Читать книгу А слона-то я приметилъ! или Фуй-Шуй. трилогия: RETRO EKTOF / ЧОКНУТЫЕ РУССКИЕ - Ярослав Полуэктов - Страница 12

ЧАСТЬ 1. СЕМЬЯ ПОЛИЕВКТОВЫХ
Пони, агитаторы, золотая улитка

Оглавление

Забудем про это письмо, как кот порой забывает распотрошенную туалетную бумажку.

Мчим назад, в год 1899, когда юный гений едва только перевалил за трехлетнюю отметку.

Отец Михейши – Игорь Федотович Полиевктов – инженер котельных любого известного человечеству рода.

Изощренный технарь по специализации и ленивец по бытовой жизни успешно тренирует сына в планиметрических задачках и физических казусах.

Но проваливает все экзамены перед Михейшей в словесных жанрах детских загадок.

Лупоглазый – только с виду – Михейша штампует их, как на поточном заводе.

Некоторые ранние опусы последнего дошли первоначально до школы, потом распространились по Джорке. Неостанавливаемые цензурой они в мгновение ока растеклись по Ёкским дворам и медленно, но верно, поперли на запад.

Через десятки лет уже взрослый Михайло Игоревич Полиевктов – известный дешифратор, бумагомаратель и консультант всяких излишне путанных сыскных дел, шарахаясь по улицам, колодцевого вида дворам, блуждая по бесчисленным набережным, заходя в рестораны, магазины, толкаясь на вещевых, рыбных, капустных толчках, вытягивая голову на шумных блошинках и выстаивая в вестибюлях театров аристократски билетные очереди, вдруг узнавал в питерских шутках—прибаутках—загадках свои сочинения детских лет.


***


Ленке – а это самая старшая в линии детей – для закладок в книгах разрешили пользоваться сухими хвойными породами. Но, ввиду их объемности даже после сплющивания в гербариях, Ленка этой сомнительной льготой не пользуется.

Она таскает в девичью камору только настоящую литературу и, причем, безвозвратно.

В Ленкином закутке постоянно прибавляются книжные секции и добавляются полки на стенах, заставленные разнообразиями любви и вариантами дамских нарядов.


***


Было исключение из общего правила библиотечной доступности: особо пользующиеся спросом фолианты как то – энциклопедии, книжки по живописи, мастерству зодчества, по истории и географии каждый вечер следовало возвращать на место. Ибо именно отсутствующий на своем месте экземпляр, согласно закону подлости, требовался очередному злокапризному читателю. В таких, пользующихся особой популярностью книгах, и сухая правда, и чистое искусство, затерты до дыр.

Какие еще существовали библиотечные законы?

Листки взрослых читателей предполагалось испещрять частными надписями, которые не полагалось разбирать другим. И, надо отметить, это условие соблюдалось с тщательностью, разве что, кроме особых исключений, которые Михейша, ни секунды не колеблясь, присвоил только себе.

Каждому названию газеты определялся собственный выдвижной ящик.

Каждая книжка стояла ровно в полагающейся ячейке.

Имелся каталог, упорядочивающий в правильную статику каждое случайное перемещение.


***


Надо сказать, что в родовом гнезде Полиевктовых аж три библиотеки разного статуса.

Слишком застарелым газетам, вышедшим из употребления, и в особенности исчерпавшим потенциал учебникам, уготавливается негромкая сеновальная судьба. Книгам посвежее, однако не помещающимися в Кабинете, – дорога на холодный чердак Большого Дома. Чердак примыкал к Михейшино—сестрициной мансарде и облегчал к нему доступ через котеночьего размера люк.

Вернемся к дальнему сеновалу. Верх его делится на две части. Первая часть – архив. Это простые полки, притулившиеся на стойках – кирпичах зеленовато—оранжевой глины.

– Э—э, ведаем, – скажет презрительно какой—нибудь самородный геолог типа Мойши Себайлы, что живет верстах в пятидесяти отсюда. – Золота тут ни на грамм.

Или нахмуривший брови над разобранным наганом Коноплев Аким – а это сущий черт с дипломом – не отвлекаясь от военного дела, произнесет:

– Это всенепременно тощий каолин. Алюминий—сырец, другими словами. И с небольшой, совсем негодной для промышленности примесью меди.

Все не так просто, хотя тут они намеренно ошибаются в свою пользу. Потому как из всего желтого достойным цепкого внимания хищных глаз их является только чистый аурум промышленных слитков и самородных жил.

Но, забудем на время торопливых на решения копателей.

…Те полки, что повыше, подвешены к стропилам вдоль скатов кровли. Между поперечными стягами и коньком – склад разнообразнейшего хлама.

Самое сеновал используется по прямому назначению.

От теплых весенних дождей до намеков на снег, для старших детей Полиевктовых и их двоюродных родственников сеновал всегда был запашистой сезонной читальней. А в плане доступности, романтики и фантастически кувыркальных качеств в разгар лета он конкурировал с самим Кабинетом.

Под сеновалом тоже две секции: под читальней живут беспокойные куры с огненно—рыжим председателем, одна гусиная и одна утиная семья с выводками, далее – скучающая от незамужества корова Пятнуха, запертая в отдельном номере.

Главный и самый любимый персонаж полиевктовского зоопарка – это безропотная и ручная, кучерявая и светлорыжая овечка Мица Боня, с удовольствием исполняющая роль чопорной клиентши женской цирюльни, – она же манекен для примерки шляп и панамок человеческого гардероба.

Изредка по веснам в загородках появлялись хрюшки—недолгожительницы, которые под Рождество, едва слышно повизгивая, исчезали. Потом появлялись снова, чаще всего под бой курантов самого главного праздника, разнаряженные зеленью и прекрасные в своей поджаристости.


***


Под библиотечным сектором—архивом третьего класса теснились то телега, то сани, в зависимости от времени года, а позже, – во время машинизации царской империи, – здесь прописался едва ли не самый первый в городке автомобиль вполне серьезного уровня, но со смешным и абсолютно невысокомерным названием «Пони».

