, просталински настроенным, реакционером, карьеристом и нечистоплотным к тому же. Интриги сразу заменили для него подлинную работу. Вскоре после того, как Хрущев перевел его в Москву из Ленинграда, выведя из-под острой критики и недовольства им Ленинградской партийной организации, роль Козлова, введенного в ЦК КПСС, стала возрастать. Он был большой подхалим. Видимо, разгадал в Хрущеве слабость к подхалимам…»[158]

«Хрущев же не просто любил, а обожал ездить за границу»[159], – замечал Бурлацкий. 13 июля 1959 года журнал «Тайм» поместил фотографию Козлова с вопросом «Не он ли сменит Хрущева?» А в Советском Союзе в этом никто и не сомневался. Фрол Романович и так правил во время многочисленных отлучек Хрущева по стране и миру.

География зарубежных визитов Хрущева была впечатляющей. Польшу, Венгрию, Болгарию, Румынию, ГДР, Чехословакию, Монголию он посещал чуть ли не ежегодно. Кроме того, он побывал в Китае, дважды во Франции, дважды в США, в Югославии, Польше, ГДР, Швейцарии, Иране, Гане, Индонезии, Гвинее, Афганистане, Судане, Египте, Алжире, Бирме, Таиланде, Индии, несколько раз в Финляндии и это еще не все. Хрущев предпочитал многодневные визиты, с осмотром достопримечательностей, посещением заводов, ферм, университетов, концертов, катаниями на слоне. А затем следовали ответные визиты, и Хрущев уделял много времени встречам с каждым из гостей. Были еще многочисленные поездки по стране и встречи с трудящимися. Так что у Козлова находилось время поруководить страной[160].