Читать книгу Падение в небо - Янина Хмель - Страница 2

Россия, Питер. 2015 год

Глава 1. После комы

Весенний солнечный зайчик заглянул в приоткрытое больничное окно, выпуская невидимые глазу пылинки наружу, и протиснулся сквозь тонкую щель между плотными серыми занавесками. Остановился на опущенных головах бледно-розовых пионов, с тяжёлым вздохом допивающих остатки воды со дна огромной разноцветной вазы. Замер и прислушался: цветы едва дышат. Подняли головы, попытались улыбнуться лучу, жертвуя последними лепестками некогда пышных бутонов.

Та часть воды, что не успели впитать стебли, выползла, как ящерка между горячих камней пустыни, сквозь трещины на дне сосуда. Кажется, сама ваза вот-вот разлетится на мелкие осколки, сто́ит только прикоснуться к ней… Но разбить её уже невозможно. Если присмотреться: между каждой частицей просачивается плотный слой пожелтевшего клея. Ваза потускнела, выцвела и потеряла прежнюю гладкую форму. Но цветы в ней всё ещё живы. И кто-то продолжает верить в эту вазу, подливая воду, не позволяя срываться последним лепесткам на опущенных бутонах.

А что, если наше тело – такая же ваза? Которая падает и разбивается, но всё равно склеивается её и заполняется водой, чтобы цветы в ней – наши мысли, желания, чувства – жили. И кто-то будет склеивать разлетевшиеся осколки, пока есть что клеить. И кто-то будет верить в эту вазу, наливая в неё воду для цветов.

Я снова разбитая ваза. Мои мысли-пионы опустили головы, не реагируя на весеннее солнце. В очередной раз сгребаю в одну кучу отлетевшие частички, пытаюсь вернуть их на прежние места. Выцветшие, потёртые, выпачканные в толстом слое жёлтого клея. Кажется, что моральные силы уже давно вытекли сквозь трещины. А при очередном столкновении с реальностью крепнет только вероятность больше не склеить разбитые осколки… На дне осталась одна вера в то, что в конце жизненных странствий всё должно быть хорошо, как в сказке, что мне перед сном читала мама. И только эта вера подпитывает мои мысли и чувства.

Делаю глубокий вдох и задерживаю дыхание. Чувствую, как холодный воздух попадает в лёгкие, наполняет их, растекаясь по ним, как будто по стенкам стеклянного сосуда, оставляя после себя след. Медленно выдыхаю… А на выдохе отчётливо вижу лицо мужа: любимые васильковые глаза, которые так близко. Сейчас протяну руку и дотронусь до колючей щеки. Но сжимаю кисти в кулаки и зажмуриваюсь, чтобы образ исчез. Но перед закрытыми глазами появляется лицо сына.

Учащённо дышу, чтобы справиться с паникой. Ноет в области солнечного сплетения – наверное, это болит душа, потому что сердце давно уже отболело и замерло, разбилось и разлетелось на миллионы песчинок, горсти которых я бросила на могилы мужа и сына. Дрожь завладевает обессиленным телом, снова напоминая о том, что два месяца назад моих любимых мужчин не стало. Два месяца – шестьдесят дней, тысячу четыреста сорок часов… А когда каждый час наполнен болью от воспоминания об их смерти, будто душа терзается в страданиях уже целую вечность.

Не хочу вспоминать день их смерти. Но вот беда – я его никогда не забываю. Он как записанный на плёнку фильм, который кто-то постоянно пересматривает моими глазами.

Время медленно скользит в выбранном направлении, ведь у него целая вечность, оно никогда не закончится. И я скольжу вместе с ним – в нём. У меня тоже есть вечность, чтобы всё исправить, превозмогая боль и чувство вины.

– Ангелина!

Как будто издалека слышу взволнованный голос доктора.

Я всё ещё сижу с опущенными веками, но знаю, что он уже успел подойти и присесть рядом: улавливаю его учащённое дыхание с запахом мятной конфеты и ощущаю изучающий взгляд на себе – пытается предугадать моё сегодняшнее настроение. Всё ещё не открываю глаза, даже когда Антон Константинович прикасается тёплой ладонью к моему холодному плечу, чтобы поправить вязаный свитер, который сполз.