Имя машине—лошадке присвоили, наскоро посовещавшись, съехавшиеся на лето в семидесятипятилетний юбилей хозяина, родные, двоюродные и троюродные внуки и внучки деда Федота Ивановича и его супруги Авдотьи Никифоровны. Среди гостей в тот день были тюменские родственники во главе с отметившимся уже на нью—джорских страницах Макареем Ивановичем.

Храня исторические реликвии, переписывая и пересчитывая содержимое невыставленного перед публикой огромного подвального фонда, дед Макарей сам считался Главным Раритетом тюменского музея древностей, – по крайней мере, он так обычно себя рекомендовал.

Были еще родственники из Ёкска. Последние – побогаче. Глава этой семьи – Геродот Федотович – родной дядя Михейши, понимая в электрической физике, производил взрывоопасные опыты, милые его мироощущению, искал и шерстил кругом, находя новые виды энергии, а мимоходом – кормя семью – заведовал небольшой торгово—производственной мануфактурой.

Может, у любимого автомобиля было и другое – заводское имя, но на бампере красовалась именно маленькая лошадка – сверкающая никелелем и в позе взбешенного Буцефала, а не другой какой зверь.

Поэтому имя «Пони» прилипло сразу и навсегда.

К Пони, согласно инструкции, прилагался инструмент вытягивания машин из русско—немецких грязей. Название ему – полиспаст. Принцип действия его Михейша при всем своем трех— четырехлетнем старании понять не мог.


***


Когда Михейше стукнуло указанное количество годков, авторыдван вдруг поломался в ходовой части.

Шахтовые и котельные механики отказали в починке, сославшись на неизвестность внутренних круговых и поступательных движений, а также на малоизвестную разновидность червячной передачи.

Михейше только и оставалось, что без эффекта крутить баранку, доставать, сползая по сиденью, педали, и нажимать без надобности рожок. Машина все равно не двигалась с места.

Дед Федот морщился от досады, пару недель буравил затылок и без пользы дела – то открывая, то закрывая капот – орудовал отверткой. Засовывался с головой под крышку с сыновьями: старшим Игорем и часто гостюющим тут «младшеньким» Геродотом. По очереди и вместе вращали тугую заводильную рукоять. Сыновья чертыхались самыми главными подземными козырями. Плюясь и плеща лобным потом во все стороны, упоминали неизвестных Михейше лиц и – судя по выражению лиц и багровым щекам – не самых добрых на планете. Серьезных правил, воспитанный в традициях, культурный дед в сердцах пинал колеса.

– Бум, бум!

Безрезультатно!

Михейша сострадал случившемуся недугу наравне со старшими.

Пони, по мнению взрослых, серьезно болела не только ногами, а, судя по кашлю и рыданиям, чем—то другим, гораздо более серьезным и страшным.

– Наша Пони не умрет?

– Не знаем, не знаем, – говорили туповатые лекари и продолжали издеваться над бедной лошадкой. Каких только инструментов не было применено. Разве что зубовыдиральные клещи не использовались. Нету зубов у металлических лошадей. Вместо зубов и рта у них бампер. Вместо лица капот. Только глаза были почти настоящими. Только отчего—то их было четыре и прикреплены они: одна пара – к обводам колес, и другая – на самом носу – близко друг к другу, как стереомонокль военного образца.

Все это время соболезнующий скорой смерти Михейша нарезал круги вокруг умирающей, помогал подношениями инструментов, между делом разобрался в нумерации гаечных ключей и, соответственно, получал начальные физико—арифметические познания и мускульное понимание крутящего момента.

Глядя на успехи, сему отроку доверили кнопки, включающие фары; а за дневной бесполезностью того действия, изредка поручали вертеть зажигательный ключик махонькой, но симпатичной и важной красно—оранжевой лампы с непослушными искорками в глубине рифленого стекла.

Умного Михейшу не перехитрить: фары он умел включать без официальных позволений. Но: тсс! Молчим. Это одна из его профессионально—шоферских тайн.

Стоит ли говорить, что Михейша любил Пони как самую лучшую и самую большую заводную игрушку. Деревянный, крашенный под зебру конь—качалка, засунутый в хламильник Михейшиной комнатушки, засыпанный ворохом прочих отвергнутых развлекательных приборов, погибал от ревности.

Порой, под грустное мычанье Мадамы Боньки и жалобное блеянье Мицы, Михейша добивался права ночевать в Пони—салоне на пузатых, тисненных под крокодила кожаных сиденьях.

Разговаривал он с железной лошадкой на правах лучшего на планете жокея. Ласково и нравоучительно. А порой тер живомашину щеточкой с мылом, примерно так, как углядел у деда. Начиная с крыши, он гнал воду сначала по бокам, после по капоту с вертунчиком внутри, а затем по багажному крупу.

– Я пошел купать Пони, – высокомерно говорил Михейша матери и бабушке. Надевал огромные шоферские перчатки. Вооружался шваброй в полтора собственного роста. Тащил цинковый кузовок, наполненный мыльной водой.

На колеса воды уже не хватало. За очередной порцией ходить лень. Колеса довольствовались выковыриванием палкой и вручную травинок, листьев, сосновых иголок и глинисто—песочной грязи, набранной в округе. По завершении чистки Михейша забирался с огрызком карандаша, острой палочкой и замасленной оберточной бумагой в гаражную яму. Устремлял взор под брюхо Пони, изучал и перерисовывал, карябал сложные, красивые, как недурственный египетский чертеж, сочленения нижних механизмов и немыслимые переплетения труб. Чертыхался на скользкий современный папирус. «Тля изморская (из—за моря), шклизяга, мамирус».


***


Как—то (давно) – тогда Пони была в девушках – и только чуть—чуть приболела корью (температура, тусклый взгляд, то—сё), дед надел кожаную фуражку и очки, что говорило о его серьезных намерениях одним последним – рассерженным махом – вылечить стальную лошадь и выехать уже на здоровенькой в свет.

Отец вооружился огромным гаечным ключом и средней по величине кувалдой Геракла.

Михейша стоял поодаль, наблюдая за невразумительной суетой. – Неужто будут крушить? – подумывал он с крыльца, добывая соломинкой ушную серу и складывая ее в конфетную золотинку.

