Читать книгу Симулятор совести - Вячеслав Владимирович Камедин - Страница 7

Мозг мой от напряженного поиска решений и выхода вскоре начал выдавать странные галлюцинации. Мне начало казаться, что я сижу ни в камере на краю жёстких нар, а в кинотеатре, небольшом, пустом кинотеатре, где, кроме меня, нет ни души. А стена напротив – вовсе не стена, а экран, в который бьёт синеватый луч проектора. Я вглядываюсь в проекцию и осознаю, что мне знакомо происходящее на экране.… Это было уже в далёкой юности. Шёл чемпионат области по боксу. Мне пророчили лёгкую победу и звание мастера спорта. Вот вижу, как я молодой, самодовольный и нахальный разминаюсь в раздевалке. Резкие уклоны в стороны, хуки, апперкоты, режущие со свистом воздух, лёгкость в пружинящих быстрых шагах – всё отрепетировано и отточено до безупречности. И чудится, что даже тень не поспевает за моими телодвижениями. Я, действительно, хорош, что и подтверждает тренер, подошедший сказать «пора». Длинный коридор, ведущий туда, где ждут прожектора, засаленные канаты ринга, нестройный говор публики и голос рефери, напоминающего правила боя. Он, то есть экранный я, подпрыгивающей, играющий походкой идёт, сопровождаемый тренером, дающим последние установки перед боем, по этому коридору. Лицо сосредоточено; видно, как он мысленно проигрывает каждый свой удар, каждый уход от удара противника, каждую атаку, каждый клинч. Он весь в себе: ничто не отвлекает его от предстоящего. Зал полон публикой. Четыре ринга пусты, только подле пятого, среднего, расположились секунданты и судьи. Рефери уже в ринге ожидает бойцов. Тот я под аплодисменты выбегает с поднятыми приветственно руками и в два прыжка оказывается в квадрате, ограниченном канатным забором. По нему заметно, что он слегка нервничает, его бьет легкая дрожь, присутствующая перед каждой схваткой. Я помню то ощущение, когда все чувства настолько обострены, что кажется, что каждый мускул в твоем теле имеет собственный интеллект и знает, когда и что необходимо сделать для победы. Когда реакция опережает самую молниеносную мысль. Когда хватает только тактильного восприятия воздушных потоков, чтобы в доли секунды понять, откуда будет нанесен удар. От предстартовой лихорадки всё внутри тебя работает в десятки раз скорее, готовое разорвать артерии и вены, готовое выплеснуть ту создаваемую энергия в один стремительный удар. Рефери провозгласил начало первого раунда, произнеся короткое «бокс». Я смотрю, как оба бойца нерешительно ведут разведку, ударов почти нет, но и те приходятся в предплечья или в высоко поднятые перчатки. Некоторые кроссы достигают цели, но в них не вложена та сила, которая способна причинить урон противнику. Я смотрю на себя молодого и горячего и поражаюсь тому, настолько в те года я был быстр и вынослив – полная противоположность мне тому, каким я стал сейчас. Гонг. Раунд закончен. Молодой я даже не запыхался, дышит ровно и отказывается промочить горло, внимательно слушает тренерские советы навязать тактику ближнего боя. Второй раунд. Противник часто открывает корпус слева, это ему на руку – нужно больше атаковать по рёбрам. Так оно и есть, удается сбивать дыхание – а это полдела. Противник клинчует, это хорошо, значит с «дыхалкой» у него проблемы. Навязать ближний бой, говорите? Можно. Удача у него уже в кармане, но, как и всегда бывает, упрямый гонг буквально на секунды отдаляет её, оставляя на третий раунд. Тренер, махая влажным полотенцем, хвалит, подбадривает и говорит, чтобы заканчивал играть и отправлял соперника в нокаут. А соперник вовсе сник, лезет в клич у канатов, и он, не упуская такой возможности, наносит апперкот под левые рёбра и той же правой рукой, не дав опомниться, выстреливает сверху «крюком» в висок противника. Рефери жестом просит отойти к своему углу ринга и открывает счёт, но.… Но тут же останавливается, увидев лужицу крови у головы боксёра. Он бросается к нему, все – судьи, врачи, секунданты, зрители с первого ряда – бросаются к нему. Пульс почти не прощупывается, зрачки не реагируют…

Только позже я узнал, что мой противник, погибший прямо на ринге, весь чемпионат скрывал, что испытывает лёгкое недомогание и нередкие головокружения. Мне было странным, что он не пропустил этот не значимый в его карьере турнир, а участвовал с серьёзными проблемами со здоровьем. Кому нужен был его подвиг? После турнира я бросил бокс, я не смог пережить убийство парня и поклялся, что никогда больше не применю тот навык, полученный в спорте, в жизни.

