Читать книгу Незримая сила. Рассказы - Вячеслав Злобин-Алтайский - Страница 4

Ходить каждый божий день с метлой по двору, а потом остаток дня пребывать в глубоких раздумьях, сидя дома с любимой собакой, – полезное жизненное кредо. Сочетание физического труда с умственным не каждому смертному доступно.

Требования к Прасковье своей наконец я поубавил. Собака все же. С ее беспокойных и шаловливых лап я наконец снял надоевшие ей до чертиков варежки. Да и более веская причина была – моя благожеланная любовь к эпистолярии. Теперь, когда болезнь к новому жанру в моей жизни превратилась, скажем так, в сумасбродную потребность, мало того, в любовь, то и необходимость в собачьей тирании иссякла во мне. Ее провокационные телодвижения теперь уже не доставляли мне раздражения всякого психологического порядка, а вызывали небывалый подъем вдохновения. Обоюдная чесотка теперь меня не доставала, а стимулировала с новой силой к творческим и философским изыскам. Мы стали жить в еще большем согласии и как бы дополнять запросы друг друга. Любви в наших отношениях заметно прибавилось. Прасковья продолжала неистово взвизгивать, непрерывно тарабаня по уху когтями задних лап, а я получал флюиды ее неистовости и разгонял с вдохновением свои творческие порывы.

Теперь вспоминал я о былом, когда заглядывал под лохматые белые брови Прасковьи и видел там зажигательные и преданные глаза. Вот так же, как она сейчас, так и мы с моей милой сестренкой Марусей обнимали своими взглядами брата нашего Савельюшку. Тогда, на заре девяностых, он бесновался в радостном порыве. Уж больно брат был горяч, почувствовав запах революции. Он зажигательно кричал о ней, а мы с сестренкой не могли понять – где «красные», где «белые». По его словам, в стране творилось что-то невообразимое, светлое и торжественное, как утренняя заря. А мы сидели восторженными пеньками за одним столом и глядели в большое окно. Однако вокруг не находили ничего подобного. Все было обыденно и безо всякой движухи. Все так же матерился во дворе местный дворник, мой коллега. Все так же, как и пять лет назад, рвали друг дружке нервы соседки со второго этажа, деля общественную сковородку на кухне. Даже кузик на дичке-яблоне так же весело щебетал, как и в прошлом году, хоть и был это, возможно, уже внук того, что тогда прилетал. И речка в пойме текла все так же широко и привольно. И только Савелий не унимался:

– В краевом совете депутатов взашей вышвырнули отпетого ретрограда и горбачевца. Мы на митинге сковырнули эту плесень, и теперь открыт путь туда, куда нам хочется. А хочется нам всем сытно есть и сладко спать. И хоть ретрограда мы заменили на авантюриста, но это уже наша победа, кровная. Любые мошенники теперь будут работать на нас. А мы им не позволим народ так просто дурачить потому, что мы уже повзрослели и теперь не лыком шиты. Настала пора заставить любую сволочь плясать под нашу дудку! А потом придет время – и их искореним.

Очень сильно он тогда разбивался, стуча громко кулаком о стол, накрытый Марусей по случаю ее именин. Потом братишка опрокидывал стограммовый стакан с самогоном, а Марусенька ублажала его с вилочки соленым огурчиком.

Поначалу-то за трапезой этой мы стоймя стояли: Савелий обозвал наш скромный стол фуршетом. Мол, положено по этикету в таких случаях кушать стоя. А когда стали ноги затекать да наклоняться за закуской спины устали, тогда только и сели. Объявили при этом нашему дорогому прогрессисту, что дюже уморительно нам с такими изысканными традициями связываться. Как ни крути, мы же не в Кремле, чтоб корчить из себя дипломатов. А по мне – так и двор мести не порочно, и кушанья отведывать, сидя за столом, тоже не зазорно, а вот переживать за политику до дрожи в теле – лишь здоровью вредить. Да и мало ли из-за нее попрятано людей в сумасшедших домах – говорят, уйма.

Хозяйка наша, именинница Марусенька, была доброй и хлебосольной. И стол ее праздничный был такой же: уставлен мелкими блюдцами с золочеными ободками по краям с солеными огурчиками, помидорчиками, соленой капусткой и даже солеными крепкими и красивыми груздями. Хлебница была наполнена серым хлебом, резанным треугольничками. А вишенкой на торте было блюдечко с дольками сала. Стопки и фужеры мудреные или хрустальные у Маруси не признавались – пили из маленьких граненых стаканчиков. Все было и без того ажурно и прилично.

Собрались мы тогда в узком семейном кругу.

Жужжали наперебой и несли всякую восторженную чушь, какая и несется обычно в исполнении взрослых недорослей. А компания наша была разночинная.