Ленка по секрету сказала, что сера горит. А при большом ее наличии и добавлении спичного фосфора можно сделать небольшую зажигательную бомбу. Фосфора по верхам сервантов напрятано было навалом, а с серой пришлось трудиться кряду две недели. Намеченный срок изготовления бомбы уже кончался, а серьезного компонента, даже с учетом Ленкиных ушных копей, не хватало даже на то, чтобы взорвать собачью калитку в главной ограде или – хотя бы – расширить щелевой проход между прутьями ив, отделяющими огород от вольной воли.

Папа Михейши забил в землю стальной кол и прицепил к нему полиспаст. Другой конец полиспаста соединился с крюком, что приделан под Пониным бампером.

– С ручника не забудьте снять, – прикрикнул дед довольно безадресно.

Михейша, подобно американскому ковбою, подпрыгнул на месте. Держась за поручень, перелетел шесть ступеней, и, не коснувшись земли, с воздуха ринулся в сторону кабины.

– Чертово отродье! Прошляпил! – прошелся инженер котелен по свою душу. Степенно подойдя ближе, он сместил в сторону скорого Михейшу, терзавшего бронзовый вензель дверцы, да так ловко и споро, будто Михейша был вредной и пустой брюссельско—капустной кадкой на тележке, опрометчиво и наивно вставшей в позу баррикады на пути железно—немецкой армады.

– Извини, брат, – у тебя силенок не хватит.

Михейша не был прошляпившимся сыном черта, поэтому к себе ругательство приспособлять не стал. Он обиделся за диагноз астении. Он заметался перед раскоряченным отцовым седалищем, обтянутым пестрой клеткой старых студенческих штанов. Новомодный технический карман распростерся во всю ширь низа папиной спины.

Карман давеча пришит мамой Марией по спецзаказу. Предназначен он для ношения слесарных приспособлений.

Попа отца враз стала неродной и злой. Михейша попытался найти щель между карманом, наполненным разнообразнейшей рухлядью, и дверью, чтобы проникнуть к рычагу и доказать несогласие с приписанным ему бессилием.

Михейша изо всех сил потянул отцовы подтяжки на себя. Отпустил. Крестовидная застежка хлопнула в позвоночник. Загундело пружиной.

Тщетно. Монолит, человечий колосс, Зевс и Горгона в образе клетчатой задницы, находящейся в уровне Михейшиного носа, продолжали терзать заевший рычаг, не обращая ровно никакого внимания на рвущегося в бой помощника.

Попа отца – честно говоря – раньше Михейше нравилась. Отец по Михейшиной естествоиспытательской просьбе мог сделать свою задницу то железной, то резиновой.

Михейшин кулачок, тукнув при переусердии в первом случае, мог принести боль обоим, словно при дружественном обмене деревянными палками. А во второй раз кулак игриво отскакивал, будто от большой каучуковой, разделенной на манер апельсиновых долек, боксерской груши.

Был еще вариант с догонялками.

Соль заключалась в том, что одному надо было хотя бы попасть в заднюю цель, а другому вовремя увернуться. Это был самый справедливый вариант, ибо – стоит ли экивокать перед понятным раскладом – Михейша большей частью побеждал.

Этот вариант игры для Михейши заканчивался сладостным удовлетворением от осознания своей ловкоты. Папа, естественно, рыдал от обиды, размазывая ее по физии обеими руками.

Михейша как мог утешал отца. – Да ладно, папа, я пошутил. Сознайся: – тебе же не было больно?

– Как же не больно, сына? Больно. Если тебя так же торкнуть, то что тогда? А ремнем, давай, попробуем. Я ремнем о—го—го как владею! Тогда я тебя прощу.

Такой расклад Михейшу не устраивал.

– А хочешь, я тебе попу подставлю, а ты так же стукни. Только не ремнем, а кулаком, и не изо всех сил. А я не буду увиливать? Давай?

– Уговор.

Удовлетворенный предложением отец шмякал по существу разговора.

Сын, будучи иногда честным мальчиком, не уворачивался, а, напротив, наклонялся и выставлял мишень выше головы.

Позже, скача по овалу, как юная, игривая аренная лошадь и, расставив аэропланом ручонки, кричал:

– А вот и не больно, не больно совсем, а ты хныкал… как малыш!

Остановясь и сверля насмешливые, но добрые отцовские глаза своими:

– Ты притвора, да? Так нечестно!

Мир возвращался на круги своя.

– А знаешь, сын, такую поговорку: если тебя ударят в щеку – подставь другую?

– Не знаю, а зачем так? Разве нельзя дать сдачи?

– По нашей вере нельзя. Это сложно объяснить. Говорят так: зло рождает другое зло… и… словом, получается такая бесконечная лавина, вечная месть, которую не остановишь. А по мне, то я бы тоже ответил. Я бы тоже щеку не подставлял. Тут наша вера хитрит или глубоко ошибается. А еще есть такое у нас: зуб за зуб…

Но тут подошла умная бабушка и, выставляя излишние, непроизвольно женски рвущиеся из нее познания, укоризненно напомнила сыну, что зуб – если что — в переводе с арамейского обозначает достаточно неприличную часть мужского тела, расположенную вовсе не в челюстях. Стратиграфию26 тела с философией кровной мести пришлось прервать.


***


Отец справился с ручником сам.

Очищая от дворовой пыли, по лицу Михейши проползли две соленые, по—детски прозрачные струйки, обещая при продолжении немилостивого отношении родственников залить их в отместку разливанным потопом.

– Что за дождь, а тучек нету! – испугался папа, глянув в небо, где мерцали увлажненные глаза новоявленного Перуна.

Дед Федот с Перуна перетрусил немеряно, и со страху возмездия позволил Михейше крутануть локотник27 полиспаста.

Михейша без краг28 и очков вращать ручку отказался напрочь.

Поверили! Всем известно, что без очков и перчаток ни одно серьезное шоферское дело не творится. Дали все, что было истребовано.

Экипированный по—правильному Михейша крутанул ручку механического прибора. Веревки подобрались, вытянулись в струнку, кол чуть—чуть дрогнул и стал острыми гранями взрезать дерн, норовя выскочить и побить задние стекла авто.

