Читать книгу Симулятор совести - Вячеслав Владимирович Камедин - Страница 9

Выйдя из сауны и ополоснувшись под душем, я не нашел ни свою одежду, оставленную в корзине, ни обещанную спецодежду, ни халата, ни полотенца. Но недоумение от такого недосмотра работников ни сравнимо с тем удивлением, которое испытал, когда в надежде найти вышеупомянутое в комнате с аквариумами вышел и обнаружил нечто неожиданное. На одном из мягких кожаных диванов сидела и улыбалась обнаженная женщина азиатской внешности. Я оторопел, не зная, что говорить, и совсем забыв прикрыться. Что-то начал бормотать. Но японка (так я решил, хотя определить национальность по внешним данным я не умею) на чисто русском языке произнесла:

– Ничего не нужно говорить. Подойдите.

Я подчинился, точно загипнотизированный. Я заворожено смотрел на голую молодую, красивую женщину.

– Попытайтесь ни о чем не думать, – продолжала она, – дышите ровно и спокойно.

Женщина взяла махровое полотенце и вытерла моё тело медленно и по-матерински нежно, точно боясь повредить мою кожу: сначала плечи и грудь, затем спину и ноги. От этих прикосновений по всему телу бегали электрические разряды, и я почувствовал, что во мне просыпается мужское влечение к этой женщине. Я отнял у неё полотенце и попытался прикрыться, смутившись неожиданного проявления врожденного инстинкта. Но она предупредила этот жест и убрала тряпицу прочь, пояснив:

– Не впускайте сейчас стыд в сознание, не стыдитесь того, что заложено природой. Попытайтесь очистить сознание.

Тогда я приблизился к ней, приняв слова её за приглашение к любви. Но она отстранила меня, сказав:

– Нет, я не для этого здесь.

Я хотел, было, поинтересоваться, для чего же; она же, прикрыв ладошкой мои губы, не дала мне сделать этого.

– Ложитесь на спину и закройте глаза. И не думайте ни о чем.

Голос японки, ласковый и в то же время строгий, действовал на меня странным образом: он будто управлял мною – я подчинялся каждому указанию. Чувствуя большую неловкость за то, что не могу справиться с самим собой, за то, что так по-идиотски выгляжу, и за то, что при этом рядом находиться странная женщина, я все-таки лёг на спину и закрыл глаза. Я слышал, что она что-то зажгла. Какой-то незнакомый запах ударил мне в нос, и я почувствовал небывалую легкость и ощущение невесомости, всё поплыло и растворилось. Я прибывал в таком состоянии, словно нахожусь между сном и реальности: что происходило дальше я, вернее, угадывал, чем осознавал. Её руки массировали моё тело, и иной раз я испытывал то же самое, что испытывает каждый в момент зачатия, но тоньше, длительнее и прекраснее. Я не знаком с тантрическим искусством, однако думаю, что это было именно оно, или что-то в этом роде. В то же время я находился как бы вне самого себя: я сидел на диване напротив и наблюдал, как женщина азиатской внешности слегка касается голого спящего мужчины, похожего на меня. Затем она легла на него, и… я не поверил своим глазам… они оторвались от ложа и, поднявшись на некоторое расстояние от него, начали парить в воздухе. Левитируя и слегка покачиваясь в воздухе, они вдруг стали растворяться, делаться всё прозрачнее и призрачнее, пока и вовсе ни исчезли. А я остался сидеть в полной растерянности, ошеломленный увиденным зрелищем. Когда начало проходить состояние потрясения, я оглядел себя. Я был одет в какую-то спецодежду бледно-зеленного цвета, подобие той, что была на Павлове. Тяжесть в голове, преследующая все эти дни, исчезла. Я чувствовал небывалую бодрость и желание что-либо делать, словно помолодел.

– Как отдохнули? – услышал я, а затем и увидел Павлова, присевшего на подлокотник соседнего дивана.

– Удивительно! – сказал я, не силах выразить то, что чувствовал после такого… Наверное, я был похож на младенца, который пытается понять то, что недоступно его детскому разуму.

– Ещё бы! – подхватил он. – Вы проспали восемнадцать часов.

– Неужели? Поразительно! – не поверил я Павлову; я был уверен, что только что вышел из сауны. Однако то, что я был полностью отдохнувший, говорило в защиту слов Павлова. Была ли та японка?.. Вопрос этот я как-то не осмелился задать тому, кто ни раз упоминал о своей профессии – профессии психолога.

