Читать книгу Незримая сила. Рассказы - Вячеслав Злобин-Алтайский - Страница 3

Только что, на днях, написал я это пространное письмо своей сестренке Марусеньке – шедевральное, потому как оно не только по смыслу таковое, но и по механизму его рождения. Все же писал-то я его настоящим пером – раритетом прошлого века. Оно ведь не с автоматической подачей чернил, а с механической. Авторучка – что? Извращение прогресса. А вот перо, насухую в чернильницу макаемое, – безусловное веяние прошлой неспешной и романтической жизни.

Ни для кого не секрет, что все беды нашего безумного времени от скорости его течения произрастают. И чем больше сумасшествия в мире творится, тем стремительнее оно ускоряется. А куда?

Хочется в связи с этим спросить человечество, Гоголю вторя: чудо-тройка, куда ж несешься ты, куда все так устремились безо всякой оглядки в прошлое? Скажу уверенно и определенно: к своему закономерному закату, к концу света мчатся все. Чем скорее раскручивается колесница истории, тем немыслимо ближе подвигаются к нам темные времена. И о всяких зловещих эпидемиях нам об том недвусмысленно телевизор неустанно трезвонит.

Хоть я и сторонний наблюдатель всей этой пляски с саблями насчет пандемии, но отчетливо вижу предвестие падения в бездну. Я-то хорошо для себя усвоил, что именно Господь имел в виду, когда давал понять: Апокалипсис, мол, не для тех, кто бежит без оглядки впереди всех, а для тех, кто не грешит и пребывает в философском спокойствии. Вот в этом-то состоянии я и пребываю, думая о прошлом с благоговением, соблюдая все патриархальное, очищая свой дух от всяких пандемийных катастроф. Мне чужды настроения полного упадничества и страха, более того, неприемлема праздность, о которой слагал поэмы Пушкин – например, про пир во время чумы. Ко всем таким неадекватным настроениям я глубокомысленно равнодушен, но созерцателен.

Я знаю: ни одна зараза меня так просто голыми руками не возьмет и не отправит в мир иной, а если и отправит, то не с помощью этих призрачных «корон», которыми нас запугивают. Если слабость какая меня и может одолеть, так только от лет старческих, от эволюционной немощи.

Тем более подозреваю я, что вся эта оголтелая пандемийная сумятица дело рук мировой олигархии: тут огромадными деньгами и переустройством жизненного уклада пахнет. А я за уклад патриархальный и потому не поддаюсь меркантильным веяниям времени.

Чего греха таить, случалось в прошлый раз у меня подозрение, что ухо мое оттого чесалось, что инфекция подействовала и втайне от меня разлагала мой организм. Был грех, но все же, повинюсь откровенно за свою слабость и малодушие мимолетное, причина недуга совсем иная. Я просто от любви к своей собаке Прасковье самовнушением и обезьянничаньем маялся. Но не дело беспрестанно следить за капризами животного и зазывать на себя всякие ее болезни. Потому теперь на лапы Прасковьи надеваю варежки, чтобы она у меня смирно лежала и не провоцировала.

А если по болезни не собачьей продолжать разговор, то мои убеждения не совпадают и не согласовываются с теорией инфекционного их происхождения. Они липнут «коронами» своими к гражданам, ослабшим вконец не столько от немощи старческой или, скажем, от духа сатанинского, сколько от всяких чрезмерностей – обжорства, пьянства и разврата. А я еще как боровик, крепкий и красивый, до сих пор не страдаю этими пороками неприглядными.

А еще я верю в Апокалипсис, потому как с Верой и Правдой еще многие лета можно вот так свободно писать мемуары и не думать о том, что тебе может и за сто лет быть. Ведь известно, что Господь спасает таких, как я, и жизнь за белоснежным листом бумаги дает радость и вдохновение, а это и составляет райскую жизнь. Вся такая напускная шумиха совсем не пугает богопослушного и мыслящего человека.

Так вот, я начал с того, что сестренке моей милой в прошлый раз нацарапал письмо – от того и продолжим.

Ответное послание, взволнованное, быстро пришло от Марусеньки. Писала сестрица мне в почту электронную, так как она у меня современная и продвинутая.

У меня же компьютер был такого стародавнего рождения, что сейчас и не сыщешь днем с огнем такой. В шифоньере одежном стоит пылится и подает признаки жизни только тогда, когда я с кем в переписку вступаю. А так этот аппарат – пустая вещь, только зрение притупляет. И купил я его за бутылку водки у соседского дворника. Уж больно убедительно просил он у меня взаймы – готов был мать родную с горячки продать.

Когда я проверяю почту, то вынимаю этот кинескоп из своего «загашника», ставлю на табуретку и, сидя на диване, вникаю в тексты. Редко мне пишет кто так, по-современному. Иной раз пользуюсь клавишами почти бессознательно, но почтовые отправления осваиваю. С придыханием читаю сейчас письмо сестрицы:

«Ненаглядный мой братушка Тиша! Принесли мне с почты твое красивое письмо с романтическим почерком. А как только начала его читать, так чуть от неожиданности Богу душу не отдала. Сильно я забоялась за тебя и что с твоею болезнью такая неопределенность происходит. Сейчас все болеют по-всякому, но от одной и той же напасти. Сам по себе никто не помирает, лишь только от страха всеобщего – от мировой напряженности, будь она неладна, Украина эта. Да еще изобрели оружие тайное – бактериями стреляющее. Весь мир восстал друг против друга и травят нещадно в отместку, кого ни попадя. Где спасаться от такого оружия, даже генералы ничего знать не могут. Все в необычайной панике и противовоздушную оборону сооружают. Надежда, хоть и призрачная, но, может, какой зонтик от этого ужаса и поставят, чтоб народ вздохнул с облегчением и не заражался.