– Погодь—ка.

Игорь Федотович подошел к поленнице и снял с верха небольшой сосновый чурбак без коры. Шустро и несообразно приписываемой ему родственниками медлительности, словно нелюбящий детей папа Карло он нанес полену три дерзких, колющих удара топором. В сторону полетели отломки.

– Пиноккио с такого полена родился бы калекой, – подумал Михейша, съежившись. По телу его поползли мурашки. Он представил, будто на месте Пиноккио был он сам, и скорым, непроизвольным движением коснулся своего носа. Нос был на месте и Михейша тотчас успокоился.

Из полена получился клин. Отец присоединил его к колу и отоварил штатную единицу с добавкой обухом.

– Бум! – охнул Пиноккио деревянным голосом.

– Бом! – звякнул металлический сосед.

– Крути его! – сказал Папа Карло, подразумевая застывший в обмякнутом виде бездельник полиспаст.

– Давайте, давайте! – угрюмо командовал дед Федот. – Хватит время за хвост тягать.

Михейша встрепенулся, напрягся и возобновил кручение рукояткой. На этот раз ему пришлось налечь всем телом.

И, о диво! О, чудо—юдное! Автомобиль сначала медленно тронулся с места, а потом и вовсе спокойно, без излишней спешки, пополз к растерянному мальчику.

– Ура!

Брови, если уместно таким образом назвать молодую светловолосую поросль над Михейшиными веками, от удивления поднялись вверх. Очки соскользнули, не обнаружив на лбу кустистой растительности, и упали на траву двора!

А дальше известно: на дворе трава, на траве дрова, коли дрова, смеши курей двора.

Было еще что—то про колена, поленницу и дрын, но этого Михейша уже не помнит.

Эту веселую забаву—скороговорку внедрила в детский обиход бабушка Авдотья. Тут она пришлась весьма кстати.

Куры, утки, гуси, гуляющие по двору и даже Мица, привязанная к ограде, смеялись навзрыд, каждый на своем языке.

Вразвалку подошел Балбес – отец Хвоста, а потом на общий интерес подлип Шишок Первый.

Один со всех сторон и по всей длине обнюхал повисший в воздухе полиспаст и, приняв натянутые веревки за балеринский станок, приподнялся на цыпочках и задрал ногу.

Другой попробовал зубами крепкость троса и, почуяв невкусность, стал возмущенно загребать и жевать невытоптанный копотливыми горе—мастерами клочок скороговорки («траву двора»).

За такое неблаговидное отношение к серьезному прибору любопытные домашние животных заработали по крепкому тычку березовым перемерком, нагло торчащим из поленницы, будто специальный инструмент для экзекуторских упражнений Федота Ивановича.

– Еще тут вас Макар не пас.

В минуты расстройства в Федоте Ивановиче просыпался волшебно—державинский дар рифмоплетства.

– Кшыть, человечества друзья, будто б жить без вас нельзя!

Михейша, подняв и заложив шоферские глаза с кожаными обрамлениями в полосатые по—моряцки трусы, прицепленные за одну лямку и на единственную матросскую – с выпуклым якорем – пуговицу, принялся разглядывать главное внутреннее устройство полиспаста.

Колеса и колесики там – все перепутаны и обмотаны веревками. Что, зачем? Непонятно даже после дедушкиных объяснений об обыкновенных линейных рычагах, которые в данном случае были заменены колесами и колесиками разных диаметров. Разница в диаметрах, согласно дедовому объяснению, и являла собой круглый прототип линейных рычагов. Вместо точки опоры тут применена ось. Комбинация переходов веревки с одного колеса на другое как раз и составляла чародейный множитель силы.

– Молодец, – скупо прозвучала чья—то похвала, сдобренная зрительскими аплодисментами. Кажется, то были мама с бабушкой.

– Вот видишь, какой ты здоровый парень, – смеялся отец.

– Илья Муромец, – не меньше, – уточнил дед, – забодал прутиком Соловья29. – И, не медля ни секунды, принялся колдовать с машиной.

Михейша сражен наповал железо—веревочным фокусником, придавшим его рукам невиданную мощь.

Познание волшебного свойства полиспаста позволило Михейше в ближайшем последствии доставлять физическое и умственное наслаждение не только сверстникам и прочим малолетним друзьям, но также дурачить старших по улице Бернандини и ее проулочным окрестностям.

Со старшеклассниками – Ленкиными сопливыми любовниками и прыщеватыми ухажерами, даже не будучи тогда учеником, Михейша по очереди заключал пари и, не сомневаясь ни грамма в победе, выигрывал.

Ставкой в спорах были шоколадки, обертки от совместно съеденных конфет, нужные в хозяйстве железки, гвоздики и проволочки. Так составлялась первая Михейшина коллекция редкостей.

Михейша на полиспасте безмерно разбогател и стал знаменитым в радиусе трех верст.

– Ленка, брат—то твой прохиндей и жулик!

– Не спорьте, если не уверены в победе.

– Это у него лимонно—серебряные Торкуновские обертки от сладких по—шоколадному свинячьих трюфелей?

– Эге.

– Это тот самый шкет Михейша, что может одной рукой двигать авто?

– Тот самый. С ним лучше дружить и меняться по честности.

Малолетние враги стали обходить Михейшин дом стороной.

Спасибо деду Федоту.

– Дедушка Федот – это самый своеобразный человек в мире, – не без основания считал Михейша.

– Ума у деда – палата, руки червонного золота и растут откуда надо, а сердитость чисто напускная. Да же, папаня?

– Как отметим сей благородственнейший фактус? – поинтересовался как—то обиженный отец.

Он тоже претендовал на Михейшино уважение.

– Вырасту – поставлю во дворе бронзовый памятник Деда Федота. Величиной будет до самого флюгера, – заявил Михейша, – а то и выше.

Папа сник духом.

Петушок, с горным молотком под левой мышкой и с инженерными круглогубцами в гордо поднятом крыле, сидел на жердочке специально созданной для него проживальной трубной башенки. Башенка возвышалась над трубой вершков на тридцать. Увлеченный танцевальными выкрутасами кухонного дыма и веселыми голубиными играми, петушок поскрипывал шарниром и уворачивался от норда не всегда правильно, потому с воздвижением святаго памятника великому Федоту ростом выше себя спорить не стал.

