Читать книгу Букет Миллениала - Ярослав Солонин - Страница 6

Есть избитая сентенция «Нет ничего более постоянного, чем временное». Она работает. На Гусиновке лежала печать бедности. В царские времена здесь жил бедный люд. После Революции новые власти сделали здесь хорошие дороги, в остальном сохранился привычный уклад. В годы оккупации Воронежа нацистами и их сателлитами город разбомбили начисто. От Гусиновки уцелел только упомянутый дом мещанина Рыжкова, где размещался госпиталь для раненых бойцов. После войны Гусиновку заново, на скорую руку, отстроили. На большинстве домов лежала печать времянок. Залили наскоро фундамент, поставили несущие конструкции, набили реек, утеплили, замазали глиной. «Потом, когда-нибудь построим нормальное жильё, а пока перекантуемся». В Брежневские времена усиленно таскали с работ всё, что плохо лежало, укрепляя свои жилища. На закате Перестройки гнали самогон и крепко пили. В 90-е и вовсе растерялись. Для одних – великие возможности, для других – полный беспросвет. Дом родителям обошёлся дёшево. Бывшим хозяевам срочно требовались деньги на операцию, отсюда демпинг. Участок – непролазный лес из переплетённых фруктовых деревьев, гигантских лопухов, тополей, канадского клёна, дикого винограда, хмеля, топинамбура, амброзии. Амброзия, кстати, может вызвать отёк Квинке. В период цветения её пыльца – страшный аллерген. Но пока суть в том, что непонятно было, где участок заканчивается. До сортира – гнилые деревянные ступеньки и протоптанная дорожка. А дальше – джунгли, из которых торчала макушка покосившегося сарая.

Сам дом – одноэтажная халупа сквозного типа. Сенцы – кухня – комната. Старые обои, старый хлам, запах ветхости. Впрочем, сам запах ничего, примерно так пахнет в домах-музеях. В комнате две панцирные кровати. В последнее время дом сдавали студентам. Во время уборки под кроватью была обнаружена гора использованных презервативов, бульбуляторов, баклажек из-под пива, бутылок из-под водки, «Анапы» и портвейна «777». Если бы я догадался сохранить этикетки, сейчас бы это была музейная реликвия. Бывшие хозяева, ничем не отличаясь от людей при эвакуации, оставили все вещи «в нагрузку» к дому. От этого энергетика там была чрезвычайно тяжёлая. Да, купленная жилплощадь – лишь половина общего дома.

Владелец второй половины – профессор-биохимик казак с еврейскими корнями Мойше Шафонский. Сюда он приезжал, когда уходил в запой. Дом стерегла полуовчарка Найда, с которой он мог часами разговаривать. Если прислушаться, через стенку можно было услышать, как профессор часами напролёт декламировал Бунина, Блока, Мандельштама. Сотни стихотворений знал наизусть. Иногда пел арии из популярных опер. Риголетто, Хованщина, Мадам Баттерфляй, Иван Сусанин, Соловей. Надлом в душе Мойше случился вот по какой линии: всю жизнь он мечтал быть оперным певцом, жить богемной жизнью. Предки-казаки наградили его шикарным баритоном, статью, природным аристократизмом, могучей фактурой. Достигнув своего потолка в самодеятельности, Мойше не решился пойти дальше.

После армии поступил на биофак и стал учёным. Хорошим учёным, выдающимся. Но несчастным. Лишь в Гусиновке он расцветал. Когда ухаживал за виноградом, декламировал поэзию Серебряного века, растил цветы, зелень, огурцы, вбивал в землю колья, разговаривал с собаками и котами. Когда устраивал шумные попойки, в которых чувствовался всё тот же размах ушкуйников, казаков, корсаров. За неимением блестящей свиты, он собирал местных пропойцев и чудаков. И даже если он не находил в них достойных собеседников, слушатели из них выходили отменные. Впрочем, его постоянного партнёра по стакану Вовку-Цыганка иногда накрывал алкогольный психоз, в процессе которого он начинал кричать, что человеческая цивилизация под угрозой уничтожения, что всем надо прятаться по погребам, иначе «Они» всех захватят. Они – это инопланетяне. Сначала Вовка-Цыганок приседал на уши Анатолию, но потом, обуреваемый долгом сообщить об этом человечеству, срывался и бегал по домам, призывая «прятать детей» и «прятаться самим».

– Вы не понимаете, Они уже близко! Скоро будет поздно! Спасайтесь!