Когда-то я любила весну: с её обновлениями, цветениями и ещё не созревшим солнцем. А теперь мне было безразлично всё: и это солнце, и наступающая весна, и доктор, который отчаянно пытался заливать новую воду в мой разбитый сосуд, чтобы мои цветы оставались живы.

Каждый вдох сопровождается острой болью в солнечном сплетении. Боль вытекает сквозь трещины, шипит и пенится, как будто на открытую рану капнули перекись водорода.

От прикосновения доктора я непроизвольно вздрагиваю, медленно поднимаю веки, которые вдруг будто налились свинцом, и не моргая смотрю в серые глаза напротив. Тихо выдыхаю – образы мужа и сына исчезают. Передо мной только лицо Антона Константиновича, он будто пытается заглянуть мне в душу и найти там ответы на вопросы, на которые я противлюсь отвечать. Говорят, глаза – зеркало души… Наверное, поэтому из жизни в жизнь цвет моих любимых глаз не меняется, чтобы я вспомнила душу, которая смотрит на меня через эти зеркала.

– Ты очень бледна. Как себя чувствуешь? – Он своевольно берёт мои руки и начинает по очереди растирать в своих тёплых ладонях. Жалкая попытка согреть почти прозрачные кисти, которые бледнее и холоднее, чем у мертвеца. Как будто вся кровь тоже вытекла через трещины моего страдающего тела. У меня нет сил, даже чтобы прервать это бесполезное действие, поэтому я просто молча смотрю ему в глаза.

– Голова не кружится?

Я отрицательно мотаю головой, всё ещё не разрывая зрительный контакт. Если бы он сейчас достал из кармана своего халата миниатюрный фонарик и стал водить лучом по моим зрачкам, это было бы последней каплей, которая пошатнула бы моё терпение.

– Не тошнит? – спрашивает он, а в его мыслях витает: «Весеннее солнце, возможно, и восстановит её кровообращение, но всё равно ещё рано выходить из палаты и морозить неокрепшее после комы тело».

Так и хочется ответить ему вслух: «Мой разбитый сосуд уже не склеить…» Но я лишь проглатываю очередную порцию заботы, как горькое лекарство, которое всё равно придётся выпить, поэтому сопротивляться нет смысла.

Иногда эта забота раздражает. Я из последних сил держусь, чтобы не сорваться на грубость. Вот как сейчас: готова даже усыпить его, лишь бы он замолчал и оставил меня одну.

– Ты прогрессируешь! – радостно говорит доктор. – Прошёл всего лишь месяц, после того как ты вышла из комы, а память почти восстановилась. И даже безболезненно…

– Ещё бы, с таким настойчивым доктором я бы тоже на месте своей памяти лучше восстановилась! – Я насильно вытаскиваю свои пальцы из его рук и отворачиваюсь. Глубокий вдох и сразу же следующий медленный выдох возвращают мне спокойствие. Обнимаю себя за плечи и закрываю глаза.

– Не замёрзла? – доктор нарочно игнорирует мой недружелюбный тон. Привык уже каждый раз натыкаться на холодный взгляд. Вот только холод снаружи его по-прежнему смущает. Он спокойно продолжает: – Пора вернуться в палату.

– Возвращайтесь, – бесстрастно отвечаю ему, не открывая глаз.

Он хмурится. В мыслях представляет, как хватает меня за локоть и тащит в палату, но возвращает своему голосу беспечность:

– О чём мы договаривались вчера? – надавливает на мою совесть.

Я недовольно фыркаю, понимая, что он не оставит меня в покое.

– Я не перечу вам, а вы позволяете мне читать, – пожимаю плечами, закатывая глаза, и поднимаюсь со скамьи. Медленными шажками возвращаюсь в свою серую, такую же, как глаза доктора, палату, чтобы лицезреть там белый потолок или ту самую разноцветную вазу на комоде возле окна, задёрнутого плотными пыльными занавесками.

Доктор следует за мной по пятам. Сейчас я благодарна ему хотя бы за то, что он молчит, пусть приглушить его мысли мне не под силу. Я устала от его постоянных рекомендаций и наставлений: так будет лучше, это ещё рано, от чтения устанут глаза, тебе полезен сон, нужно восстановить силы… Оказывается, двух месяцев достаточно, чтобы отвыкнуть от заботы. Обо мне всегда заботился муж, а я ещё до конца не осознала, что его больше нет в моей жизни.