Может, так бы и вышло. Может, Михейша Игоревич с помощью папы Игоря Федотовича так бы и сделал, если бы не последующая революция и череда войн, поломавших все радужные семейные планы.


***


Полунищие агитаторы стали изредка похаживать по дворам и раздавать желающим социалистическо—пролетарские книжонки. Обложки их были с черным и грустно поникшим двухглавым орлом, насквозь пронзенным красным трезубцем. Названием была лукавая санитарная надпись «Хватит терпеть гниль!» А эпиграфы внутри еще четче: «Дайте свежего воздуха!», «Ловля карасей в приватизационных водоемах».

В коноплях—оврагах, а пуще всего на облупленной горняками—добытчиками Едкой Горе, проводили собрания преимущественно бомжи и, естественно, привлнеченные лозунгами рыбаки, и среди них – вот же неприглядное какое дело – были молодые и, кажется, приезжие из Европы чрезвычайно умные, начитанные рыбных политик и византийско—браконьерских страстей бабы—лекторши, знатоки ловли рыбы в мутной воде. Лица их замотаны темными шелками.

– Конспирация, – считали знающие браконьеры.

Сквозь обмотки виднелись только черные, телескопически выдвигающиеся очки с огромными линзами.

– Двойная конспирация, – думали совсем умные ловцы и знатоки хищных снастей.

– Инопланетные рыбачки, дуры, голландские тёлки, – мечтали другие, – хотят породниться с нами – обычными землянами.

После тайных сходок оставались вытоптанные будто ведьмами пятаки земли, следы обыкновенных деревенских лаптей и то ли особенных каблуков, то ли свиньих копыт, а также затушенные кострища. А в их останках горелые бумаги, плавленное стекло и черные консервные, иностранные, иероглифические (шпионские, по всему) банки со шпротами, с заморской икрой, обглоданные рыбьи кости. А также находились битые бутылки с остатками горючих смесей на отколотых донышках, пустые коробки от разобранного по дворам рыбаков—революционеров динамита.

Как—то раз сходчики обнаружили рядом с Писаной Пещерой Троглодита30 обглоданное дикими зверями крыло какой—то твари, похожее на крыло летучей мыши, с одной только разницей в размерах: оно было размахом в две человеческие руки. Рядом с крылом нашли железяку, смахивающую на кончик посоха странника, ибо в набалдашнике было изображение навроде свастики с пиратски скрещенными костями внизу, а также две буквы, близкие к русским «Ф.Ш.» Набалдашник моментом исчез31. Весть быстро разнеслась по дворам. А сходчики объявили рыбным агитаторшам бойкот, обозвав их натурально ведьмами и предательшами всамделишной ловли.

Местные ученые любопытчики во главе с дедом Федотом, присовокупляя сумасшедшего на выдумки Фритьоффа, батюшку Алексия, появившегося невесть с какой целью в Джорке Антошки—Антихриста – местного прохиндея, схимника и расхитителя, а также Охоломона Ивановича Чин—Чина – нью—джорского заместителя Главного земского полицмейстера, как только услышали про странную находку, объединились, нахватали рюкзаков и инструментов дознания, сходили на объявленное «нечистым» пещерное жилье бедняги—троглодита. Вернулись они смурные и подавленные.

Костлявые останки действительно лежали там, но от них несло таким невероятным тысячелетним смрадом, а, от пребывания в местности отдавало таким безотчетным страхом инквизиции, что большее, на что хватило сил и решительности у комиссии, так это забросать находку пустопородными камнями и засыпать горку известняковым щебнем.

Сходки в том месте, а также по всей ближайшей округе, докуда только докатились слухи, прекратились. Отец Алексий с кафедры объявил верующим, что это всего—навсего останки крыла увеличенной от обильной жратвы летучей мыши. Верующие и неверующие, а их в тот момент, привлеченных рекламной темой религиозно—природоведческой лекции, было размером в церковный аншлаг, успокоились.

Однако сам отец Алексий так не думал. Во—первых он слышал звон падающих в церковную копилку монет (лекционный сбор), а во—вторых, если по сути дела, по его личному утаенному мнению, это были мощи Детей Дьявола.

Мнение Федота, поднявшему руку в качестве научного оппонента: это ископаемая летучая полуящерица типа птеродактиля.

Антошка—Антихрист тут же заявил, что это происки полиции, дабы напугать будущих революционеров.

Чин—Чин под неопровержимым напором и доказательным антошкиным градом публично согласился с последним.

Фритьофф утверждал, что это – древняя летучая пра—свинья. И обещал продолжить раскопки, чтобы найти следующий, попутный ископаемый предмет, каковые на любых толковых раскопках не должны находиться в единственном числе.

И нашел через несколько дней после лекции и даже копать ему не пришлось. Только не ископаемый предмет, а полуживой с небольшой коркой, облепленной зелеными мухами помёт. Только ему не понравился запах: отдавало дерьмом обыкновенного кабана, смешанным с человеческим. Фритьоффа тут не проведешь политическими доказательствами. Фритьофф засунул фрагмент артефакта в банку и, вернувшись в свои лаборатории, засунул ископаемое говно в ледник. Ему потребовался теперь более мощный микроскоп, чем имелся. Он одолжил денег у Федота Ивановича и стал ждать оказии, чтобы съездить в Ёкск и купить приличный цивильный прибор.


***


Притихли революционные рыбаки. Зашебутилилась вслед неверующая россказням ученых сплоченная, обижаемая жирной верхушкой шахтерская братия. Да и в центре иной раз, нет—нет, да объявлялся очередной «как бы шуточный» погром «на жирных имущественников». Городок маленький и все модные пропагандистские дела с их дурными шутками и потешными лозунгами становились известны всем. Конные люди в шинелях, с шашками и плетьми (среди них цирковые учительницы в полицейских погонах) приезжали вовремя и предупреждали богатых и середнячков о вселюдском начале сплочения.

Богатые организовали патриотическую сходку.