– Итак, – сказал Павлов, – раз вы отдохнули и набрались сил, то мы в полной мере можем приступить к вопросу, который вас мучил на протяжении всей этой недели: что же такое ЭСИЛ? Как вы знаете, это аббревиатура слов: «Экспериментальная система исправления личности». Что это значит? – он посмотрел на меня так, словно ждал именно от меня ответа, что же это значит. – Впрочем.… Давайте, прежде чем я изложу, суть системы, сделаем небольшое отступление. Так легче мне будет донести.

Я пожал плечами в знак того, что не возражаю.

– Что вы думаете о… совести? – спросил он.

– Совести? – переспросил я. – Это, как мне кажется, из области теологии.

– Нет, не с теологической точки зрения и не с риторической.

– Вы имеете в виду, с философской, – гадал я.

– Нет.

– Тогда, с какой же?

– С практической.

Я не находил, что ответить: мне показалось это нелепостью.

– Да-да, с практической точки зрения, – продолжал Павлов. – Для чего нужна она человеческому индивидууму как биологический механизм? Давайте рассмотрим различную группу чувств, присущих каждому человеку. Для чего, к примеру, нужен страх? Это врожденный механизм, сдерживающий человека он самоуничтожения как биологической единицы. Кстати, этот механизм присущ любым живым существам, но мы сейчас говорим применительно к человеку, только к человеку. Любовь зачем? Конечно, издревле не утихают споры, и к общему мнению никто так и не пришел. На мой же взгляд, практическая сторона любви состоит в заботе о потомстве. Так как человек наименее приспособленное животное для жизни и нуждается в долгой опеке (почти полжизни мы находимся под опекой родителей). И чтобы эта опека была взаимно располагающей, природа и наделила людей этим механизмом. Со мной, конечно, можно не согласиться, но более логичного объяснения этому чувству, бесспорно имеющему место в жизни человека, я не вижу. А сострадание? – спросил меня он.

– Сострадание, – повторил я. – Судя по вашей теории, оно также является каким-нибудь механизмом. Не так ли?

– Совершенно верно, – подхватил он. – Если страх есть механизм, сдерживающий самоуничтожение человека, то сострадание или милосердие – единственный механизм, сдерживающий самоуничтожение всего человечества. В животном, не мыслящем, мире таким сдерживающим фактором является пресыщение, чувство сытости. Животное убивает столько, сколько способно съесть. Человек же в процессе эволюции утратил такую способность. И не будь сострадания, то есть жалости по отношению к ближнему, один страх не справился бы с защитой всей популяции. А совесть?.. – он сделал продолжительную паузу, вдумываясь во что-то важное, что, несомненно, для меня должно стать открытием. – Совесть – ведь это что ни на есть способность (даже против своего желания) поставить себя на место жертвы, пережить за другого причиняемую боль. В этом совесть сродни милосердию (состраданию). Но, в отличие от сострадания, совесть отражает, если можно так выразиться, ретроспекцию совершённого события. Запоздалый сопереживающий фактор. Если милосердие, как механизм, включается до совершенного поступка, то совесть, как механизм, начинает действовать уже после оного. К примеру, пусть мы сделали что-то, противное моральным принципам, одинаковым для всего человечества, находясь вне контроля своих чувств, в аффективном состоянии. Совесть же «напомнит» нам, что мы сделали, в чем мы были не правы. В чем же заключается практическая сторона этого механизма?

– Да, в чем же заключается практическая сторона этого механизма? – передразнил я не без сарказма.

– А в том, чтобы в следующей подобной ситуации могло своевременно «включиться» сострадание. Вы понимаете? Совесть – отправной пункт для стимуляции сострадания. Мы ещё мало знаем обо всей организации человеческой сущности, но совесть, как мне кажется, должно быть связующим звеном всех этих биологических механизмов.

– То есть, вы хотите сказать, что это чувство буквально программирует на добро в подобных, схожих ситуациях, делая нас терпимей. Что это своего рода программа, запускающаяся всякий раз, когда мы согрешим, и предотвращающая рецидив?

– В самую точку! – воскликнул Павлов. – И представьте теперь, что эта программа не так уж совершенна и может сбиться или вообще заблокироваться. Ведь блокируем мы другие из вышеназванных механизмов, запрещая себе бояться или, тем паче, делаем из чувства страха предмет удовольствия, приобретая адреналиновую зависимость. Запрещаем себе любить, следуя своим скрытым комплексам, считая себя недостойным этого чувства. Или же, наоборот, из-за всеобщего опошления этого чувства считаем оное недостойным себя любимого. Мы также запросто умеем блокировать и сострадание, повинуясь «инстинкту стадности»: если десятеро сильных бьют одного слабого, ты же, одиннадцатый, дабы не отличаться от тех десятерых, через волю всё же подключишься к этому занятию. Так же и совесть. Хоть она и присуща изначально каждому индивидууму, однако у кого-то эта «программа» находится в нерабочем состоянии. Почему существуют преступники-рецидивисты, совершающие не единожды схожие по сути преступления? И с каждым поступком всё менее и менее сожалеют о сделанном. Люди все разные, но следует ли из этого, что у кого-то заложен биологический механизм под названием совесть, а у кого-то он отсутствует? Нет, человек по своей природе одинаков, по сущности своей мы не отличимы друг от друга. В чем же тогда причина?