Свежий воздух больничного парка сменился запахом лекарств и болезни. Душевной болезни, которой тоже был присущ свой аромат. Даже когда я покину эти белые стены, он всё равно будет витать где-то рядом, как напоминание о том, что моя душа не в порядке и ей никогда полностью не восстановиться после всего, что пришлось пережить телу.

Доктор проводил меня прямо до кровати – чтобы убедиться, что я не вернусь в больничный парк, как только он оставит меня одну.

– Приляг, – поправляет плед на моих ногах.

 Я вздрагиваю от этого действия, потому что так всегда делал муж. Антон Константинович тоже думает об этом, поэтому резко убирает руки и прячет в карманы халата, смущённо улыбаясь. Мысленно подбирает извинения.

– Всё хорошо, – опережаю его слова. – Я в порядке.

Он кивает и пятиться к выходу.

– Я могу почитать? – шепчу я. Голос дрожит, но мне удаётся не показывать это. Наверное, разрыдаться перед доктором, и даже когда останусь одна, я не смогу. Потому что слёзы, как и кровь, вытекли из моего тела сквозь те самые трещины. Но вот сорваться на эмоции – это запросто. Например, разбить ту вазу на комоде, запустив её в дверь, или сорвать пыльные занавески с окна. А потом упасть на колени в бессилии и выдавить из себя накопившиеся слёзы. Как будто им не хватает давления, чтобы вылиться из моего тела. Но я знаю, что однажды плотину, сдерживающую их, сорвёт, и они хлынут по моим щекам водопадом.

– Какую книгу подать? – перебивает мои мысли Антон Константинович, виновато улыбаясь. Он убирает за ухо выпавшую на глаза прядь и отходит к полке, где одиноко лежит томик стихов Уильяма Блейка, который я так и не вернула в больничную библиотеку, но и ни разу не открыла.

– Я сама возьму, – останавливаю его, – на это у меня хватит сил.

– Ладно, – пожимает плечами он. – Только не перенапрягай глаза. Как почувствуешь усталость – поспи.

Молча киваю в ответ. Ещё одно наставление – и я сорвусь. Сжимаю руки в кулаки вместе с простынёй подо мной.

Антон Константинович закрывает дверь с обратной стороны и наконец-то оставляет меня одну.

Как только мысли доктора отдаляются на безопасное расстояние, с которого становятся мне не слышны, я достаю из-под подушки книгу по эзотерике. Пусть лучше он думает, что я до дыр зачитала сборник стихов Блейка, чем знает, что на самом деле читаю.

Эту потрёпанную книжку без обложки мне удалось обменять на свою двухдневную дозу снотворного. Не знаю, каким образом девушка из палаты напротив достала книгу, но таблетки она отработала с лихвой. Я их всё равно никогда не пила, а раздавливала под ножкой кровати и высыпала порошок во всю ту же разноцветную вазу возле окна. Возможно, именно по этой причине цветы – некогда любимые мною пионы – которые приносила мама, сонно склоняли свои бутоны. Но даже свежая вода не придала бы им сил, потому что свет едва проникал сквозь плотные пыльные занавески.

Пришлось жертвовать… либо цветы, либо моё сознание. Которому не стало бы лучше от снотворного и успокоительного в тех дозах, которые тут выдавали мне.

Я вышла из комы двадцать дней назад. На сороковой день после аварии, в которой погибли мои муж и сын. Два месяца назад я потеряла свой смысл жизни – вместо бьющегося от переполняющей любви у меня было разодранное в клочья сердце, которое кровоточило каждый раз, когда перед глазами появлялся образ мужа, а потом его лицо расплывалось и трансформировалось в лицо сына.

Мне нужно пережить эту потерю, принять её последствия – они станут моим наказанием, которое как шлейф тянулось за мной каждую реинкарнацию.

Я проснулась после комы, а вместе со мной пробудились воспоминания всех прошлых жизней, которых у меня было три. Каждые сто лет я возвращалась человеком. Потому что во Вселенной всё взаимосвязано и закономерно: мы отвечаем не за грехи наших предков, а за собственные ошибки, которые как стержень проходят сквозь каждое перевоплощение души, что каждый раз возрождается, как феникс из пепла. А потом снова сама себя сжигает.

Я вспомнила, за какие ошибки наказана. Три полных жизни мне понадобилось, чтобы всё осознать, и только в четвёртый раз я была готова всё исправить.