– Мы – одно целое, – повторяли там зомбирующим тоном. – Возьмемся, друзья, за руки и напишем американскому президенту, чтобы все имущие вставали в начатый нами круг. Защитим нажитое! Нет социалистам! Да здравствует всемирный доллар!

Замешкались шахтеры и засмущались. Уткнули носы в кирки.

Пожаров и погромов благодаря охранной огласке не случалось. Но в сыскном месте и в негласном розыске дел прибавилось. Задергался Охоломон Иванович, затребовал из Питера новых помощников. Письмо его переправилось до университетского города Вильно, где ковали молодых следователей, судебных приставов, дознателей и профессиональных провокаторов32.

Дед Федот почистил охотничье ружье, подшил рвань патронташа и обновил пороховые запасы.

Мирный до того папа Игорь тайно от женщин обзавелся браунингом. Потом продырявил бревна спальни и обложил прореху кирпичом. Вставил туда железный ящик с толстенной дверцей. Занавесил Селифановской картиной с изображением обнаженной коровы с пирсингом на вымени.

– Тут у нас теперь будет сейф.

И спрятал ключ в «надежное место». По секрету всему свету: под панцырной сеткой раздельной койки своей жены, что в супружеской спальне.


***


При появлении в семье Полиевктовых автомобиля Пони, дом перестал считаться уважаемым «учительским», каким был до этого, а стал «буржуйским гнездом с заводной кабриолей». От того возрос риск попасть во вредную будущим социализмам дворяно—кулацкую прослойку.

Бедных гостей и попрошаек от внешнего испуга стало чуточку меньше. Но до революции от того никто особенно не пострадал. Горбушку, кусок соли и шмат требухи можно было выпросить в любых других, пусть даже в бедных, но в гостеприимных для любого странника и не столь зажиточных дворах.

– Наш учитель с покупки стал жирным буржуином, – переусердствуя в выражениях, трындели и шептались по углам босоногие завистники, хотя жилистого и могучего деда жирным назвать было никак нельзя.

Катька, по прозвищу «Городовая», воззавидовала Михейше, но любить его от будущего наследственного и дорогущего приобретения не торопилась.

Ее старший друг Васька—Конь, обожающий губить подрезанием ранние маковые головки, познакомился со ссыльным мэном, который много интересных постельных подробностей рассказывал про богатых, а особенно про тех, у кого самодвижущиеся автомобили, очень дурное.

– Они на задних сиденьях зачинают детей.

– Это большой грех, – поддакивал отсталый Николка, – и вспоминал про свои штуки с подружкой Катькой и прекраснейшие развлечения с милой козой—резвушкой попа Алексия.

– Они нам всю землю вынут, а мы будем в кандалах и станем землю эту с места на место перекладывать. А чья земля, как думаешь?

– Царева, чья еще.

– А вот и нет, это нам указы впаривают фальшивые. А по человеческому закону земля для всех людей одинакова.

– В какой же это человеческой статье прописано?

– А вот принесу брошюрку и прочитаешь.

– А кто не умеет читать?

– Тот дурак.

– А если у меня уже есть похожая книжка, только с трезубцем Нептуна?

– То иди в школу.

– А если неохота?

– То все равно дурак и дураком останешься.

– А в рыло не хошь?

– Ты полицайская морда и ихний прихвостень.

– Сам нечист. Чего в Управе вчерась стоял? Филерил33 поди?

– У филеров спецквартиры, они свои дела не народуют, а я штраф давил.

– Кто тебе поверит.

– Копейку дай за книгу, да я дальше пойду агитировать.

– Там цена не проставлена. Оставляй даром или катись.

– Не получится по твоему. Полкопейки, и разойдемся миром…

Сам напросился на морду агитатор.

Ушел агитатор обиженным на все грубоватое, ни хрена не имущее крестьянство.


***


Машину федотовскую взялись починить заезжие горных дел мастера. Ловкоточечными, хупаво—франкмасонскими34 ударами молотков и кувалд, завистливо в части поощрения и признания немецкой сноровки, они лупили по всем агрегатам подряд.

За полдня свинчен и вновь собран мудреный германский мотор.

Остались лишние болты, тут же присвоенные Михейшей – хозяйственным и скрупулезным старьевщиком в деле коллекционирования валяющихся под ногами – и свиду лишних для мира – артефактов. Но только не для Михейши!

Обрусевшая, теряющая болты и гайки, Пони внутренним резиново—металлическим голосом покряхтывала, выражая неудовольствие.

У нее не хватало слов, чтобы объяснить иезуитскую болезнь совершенно внешнего происхождения, никак не связанную со столетними немецкими гарантиями и с умножающимися с каждого ремонта пустыми отверстиями.

Починил машину все тот же вездесущий герой и испытатель всего неизведанного.

Перебарывая страх преступника и заранее гордясь величием будущего апофеоза, Михейша велел отцу засунуть загнутую крючком проволоку в выхлопную трубу и там как следует повертеть.

Из глубины трубы посыпались черные остатки мексиканского земляного корня. Раздробленной проволокой органики набралась ровно трехлитровая склянка.

Дедушка удивился, виду не подал, но, судя по последствиям, немало разгневался.

Поняв причину засорения, вслед за Иваном Федотычем осерчало и Михейшино Отчество.

Есть в таком виде картошку Михейша категорически отказался.

Наказанием для физического естествоиспытателя стало заключение его на дальний сеновал, и, как следствие любого особо вредного заточения, оставление преступника без обеда и ужина.

Но Михейше, по правде говоря, скучно на сеновале не стало.

Во—первых, там его ждали недочитанные и недосмотренные с минувшего года книжки с заплесневелыми изнутри и пиявочно пахнувшими картинками рыцарей, их невест и замками Синих Бород с оборотнями в виде кошаков и волчар, с Красными Шапочками и ужасными горбунами Квазимодами. Там бегали, копошились безымянные гномы, вредоносные и танцующие в приличных германских дворцах злобные карлики, зубатые, стальные и раскрашенные под Хохлому деревянные Щелкунчики.

Во—вторых, редкое сено прошедшего собирательного сезона обнажило щели в полу. Сквозь них прекрасно было видно нижних, таких же несчастных, как Михейша, заключенных обитателей.