В начале тех революционных лет Савелию, энергичному, живому, как в поле колос на ветру, было двадцать пять годков. Он, знамо, интеллигент – помощник мастера в ЖЭКе.

Брат Митрий – соль рабочего класса, высококвалифицированный специалист на оборонном заводе – гнул трубки для авиации на станке. К тому же был он общественником – профоргом цеха. Митрий считался самым обеспеченным среди нас: получал довольствие не меньше министра. Хоть он гордость рабочую и имел, но жил богато, как буржуй. И Бог ему судья. А уж мы-то с Марусей – совсем сирые и неприметные, но профессию свою уважали больше жизни. Она, милая, тянула лямку своего дела на почте, посылки терпеливо перебирая, и тоже за гордость это почитала. Вся наша семейная компания была трудолюбивой и любящей друг дружку, хотя в сердцах, случалось, и поплевывали злорадно в родственные души. Всякое бывало, на то и близкие люди. А как порой без зависти или острастки-то?

У Савелия шевелюра была пышная, русая и свешивалась на глаза. Он привычно откидывал этот чуб, а тот вновь ползком возвращался восвояси и закрывал ему объективную реальность. Для него борьба с чубом стала привычной. Привычка – вещь обыденная, но вредная. Особенно для окружающих: все отвлекаются от разговора, пропуская мимо ушей главное, и внимают только его жестам.

– …А что творится в крае с нашей администрацией? – продолжал митинговать в застолье Савелий, а глаза его карие светились красным заревом революционного пожара. – Скинули старую горбачевщину, – мыслил он всегда не фамилиями, а метафорами и образами. – Теперь взошли на пьедестал те же, но перекрашенные. Воры однозначные, но все же есть в этом смысл: своя рубашка ближе к телу. Ныне они на мировую цивилизацию устремленные. И будем теперь мы рынки международные осваивать…

Тут встрепенулся Митрий. Глаза его, за последнее время уставшие и помутневшие, тоже озарились. Всегда он был весь такой из себя уверенный, громоздкий и отчасти даже солидный и представительный.

– Хоть и перевели меня временно сторожем на ведомственную стройку по причине отсутствия надобности в трубках, но унынию предаваться не достойно, – солидно ведал он. – Главное, открытыми глазами теперь будем смотреть на жизнь, на власть и поддерживать Савелия. Пусть их тормошит. Посмотрим, как она, власть-то, запоет, когда народ зрить в корень будет.

Глаза Митрия, казалось, помутнели от страсти, лоб превратился в гармошку от многих мыслей свербящих, но выдал идею:

– В бизнес пойду – в Китай и Турцию за шмотками поеду. Отныне о большом деле думать надо, а не в трубках ковыряться…

Братская поддержка и меня окрыляла, но больно страшно становилось при этом. «Как же понимать такое? – шевелил я мозгами, уставившись на стакан с самогоном. – Они зовут нас, все общество наше и мысль общественную к буржуйскому существованию?! А как же тогда эксплуатация трудящихся?» Этот вопрос я и задал Савелию.

– А мы отменяем трудящихся! – подавил он мое любопытство. – Теперь и отныне все будут жить на пассивных деньгах.

– Как арабы от нефти! – уточнил восторженно Митрий.

– Народное достояние будет в чеках и акциях, – продолжил горячиться младший брат. – Все доходы от них будут нас содержать. А кто поумнее, так и совсем богатым станет. От каждого по уму – каждому по способностям!..

В небывалое замешательство после таких слов пришел я. Ни трудящихся, значит, не будет, ни дворников – общество буржуев и дармоедов получается. А я не хочу быть буржуем – мне и во дворе с метлой уютно. И тут мне совсем расхотелось идти в новую жизнь. Мне совсем не хотелось быть «белым», потому что корни мои «красные». А братья мои, несмышленые и опьяненные жадной идеей, – Иваны, не помнящие родства…

Тут я, возмущенный, обернулся к Савелию:

– Ты что – поляк?

– Это почему же? – переспросил удивленный брат.

– Только каждый поляк был за Смутное время двумя руками, – пояснил я со всевозможной консервативной силой.

– Тиша, голубь мой сизый! Это ж полет свободной мысли, а ты национальностями ругаешься!

– Все одно: ты – поляк, и твой предводитель тоже… И русское достоинство оскорбляешь. Одним словом – интервенты вы, – огрызнулся я.

– Но и ты тогда Сусанин – темный как лес!.. – отомстил он мне, пристально глядя в мои немигающие глаза.

– Зато пролетарий… и душа русская! – поставил я жирную точку в политической полемике.

На том мы тогда и разошлись, злые и непримиримые.