Ноет душа по тебе. Ты уж, милый, пока еще болезнь тебя не совсем загрызла, Прасковью свою изолируй. Мерещится мне, что попала она под эту бомбежку вражескую, от которой пока купол не придумали. Может, так и сохранишься…

Рада я от того, что ты, Тиша, вспомнил, наконец, о сирой и убогой своей сестренке. Но почему-то зовешь меня единственной родной душенькой? И снова я заволновалась: не последствия ли это твоей болезни, не потеря ли памяти у тебя от нее? Про братьев наших – младшенького Савелия и старшенького Митрия – совсем не вспоминал, а перышком брата-то попользовался!

Я же всегда ценила в тебе гуманные и независимые подходы к проблеме человечности. Вот и я хочу следовать им, вспоминая о братьях наших меньших и старших».

Посидел я, подумал сосредоточенно и вспомнил про свое неблагодарное отношение к родственникам своим любимым. Как-то нечестно я поступил – Марусеньке написал только о ней да о себе, а об остальных близких не соизволил даже. Вот поди ж ты, каяться опять приходится. Неровен час, сам себя со свету изведу из-за честности своей гипертрофированной. Так про мою честность сосед как-то высказался, а потом, говорят, помер от бесчестия.

«Митрий, – продолжала поминать сестрица, – Царствие ему Небесное, уходя в мир иной, наставлял: мол, хоть я и выше вас всех по самосознанию, но ваш Бог и судья вознесет вас за такое неистовое почитание мистического и мирного неба и долгое бытие в мире обетованном даст вам. Хоть Митрий по жизни и толкался локтями от амбиций своих немереных, но помер как праведник после слов таких. Благословил наше светлое назначение и любовь свою оставил нам.

А вот Савельюшка – иного поля ягода, может статься, потому, что папенька его был как бы нам и не свой, как бы не одного роду-племени».

Тут вспомнил я вновь про брата своего Савелия, родственного нам. Так что не единственная родная у меня была сестренка Марусенька, но самая любимая, уж поверьте на слово. Мы-то с Марусенькой моей и Митрием жили сначала безотцовщинами, а Савелий – с папой. И только по возмужанию объявился он в нашей семье.

Я по своим мировоззренческим убеждениям – глухомань, консерватор, а тот – неисправимый прогрессист. Тяга к процессам обновления общества горела в его душе неудержимо. Только о революциях и озадачивался. Это я к слову вспомнил и стал дочитывать приятные мне строки письма далее:

«Давеча выдал мне Савелий такое откровение: мол, свобода для него как солнце на небе и путеводная звезда. Утверждал он совсем не то, что мы с тобой о злободневном вопросе рассуждаем. «Настолько я свободен, – говорил он, – что не позволю никому свою свободушку продать, ни за какие богатства, никакой блеск золота не охмурит меня. Лучше уж в омут с головой. Для меня, кроме свободы, нет ничего дороже и священнее».

Сказал также, что наука ныне определенно знает: первым уколом заводят чип по кровотоку к сердцу, вторым закрепляют его на гландах. Чип у сердца местоположение твое указывает и распознает, как дышишь ты – ровно или взволнованно. А от гландов пишут все наши разговоры. Утверждал Савелий, что каждого из нас власть выслеживает. «Сидишь, – говорил, – ты, Маруся, на скамейке у подъезда, семечки грызешь, а они тебя насквозь видят и все твои разговоры, к примеру, против повышения цен записывают. И дельце по крупицам на тебя и каждого такого шибко умного оформляют, сортируя, кто доволен ими, а кто иезуит. Или хоть, – говорит, – возьми меня. Захотел я об обидах каких на власть доложить в посольство американское, а они уже на прицеле меня держат и знают, чем я дышу и о чем помышляю».

Вот я, Тиша, и взволнована за его жизнь такую прогрессистскую. Да еще если его потащат на уколы эти, будь они неладные. Всегда ему больше всех надо – молодо-зелено. А как спрячут его куда подальше – горе какое нам будет. И во всем этом война виноватая. Была бы дружба, и не было бы меж государствами никаких эпидемий. Легко бы жили и не тужили. И Савелий, глядишь, смиреннее бы стал. По посольствам бы не ходил.

Кончаю писанину эту писать, а на душе-то кошки скребут и тревога точит. Приободрил, правда, ты меня, про жениха сказав. Возгорелась я было, чего уж греха-то таить, но будь теперь что будет, как Бог решит. А решит положительно, значит, будет мне с кем в веселье жизнь домаивать.

А так ничего-то от жизни веселого у нас не осталось, одни болезни да расстройства от скукоты. Когда ж радостью-то делиться меж собой будем? Иль время наше ушло, и жизнь чужая застучалась в наши двери?

А Савелий тебе бы и привет передал, не будь он делами занятый.

И я твоему словечку ангельскому всегда радешенька. Пиши, если что».

Чувства благодарные к сестренке я испытал и подумал после письма такого, какой брат мой Савелий грамотный во всем, хоть и строптивый. Не чета нам, законопослушным да глас Божий внемлющим…