Павлов встал с подлокотника и подошел к аквариуму, стал рассматривать рыбок.

– Не правда ли, какое-то идиллическое безразличие у этого мирка за стеклом? – спросил он после минутного молчания. – Вот где гармония, к которой тянулись издревле все философы, создававшие утопические проекты идеального общества. А ведь это в человеческом обществе просто невозможно. И знаете, почему? В отличие от этих рыбок, человек мыслящее создание, и самое ужасное, что у каждого есть свое мнение. Как там говорят, на каждую правду найдется другая правда. В итоге даже аксиомы, незыблемые и нерушимые, со временем опровергаются новыми, прогрессивными учениями. А навязать всему обществу, как всем быть счастливыми – скоропортящееся занятие.

– Вам не кажется, что вы отвлеклись? – произнес я, наблюдая, как он улыбается и барабанит пальцами по аквариуму.

– Да, кажется, – как-то отрешенно согласился Павлов. – А о чем мы говорили?

– Насколько я понял, о том, что у кого-то по какой-то причине нет совести.

– Да, именно об этом мы и говорили. И что вы по этому поводу думаете?

У меня не нашлось слов выразить свое негодование. Павлов был непредсказуем в поворотах речи; пообещав выложить карты на стол, вместо этого устроил непонятный допрос. Мне только оставалось развести руками:

– Из нас двоих не я дока в таких вопросах.

– Ответ прост, – выдохнул Павлов. – Помните из азов психологии: о возбуждении и торможении тех или иных чувств, и что смена фаз и длительность их у каждого неодинакова. Просто у кого-то фаза торможения этого чувства переходит в полный его стопор. В силу каких-то социальных причин и последствий человек утрачивает способность «запускать» программу совести, можно сказать, черствеет. У этого человека пропадает своего рода «ограничитель», который контролирует морально-этическую сторону его поступков и не дает пересечь черту, разграничивающую «добро» и «зло».

Павлов всё ещё играл с аквариумными рыбками, не сводя глаз с мерцающей толщи воды.

– Нечто подобное, – растягивая слова, начал рассуждать я, – как мне кажется, есть у Фрейда, не так ли?

– Совершенно верно, – подтвердил мои слова Павлов. – а именно, во второй топике его знаменитой «Метапсихологии». Можно по-разному относиться к его учению. Многое, конечно, спорно, многое – опровергнуто. От психоанализа как метода лечения прогрессивная медицина сейчас отказывается, поскольку это лечение очень дорогое, длительное. Психоаналитик в своей жизни может пролечить пять-шесть больных. На обучение психоаналитика требуется 16 лет минимум. И всё же Фрейдом была заложена колоссальная база будущих исследований. Помните, при топическом рассмотрении психического аппарата человека сознание определяется как некая структура из трёх составляющих: собственно сознательного, бессознательного и надсознательного. Причем, основная психическая энергия скрыта в бессознательном. Она является, по суждениям Фрейда, составляющей из врожденных энергий сексуальности и агрессивности, так называемый Ид. Сознательное лишь потребляет эту энергию. А вот надсознательное, супер-эго, является неким антагонистом Иду, так сказать, цензором, не дающим подчинить сознательное бессознательному, стать заложником врождённых инстинктов и влечений.

– Насколько я помню, – вставил я словечко, – этот самый цензор – продукт общественно-социальных норм, этики, формирующей супер-эго.

– Причем, – согласился Павлов, – хотя сам Фрейд и не настаивал на снижении давления социального фактора, чтобы больше раскрепостить человеческое сознание от цензора, дабы уменьшить степень страдающих психическими расстройствами в обществе, многие его труды восприняли как призыв как раз к этому.

– Что и привело к сексуальной революции, – сделал вывод я.

– Может, вы и правы, – задумчиво произнес Павлов. – Задача наших же исследований обратная – пробуждение этого цензора у тех индивидуумов, кто лишился со стороны супер-эго контроля над сознанием, полностью или частично подчиненному бессознательному, той его стороне, где главенствует агрессивно-сексуальное начало.

– И это вам по силам?