Проектор погас. Я сидел в абсолютной темноте. Картина, созданная нежданно пробудившимся участком памяти, воскресила давно минувшие дни, и клятва, данная в те дни, которую я неукоснительно соблюдал, вновь заставила меня содрогнуться. Только сейчас я осознал, что нарушил её. Я предал самого себя. Но (вот что странно) я не сожалел об этом. Мне глубоко было наплевать, как бы это и ни звучало бесчеловечно, на убиенного мною. Только смутные чувства после клятвоотступничества и слова, произнесённые моим нанимателем сегодня утром, расположили меня к самокритичному анализу, который, признаюсь, всегда был мне чужд. Нелепость, конечно, но выходило, что я не из лучших людей и вообще – один из худших. Кроме того случая на ринге, я часто совершал поступки, о которых потом ни разу не жалел. Я жил, не оглядываясь назад, и самобичевание никогда не посещало меня. В своей упадочнической философии я зашел бы далеко, если бы не лязгнули замки, и металлическая дверь не заскрипела на несмазанных петлях. Яркий сноп света ворвался в этот тёмный склеп, и кто-то, чья нечеткая фигура бесформенно размазалась в ослепляющем пятне дверного проема, закричал, чтобы я встал.

– С вещами на выход. Приготовиться к этапу, – последовал приказ.

– К этапу? Куда? – Я пребывал в таком состоянии, точно меня вырвали из глубокого сна, но не всего, и большая часть сознания находиться ещё на фазе пробуждения.

– Разговаривать запрещено! Лицом к стене, руки за спину. – Я ощутил сильный толчок в спину, бросивший меня к стене.

Когда надзиратель, иначе не знаю, как назвать его, застёгивал на моих запястьях браслеты наручников, я глянул вправо и увидел троих мужчин в шагах десяти от меня. Один из них, высокого роста и широкий в плечах, с хитрецой в глазах смотрел на меня. Поняв, что я сразу же узнал его и был намерен окрикнуть, он показал жестом, чтобы я не делал этого. По лицу Павлова (а это был именно он) я прочел уверение, что всё идёт так, как и было запланировано. Конечно, если я правильно растолковал его подмигивание. Затем, когда меня провели мимо этой мирно беседующей троицы со скованными руками за спиной, Павлов будто бы нечаянно столкнулся со мной и вскользь шепнул, чтобы я ни о чём не переживал, что «так надо». Не скажу, что я обрадовался тому, что таинственное моё заключение было не следствием моего проступка, а хитрой игрой этого загадочного гражданина, что нет причин для угрызений совести и для страха перед правосудием.… Нет, не радость, а злость и ненависть кипела во мне, пока я, подгоняемый недружелюбным, щедрым на толчки и окрики надзирателем, шёл по тюремному коридору. Единственное успокаивало меня: я не стал убийцей вторично, я не нарушал клятвы, которую чтил, как религиозный культ. Но, признаюсь честно, я без раздумий бы нарушил её, представься мне возможность побеседовать сейчас с Павловым. Сопровождающий меня тюремщик всё больше и больше подливал масло в огонь этого чувства, испытываемого мною к новому работодателю, а бойцы ВОХР, встретившие меня на выходе, своей бесцеремонностью просто-таки раздули его в бушующее пламя. С отборной бранью и силовыми приёмами, от которых мои плечи чуть не выскочили из суставов, они запихали меня точно тюк с мусором в будку ЗИЛа, втолкали в огороженное металлической решеткой пространство внутри этой будки и закрыли дверь из переплетённых железных прутьев, отгородив особо опасного преступника. Благо, хоть наручники застегнули иначе, так, что руки можно держать перед собой. ЗИЛ резко дёрнул, тронулся, и меня повезли в неизвестность…