Читать книгу Запретный край. Перевод Ольги Гришиной - Ян Якоб Слауэрхоф - Страница 19

Илья-Верди.

Спустя три дня после того, как мы покинули стоянку в Малакке, я был освобожден. У меня развилась светобоязнь, сначала я с трудом двигался, но не впал в уныние, ожесточившись до чрезвычайности, исполненный решимости не сдаваться, воспользоваться случаем не порадовать короля моей бесславной гибелью. Некогда я лелеял надежду на возвращение, пусть много позже, в новом благородном звании, на гребне удачи. Я надеялся, что, когда я предстану перед ним со своими соратниками, он всё еще будет восседать на троне, старый, вялый, безотрадный… пожираемый хворями властитель обнищавшей страны. Шрамы наши будут столь многочисленны, что не останется места для наград; наши завоевания, оставленные позади, будут столь велики, что Португалия по сравнению с ними покажется ничтожной, маленькой страной! Вскоре после этого последнего посещения в качестве блудных сыновей мы без угрызений совести и с богатством снова погрузимся на корабли и направимся к нашей собственной, самостоятельно завоеванной земле, чтобы навсегда остаться там и умереть, в пышности, поддерживаемые армией. Но что было мне с того проку, если приходилось лезть на мачту, чтобы затекшими конечностями помогать брать рифы, брасопить реи и выполнять другую грубую работу, которой я не был обучен.

До моего заключения палубы и помещения были полны матросов. Свободные от вахты путались у других под ногами. Теперь же едва хватало людей для маневрирования. Даже черные рабы обязаны были помогать. Из-за болезней ли или из-за дезертирства стали люди на вес золота? Один корабельный врач поведал мне, что причиной столь многих жертв была прежде всего цинга. Новый адмирал был человек усердный. На Мадагаскаре, где большей частью пополняли запас свежего мяса и овощей для долгих переходов, мы не высаживались. Запасов оказалось недостаточно. Смертность была огромной: за несколько дней сотни человек. Многие корабли лишились более чем половины команды. Не хватало парусины, чтобы зашивать в нее мертвые тела, ядер для груза в ноги, времени, чтобы всякий раз ложиться в дрейф. Каждое утро убирали мертвецов; шестеро матросов, которые за тройное жалование исполняли эту работу, перетаскивали тела на среднюю палубу и сталкивали их в открытую амбразуру. Стая акул, следовавших за кораблем, неуклонно росла.

Как могли они оставаться в живых там, внизу, куда не проникал свет, где они никогда не получали фруктов? Существовало ли молчаливое согласие между бедами, которые должны были случиться и которые нет?

Дабы сохранить здоровье оставшихся и ввиду приближения к цели теперь нам ежедневно выдавали по лимону и огурцу. Я съедал их с бóльшим наслаждением, нежели прежде самые изысканные яства. Я упивался свободой – в основном ветром – и не огорчался из-за моих израненных ладоней, воспаленных глаз и десен. Я надеялся, что шторм своевременно освободит меня, ибо знал, что как только мы придем в Макао, меня отправят в тюрьму.

Однажды, когда я драил палубу, мимо проходил капитан. Я с удовлетворением заметил, что он исхудал. Я поднял голову и, не посторонившись, взглянул ему в глаза. Его рука метнулась к моему горлу, но он передумал, сплюнул и прошел мимо. Мы оба рисковали жизнью: он – из-за моих жаждущих рук, я – из-за конопляного стропа, всегда лежащего наготове. Его трусость спасла ему жизнь, и мою тоже.

После Малакки погода улеглась. Море волновалось меньше, чем на другом краю полуострова, и часто стоял полный штиль. Ветер был слабым, но непрерывным. Однажды мы проходили мимо побережья Камбоджи, на другой день море опять было пустынно, и я знал, что как только на горизонте появится берег, по окончании рейса возобновится мое тюремное заключение. Погода становилась всё тише, ветер слабел, море вытягивалось медленными, ленивыми длинными волнами, и на корабле чем дальше, тем больше опасались, что это предательское спокойствие сулит шторм, прямо перед побережьем Макао. Чем дольше длилось затишье, тем сильнее становился страх, что до прибытия разразится буря.

Это было на Пасху. Пропели торжественную службу; люди расхаживали со священными стандартами, освященными папой. Желающие могли поцеловать кайму флага. Большинство целовало, на всякий случай.

Ночью начался шторм. В полночь, когда закончилась моя вахта, было еще тихо, но совершенно темно и пбрило, словно полная луна и закатившееся в пожаре солнце слились в плотном слое облаков, и пламя небесных светил, не пробиваясь сквозь него, тлело вблизи от земли. В кубрике почти никого не было, в основном люди спали на палубе или в жерлах пушек, где всегда сохранялось немного прохлады. Смертельно больные и умирающие лежали в койках и, заслышав меня, хрипло умоляли дать им воды. Я раздал им, что мог найти, и затем сам свалился, впавши в беспамятство от духоты, подавленный предчувствием, что скоро мне предстоит вновь пробудиться и уже много часов не спать. Наверно, это продолжалось очень недолго, я проснулся, лежа на дощатой перегородке, отделявшей кубрик от носа корабля. Больные вцепились в меня, перегородка внезапно из пола превратилась в потолок, мы откатились, кубрик был уже наполовину наполнен водой, я ухватился за трап, не выпуская его, стряхнул с себя всех и, покрытый синяками, исцарапанный и, возможно, зараженный, выбрался на палубу.