В—третьих, надеясь на совесть воспитанного узника, и в естественной спешке надзиратели не убрали с сеновала хлипкую шаглу35. Пользуясь этим обстоятельством, Михейша незаметно слетал в надворный туалет, который правильней было бы назвать «огородным». И, после его использования (в виде рисования очередной зловредной, желтоватой черты на щербатых досках) изловчился опустить внутренний крючок в петлю.

Отчего туалет – а он в целях экономии места в придомашней яме был предназначен для летнего употребления – стал для невежд Дома временно недосягаемым.

Дед Федот, вернувшись с папой Игорем с верховой прогулки на ожившей и повеселевшей, радостно тарахтевшей на буераках Пони, первым обнаружил этот редкостный казус.

Он тут же возмутился и от естественной необходимости, придерживаемой в пути, нарушил им же заведенный строгий распорядок применения летнего и зимнего туалетов. Он помчал в сенки первого этажа, впрок сбросив подтяжки и судорожно дергая заевшую застежку брючного ремня.

Успел Федот Иванович секунда в секунду. Чему, с одной стороны был рад, а с другой стороны – отчего же такая несправедливость! – в назидание отроку добавил лично от себя сроку.

Мамке и бабуле велено закрыть плаксивые рты и на Михейшины призывы к доброте и всепрощенческому настрою не поддаваться.

И, все—таки – счел Михейша – коли уж на то пошло, приумноженный срок всяко лучше даже мелкой ременной экзекуции!

В—четвертых, уже ближе к закату, руководимая Николкой—пастухом, уставши надутым травой животом путаной иноходью приплелась с выгула любимая овечка Мица.

Преданная Михейше—Ромео Мица—Джульетта за сутки соскучилась по нормальному человеческому общению.

Любовная веточка Михейши кончиком доставала до Мицыных ушей, а если Михейша особенно старался, приплющивая живот к бревнам наката, – то до спины и хвоста. Мица радовалась щекотливым прикосновениям возлюбленного – пусть даже через растительный проводник, а не от теплой, как обычно, ладони, и не от затяжного поцелуя во влажный и трепещущий преданностью нос.

Джульетта оживленно скакала в загоне. Разворашивая солому и поднимая столбы пыли, она, как цирковая дама, поднималась на дыбы и громозвучно блеяла, готовая отдаться страсти настоящей.

Ее восторг незамедлительно передался крылатым подсеновальным друзьям, которые и оповестили жителей человеческого Дома о достаточности Михейшиного заточения.


***


Подарочную крысу, лягнутую полунасмерть Фритьоффской свиньей Марфой Игнатьевной, Михейша уложил в железную коробку от инструментов, просверлил в ней дырки для воздуха и припас для следующего дня. Ее следовало лечить парами бензина. Фритьофф утверждал, что от дышания и умеренного употребления бензина, который является лучшим продуктом цивилизации и, соответственно, лекарством для роста, крысы вымахивают до размеров собаки. А этот процесс требовал определенной конспирации и недюжинной подготовки.


***


– Бабуля, а я за летним сортиром отыскал золотую улитку, – поделился радостью амнистированный Михейша, войдя в дом чистым и свободным, честно отсидевшим свой срок, готовым к следующим приключениям.

Бабушка повертела живую находку. Панцырь неведомого существа тверд как камень, блёсток как кусок марсианского колчедана.

– Не знаю, внучек, такого зверя. Это как живой кристалл. Первый раз вижу и в книжках сроду такого не видывала. И не кричи так: всех окрестных чертей с соседскими домовыми соберешь. И не сортир у нас, а уличный безватер—клозет.

Михейша приуныл.

– Ты погоди и не плачь. Завтра дед отойдет от сегодняшнего, и тогда спросим. Сейчас и не вздумай подступаться. Или в «Насекомом энциклопедии» пошарься… но не сегодня, разумеешь? А в дедовых стеклянных ящиках – насколько я помню – такого чуда нет. Может, он будет находке даже рад.

Михейша вовсе не хотел отдавать находку деду – а вдруг он возьмет, да порежет улитку из познавательного интереса, или проколет булавкой, как делал с красивыми жуками и бабочками.

«Зверя» между делом показали всем присутствующим гостям, в том числе попу Алексию, пришедшему с Бернандини нумер один бис на запах вечернего застолья в расшитой рясе, с кучей нагрудных бряцалок, для которых у обыкновенного, без усердия верующего человека, даже названий не найдется. Показали двоюродным сестрам и братьям, прочим домочадцам, включая отца и маму Марию. Посмотрел Макар Дементьевич Фритьофф, помямлил, попытался приклеить улитке свиное происхождение. Замолк, почуяв недостаток научной аргументации.

Прочий взрослый народ удивился, молодые пришли в восторг.

Забежал Шишок, залез к кому—то на колени, ткнул в золотоулитку мокрый нос, чихнул, испустив соплю, и брезгливо отпрыгнул. Улитка пощекотала его крылом и матюгнулась по—кошачьи. Никто этого не заметил. А Шишок не пожаловался.

Толкового в итоге никто и ничего не высказал.

Единственно благоразумный и покамест трезвый отец Алексий высказал мысль о божьей выдумке и тут же хульнул Дарвина вместе с его антибожественным промыслом. Намекнул о месте Дарвинских книжек и выдуманных им впрок животных в инквизиторском костре. Вспомнил расчудесно безобразный кабинетный портал и заочно отжурил деда. Приготовился раскладывать по лавкам грешных домочадцев, дабы посечь антиеретиковой хворостиной, но, глянув на предложенный самоделошный кагор, тут же спустил дело на тормозах.

Михейша нашел спичечный коробок и – от костра подальше – сунул туда не открытую пока апологетами эволюционной теории живую драгоценность.

Ночью улитка легонько потрескивала панцирем, и будто бы даже разговаривала со сладко спавшим Михейшей.

– Михейша, Михейша, ты спишь? Спи, родимый, спи крепче – нашептывала она голосом отца Алексия и Макара Фритьоффа.