– С девяносто девятью процентами уверенности скажу, что да. Только каким образом? – задал он себе вопрос и сделал паузу, чтобы собраться с мыслями. – Признайтесь, в час уединения не мечтали ли вы о том, что осуждается всеми этическими нормами, что с точки зрения общества является аморальным? Что же вас останавливало воплотить в жизнь эти фантазии? Повторюсь, совесть – это возможность поставить себя на место человека, против которого направлены ваши желания. Возможность прочувствовать ту боль и те страдания, что испытает тот. Это умение и останавливало вас от такого рода поступков. Способность загодя пережить то, что предстояло пережить другому человеку, если бы вы воплотили тайное желание.

– Всё это – верно, – подытожил я, – но каким образом навязать эту совесть, этого цензора, это супер-эго кому-либо?

– Представьте, – сделавшись загадочным, сказал Павлов, – что если преступнику дать возможность перевоплотиться в того, против которого был когда-то направлен акт его преступления?

– Это – из мира фантастики.

– Отнюдь, – парировал он. – Пойдемте, я всё вам продемонстрирую. Только хочу сделать небольшую ремарку, – произнес он, когда я поднялся с кресла. – Мы здесь упомянули отца психоанализа, но это упоминание было лишь для наглядного сравнения. Наше исследование не отталкивается от трудов этого гениального ученого, хотя и имеет много общего. Такое же сравнение, к примеру, можно провести с другими фундаментальными трудами в области психологии. Ну, в частности, нетрудно найти параллель с трудами Эрика Берна, с его знаменитейшим трансактным анализом. Помните такого?

– Если честно, то – нет, – признался я.

– Ну, это американский психолог, рассматривавший личность как структурную связь составляющих «ребенок – взрослый – родитель».

– Да-да, припоминаю. Вы хотите сказать, что цензором здесь выступает «родитель». Но кто же играет роль того провокатора, подобно Иду, неужели «ребенок»?

– Верно.

– Но, получается, что это какой-то негативный фактор. Неужто можно провести эту параллель?

– У Берна словом «ребенок» названа та часть сознания, которая под влиянием социума была вытеснена на задний план. Здесь антагонистом выступает «родитель», часть сознания, которая адаптирует «взрослого», напрямую контактирующего с реальным миром. Всё зависит от того, какие комплексы определенного человека были подавлены в детстве, какие желания были не реализованы, какое окружение, влияющее на развитие и становление личности, было у ребенка. Утрированно можно сказать, что «плохой» ребенок в сознание преступника был когда-то подавлен цензором «взрослый», но с годами этот цензор исчез. Наша же цель воскресить его. Так же можно проводить сравнения, как я уже сказал, и с другими трудами психологов, с Эрихом Фроммом, с самим Карлом Юнгом, который закомплексовал всё человечество.

– То есть? – не понял я шутку Павлова.

– Ведь Юнг ввёл понятие о «комплексах». С той поры мы полны ими, – засмеялся он. – Кого найдешь теперь, чтобы у него не было того или иного комплекса? Кстати, и здесь можно-таки увидеть сравнение и провести анализ с точки зрения теории комплексов, или же с точки зрения Аналитической психологии Юнга. Но оставим его в покое, если станем вдаваться в юнговскую аналитику, у нас и суток не хватит. Знаете, скажу вам, этот Юнг такой мудреный мужик был с его экстраверсией – интроверсией, с его «самостью», «анимусом»…

– Я тоже хотел предложить оставить в покое и Юнга, и других умных мужей, – уже достаточно утомленный экскурсом в область психологии, изрек я. Причем здесь передаю лишь часть разговора, которую запомнил; Павлов же в своих риторических способностях упражнялся гораздо больше, и чувствовал я себя, как после бесконечного семинара. – Мы, кажется, намеревались куда-то отправиться?

– Я только хотел сказать, – всё-таки решил резюмировать он, – что, в конечном итоге, мы не отталкивались ни от одного направления в психологии полностью. Наши исследования внесут новую качественную лепту в изучение личности, мы выйдем на новый виток.

– Жизнь покажет, – выдохнул я.

– Вы сомневаетесь в наших силах?

– Ну, почему же. Одно отличие ваших исследований и исследований этих ученых мужей бесспорно: они пытались избавить человека от психических недугов и комплексов посредством ослабления давления на сознание всяческих «цензоров»; вы же действуете диаметрально противоположно – навязываете и «цензоров», и «комплексы». Речь ваша произвела на меня именно такое впечатление. (Павлов засмеялся). Всё-таки давайте пойдем туда, где, как вы обещали, мне продемонстрируют действие вашей прививки.

– Какой прививки? – он посмотрел по-детски непонимающе, и меня чуть не разобрал смех: подловить на шутке Павлова – это что-то!

– Прививки совестью.