Галеонная фигура43, кресты не помогали; кто думал о них при таком ветре, который теперь задувал со всех сторон, прерывая дыхание и всё, что не было закрепленным, швырял на палубу и затем вновь взметал в воздух, словно самая атмосфера этой части земли улетучилась.

Волны поначалу накатывались довольно медленно и регулярно, точно плавучие горы, корабль шел, не снуя вверх-вниз, порой замирая, порой почти плашмя ложась набок. Потом его обступили водяные горы, которые обрушивались все одновременно, так что он постоянно оставался под ними.

Поначалу я был благодарен происходившему, тому, что я переживал это неистовство, что разрушался корабль, на котором меня шесть месяцев держали в узниках, где у меня отняли всё, что я имел, от рубахи до имени, но через пять минут упоение свободой прошло, и я жаждал лишь покоя и тишины, оставив все мысли.

Когда шторм утих, берег по-прежнему был в виду. Ветер снова улегся, но волны всё еще перехлестывали через борт корабля. Ночью мы видели мерцание отдаленных рассеянных огней и большой неподвижный свет над ними – там был Макао со своими сторожевыми башнями. Я опасался, что мы всё-таки войдем в охраняемую гавань. Я забился в угол на юте, немногие уцелевшие еще лежали у фальшборта. Но кораблю не суждено было более увидеть дневной свет. Около четырех часов его приподняло и швырнуло в накативший вал, отбросило назад, пушки раскатывались от борта к борту, некоторые разряжались. «Св. Бенедикт» быстро затонул, увлекши почти всех за собой. Только те, кто своевременно ухватился за доску или буй, еще держались на воде. Я дрейфовал на давно припасенном бочонке. В нем лежали несколько корабельных сухарей. И… моя рукопись.

Вновь наступил день, теперь над пустынными водами. Берег был далеко, остров, на который нас швырнуло, исчез. Силы мои начали иссякать, поскольку бочонок постоянно переворачивался, и я то и дело погружался в воду. Но предчувствие того, что я еще не погибну в этой авантюре, заставляло меня держаться, и через несколько часов мне стало ясно, что волны относили меня в направлении бухты. Теперь, издали, я мог различить город, не слишком отличавшийся от маленькой португальской или испанской гавани. Кораблей в ней было немного, но полно джонок того типа, который я уже видел прежде: низкий нос, высокий штевень, пышные паруса. Город я рассматривал как часть родины; лучше бы мне увидеть китайскую гавань.

Напротив, частично закрывая бухту, лежал длинный остров – низкие берега, горная вершина в центре, около пятисот метров высотой. Он казался заброшенным; там и сям небольшие заросли – можно ли будет найти на нем укрытие? Медленно я стал грести с моим крутящимся бочонком в этом направлении и, после бесконечной борьбы, с трудом плывя, полузадыхаясь, достиг берега. Я прошлепал до сухого места, неся на плечах свои пожитки. Передо мной были заросли кустарника. Я продирался метров сто, затем обессилел, и сон сморил меня.

Очнулся я в наступающих сумерках, а скоро и совсем стемнело, так что я лежал неподвижно. Посреди ночи я выполз из кустов на берег. Но огней на той стороне я не увидел. Туман? Застит ли мне глаза? Не опасаются ли там нападения? Меня все-таки тревожило, что огни больше не горели. К тому же я ощущал сильную слабость, я еле-еле поднялся на ноги, – но, оказавшись пленником этого острова, решил этой же ночью разведать его. Теперь слабо светила луна. Я поел сухарей, однако, несмотря на сильное истощение, голода не ощущал. Я понял, что захворал, и испугался, что болезнь вскоре совсем одолеет меня. Кости мои ломило, десны вспухли и кровоточили, из-за привкуса крови во рту меня подташнивало. Так, шатаясь, я отправился в путь. Стоял мертвый штиль, море, теперь совершенно спокойное, шуршало вдали. Я нигде не видел домов, не мог найти дороги. Я взобрался на пологий откос. Из зарослей до меня донеслось приглушенное мычание. Неужели там, в чаще, есть дом?

Это была застрявшая в сетях молодая корова. Я распутал животное, но, вовремя передумав, вновь связал и попробовал подоить. Вздрогнув, я вспомнил, что парное молоко – средство от цинги; стало быть, я чуть было не упустил свой шанс на спасение! То немногое, что мне с трудом удалось проглотить – я почти не мог раскрыть рта – помогло мне. Я запомнил место, где стояла корова, и побрел дальше. Теперь я достиг края регулярно засаженного поля. Растения были мне незнакомы, но я всё же поел их, сырыми и немытыми, ища спасения; возможно, я заболею еще серьезнее.

Так брел я, пока мне не стала угрожать новая опасность – быть замеченным, ибо уже рассвело. Я нашел расщелину в камнях и провел день в дремоте и судорогах. Иногда я выглядывал наружу, но не видел ни единой живой души.

На следующую ночь корова исчезла, но я нашел другие корешки, получше, и, наконец, набрел на хижину. В течение последующего дня я наблюдал за ней из-за деревьев. Хижина казалась пустынной. Ночью я проник в нее и обнаружил в глиняных мисках пищу. Я был голоден, но пища оказалась отвратительной. Лишь тогда я осознал отчаянность моего положения: мои собратья по расе заключат меня в тюрьму, китайцы меня не поймут, и на их пище я не проживу. В море я вернуться не мог. Пока я раздумывал об этом, в ушах у меня зазвенело, и я лишился чувств. Я хотел подняться, но не смог и остался лежать на бугристом глиняном полу.