– Улитка! Драгоценная моя диковинная Улиточка, высунь рожки, – пропел Михейша с утра, вынув коробочку из—под подушки. И…

Ой—и! Ужасное чудо! Миракль из мираклей! Коробка была закрытой, но золотой улитки и ее почкообразных рожек с волшебными, дополнительными черными глазками—шариками на концах их и след простыл!

Черная полоса расширилась в жизни юного отрока.

Соленое море потекло по ступеням, залило этажи, выплеснуло во двор.


***


Вот еще один важный факт, без которого, пожалуй, не двинулось бы дальнейшее повествование об упомянутой мимоходом штукатурке – а во всем нужен порядок. Забытый уже читателем гладиолусный кронштейн—вешалка родился из—под резца дедушкиной вертельной машинки с ножным приводом.

Вертушка достойна отдельного описания. У нее четыре скорости, масляная подсветка на кронштейне, который можно было переставлять по усмотрению, смазочные отверстия и специальные пипетки с принципом Паскаля, медные рычажки и живовертящиеся подписанные ручки, зубчатые, сверкающие качественной новизной передачи. Стальной каркас, прутья, ремни – всё забугорной пробы.

Вешалка же пришпилена к стенке внушительным гвоздем с пирамидальной шляпой. Стены, защищающие оригинальной архитектуры фамильный дом, при строительстве первоначально начали складывать из местного крупноразмерного камня. Хватило этого материала только до низа окон. А далее на каменоломне завалило десяток рабочих, пришли люди с главной конторы, с полиц—управления, и опечатали прибыльное дело. Поэтому камни, набираемые из запасов, сперва измельчали, а полумансарда вообще слепилась из бревен.

Для целостного вида дерево оштукатурено снаружи, а заодно изнутри папиным русско—авосечным способом.

Михейшин папа вечно занят другой работой. Домашние дела он делает наспех. Он – важный инженер шахтовой котельни.

Потому гвозди бьются им с одного удара. Если не считать тех двух—трех, что, согласно закону вредности, завсегда попадают по пальцам и надолго чернят ногти.

– Как так? – удивляется присутствующая при всех важных свершениях маман, – может, еще разок стукнуть?

– Достаточно! – иначе стену насквозь пробью, – утверждает отец, разминая побитые суставы, и подмаргивает Михейше. Мол, знай наших и умей по—семейному наперед хитрить.

Потому вешалка грозит вот—вот оборваться. Грозит она так лет пятнадцать, но отчего—то не падает.

– Папа прав. Зато зимой не околеем. – Михейша поставил жирную точку в многолетнем споре отца и матери вполне справедливо, учитывая будничные способности деда Мороза пролезать без подарков в любую щель.

– Папа, а у тебя ноготь стал синим. Он не отпадет?

– Он еще будет чернеть и желтеть. А как совсем станет похожим на дряблую кору, так отпадет.

Синий ноготь увеличился в размерах и стал величиной в торцевую стену РВВ. У Михейши потемнело в глазах. Тело его обмякло и как тесто из кастрюли поползло на пол.

– Мария, мальчику дурно!

Отец вовремя подхватил впечатлительного сына.

Мать помчала то ли за валерьянкой, то ли за нашатырем.

– Не бойся, друг мой, козленок. На месте этого ногтя вырастет новый, еще краше прежнего.

Михейшу распрямило, и он скользким, бодрым ужом выпростался из рук отца. Подпрыгнул, оказавшись на воле: «Как хвост у ящерицы?»

– Еще лучше и длиннее. Знаешь, почему ветки у деревьев подрезают?

– Нет.

– Чтобы придать дереву жизни. А из среза полезет сразу несколько маленьких побегов и превратятся они в ветки, а на ветках густо поползут…

– Фрукты! Я догадался! – закричал Михейша, но тотчас одумался, – вдруг отец имел в виду райских змей.

– А если два пальца не молотком стукнуть, а только легонько прищемить, то шестой палец не вырастет? – скромно, затаивая страх ответа, спросил Михейша. Он час назад, крутясь с плоскогубцами, загнул в дверце Пони медный ключик и заодно прищемил составную часть кисти. А теперь старательно прятал ее в кармане штанов.

– Что?

– Как?

– Покажи.

– Эх, сынок, видать таким же непутевым вырастешь, – сказала со вздохом мама Мария, наблюдающая сцену с заранее открытым пузырьком в руке.

Она автоматически приблизила к носу нашатырь и взбодрилась на весь остаток злополучного вечера. Затем трижды поцеловала и натерла покрасневшее место будущего шестого пальца левой Михейшиной руки волшебным зельем.


***


Михейша подрос и в степени непутевости трижды обогнал отца.

Неожиданно для всех он стал левшой.

Место шестого пальца заняло вечное перо.

Вместо крови там течет чернильный ручей.

В голове его поселился великий книжный червь, неустанно пожирающий дедовскую библиотеку и перерабатывающий ее в гекалитры беллетристского яда.

26

Часть геологии, изучающая формы и условия залегания горных пород.

27

Локотник – ручка (старорусск.). Здесь имеется в виду рукоять полиспаста.

28

Шоферские перчатки.

29

Русского человека тут не проведешь, а для иностранца—переводчика говорю: – Есть такой сказочный былинный персонаж. Тега: «отчего пострадал Соловей—Разбойник». (прим. автора)

30

А оттуда брал начало Кисловский водопад, далее превращающийся в ручей, а через пару—другую верст в речку Вонь, а далее в Оба—на реку. (прим. автора)

31

Через много лет он обнаружился на втором этаже Эрмитажа. (шутл. прим. автора)

32

Учился там, кстати и молодой Гапон. Его дипломная работа разыскалась в Библиотеке им. Гоголя, что в губерн. пос..Джорске, ныне… тут расплывчато. (прим. М.И.Полиевктова)

33

Очень любопытная охранная работа. Узаконенно переодетые люди, внедряемые в народ для поиска и выявления неблагонадежных.

34

Хупавый – ловкий, опытный (старорусск.)

35

Лестница в одно бревно со ступенями—вырубками.

А слона-то я приметилъ! или Фуй-Шуй. трилогия: RETRO EKTOF / ЧОКНУТЫЕ РУССКИЕ

Подняться наверх