Читать книгу Омертвение - Ярослав Толстов - Страница 4

Спустя пять дней я снова сижу в поезде и без особого интереса смотрю на мелькающие за окном заснеженные домики, на поселок Капустин Яр, где, как говорил Женька, находится ракетный полигон, на плотину. Волго-град велик, его вокзал расположен в центре, и чтобы, уже въехав в город, добраться до этого вокзала, идущему из Волжанска поезду нужно не меньше получаса. А вообще Волгоград напоминает длиннющую ленту, ак-куратно постеленную вдоль реки. Вот, наконец, показывается Мамаев кур-ган, на котором возвышается гигантская бетонная женщина, поднявшая высоко над головой огромный меч. От кургана до вокзала нам ехать еще минут пятнадцать. Мои соседи по купе начинают выносить в коридор ве-щи, я же сижу спокойно. У меня, в принципе, вещей нет.

Отправив Наташе письмо с согласием и изъявлением желания приехать в Волгоград, благо тащиться в целях конспирации в Питер мне совсем не хотелось, я довольно быстро получила от нее короткую записку, в которой она простодушно спрашивала, как мне будет удобно получить деньги за проезд. Я ответила, что деньги она может вручить мне по приезду, и тогда, спустя два дня, Наташа прислала до безобразия смешные шпионские инст-рукции – на этот раз уже с другого адреса. Прибыв на вокзал, мне следова-ло пройти на привокзальный рынок и отыскать бабок-цветочниц, которые в это время там всегда наличествуют. У бабок мне следовало купить гвоз-дичку, да, поди ж ты, не какую-нибудь, а белую. После этого я должна бы-ла перейти Привокзальную площадь, дойти до площади Павших Борцов и свернуть на примыкающую улицу с «большими домами». Там мне нужно отыскать некое заведение под названием «Пеликан», войти, сесть и ждать.

Прочитав инструкции, я чуть не умерла со смеху и в то же время боль-ше, чем когда-либо, начала сомневаться в необходимости этого предпри-ятия. Когда я представляла себе, как я, Вита, сижу в этом «Пеликане» с бе-лой гвоздикой и по-шпионски стреляю глазами по сторонам, ожидая рези-дента, мне становилось совсем плохо. Я отправила Наташе письмо с пред-ложением собственных средств обнаружения друг друга, но не получив ответа начала собираться. Женька, предупредив, чтобы я была поосторож-ней и вела себя в Волгограде пристойно, отвез меня на вокзал, погрузил в поезд и потом, на радость всем провожающим, долго махал мне ярким но-совым платочком…

В Волгограде немного холодней, чем у нас, в Волжанске, и спустив-шись на перрон, я поспешно натягиваю перчатки и оглядываюсь. Отчего-то вдруг вспоминается неприятная сцена на волжанском вокзале – что ж, уродов везде хватает. Выбравшись из кипящего людского варева, я выис-киваю местечко под аркой возле пушистой припудренной снежком елочки, достаю телефон и набираю Женькин номер, и за четыре сотни километров отсюда спокойный Женькин голос говорит: «Да?»

– Я доехала. Все в порядке.

– Хорошо. Обратно будешь садиться, позвони. И если что, тоже звони смотри. Давай, – Женька отключается. Я прячу телефон, достаю сигарету и оглядываюсь в поисках рынка. Я была в Волгограде всего один раз и со-вершенно не помню, где тут рынок, но это не страшно – если есть вокзал, значит есть и привокзальный рынок, а найти привокзальный рынок – одна из самых простых вещей на свете. Вон там толпятся люди, вон видны при-лавки, даже в это время года заваленные всякой сельскохозяйственной снедью, вон перед неспокойным рыночным озером широкая отмель бабу-лек с горячими пирожками – вот туда-то мы и пойдем.

Отыскав с большим, между прочим, трудом белую гвоздичку и купив себе шоколадку с орехами, я не спеша иду через Привокзальную площадь, глазея по сторонам. Времени у меня уйма – ведь Наташа считает, что я приеду на питерском поезде.

К площади Павших Борцов примыкает не одна улица, а несколько, и с сомнением осмотрев ряды больших, массивных, суровых сталинских до-мов, этаких каменных Брунгильд от архитектуры, я прибегаю к помощи прохожих. После третьей попытки мне указывают нужное направление, следуя в котором я обнаруживаю черную вывеску, на которой затейливы-ми белыми буквами написано «Пеликан».

«Пеликан» оказывается обычной стандартной забегаловкой – этакая помесь бара со столовой с легкими претензиями на роскошь, часть которой заключается в круглых синих бархатных скатертях и синих же бархатных занавесях, развешанных по залу кстати и некстати. Большинство столиков занято, и взглянув на посетителей, усердно двигающих челюстями, совме-щая разговор и еду, я понимаю, что не мешало бы перекусить, и выбираю столик подальше от динамиков, в которых бессмысленно и пронзительно скрипят «Отпетые мошенники». Задумчивая официантка приносит мне меню, и пока я переворачиваю страницы, стоит рядом, с серьезным видом рассматривая свои сверкающие ногти. Я заказываю кофе, капустный салат, омлет с брынзой и пару эклеров, кладу на скатерть слегка поникшую пе-чальную гвоздику и смотрю на нее с усмешкой. Ну-с, господа шпионы.

У вас продается славянский шкаф?

Шкаф продан, осталась никелированная кровать с тумбочкой.

Ждать приходится долго. Обед давно съеден, я выпиваю еще две чашки кофе, бросаю на стол смятую пачку из-под сигарет, ищу глазами кого-нибудь из официанток и, не находя, встаю и иду к стойке за сигаретами. А когда возвращаюсь, то вижу, что возле моего столика стоит девушка и внимательно смотрит на белое гвоздичное пятно на бархатной синеве.

– Нравится? – спрашиваю. – Пять долларов.

Девушка резко оборачивается и смотрит на меня удивленно и слегка не-годующе, будто я нахально предъявила права на чужое имущество. Если она и есть Наташа, то очень сомнительно, что она будет в состоянии пре-доставить мне «хорошую оплату», судя по потертой коричневой кожаной куртке, давно вышедшей из моды, сбитым сапогам и общему виду челове-ка, редко видевшего больше пятидесяти долларов сразу, хотя… кто их зна-ет, подпольных советских миллионеров. Девушка намного выше меня, хо-тя ее обувь и без каблуков, старше лет на пять и кажется очень худой.

– Простите, ВЫ сидите за этим столиком? – спрашивает она и растерян-но оглядывается, явно ища кого-то повнушительнее меня.

– Пока что я стою, но если ты отойдешь чуть в сторонку, то я снова с удовольствием сяду на свое место, – говорю я добродушно, сдирая с пачки целлофан. Девушка машинально отступает, я прохожу мимо и сажусь. Она остается стоять, все глубже погружаясь в удивление.

– А где… а вы тут с… вы одна здесь?

– Вообще неприлично задавать такие вопросы, – отвечаю я, вытаскивая сигарету. – А ты присаживайся. Как погодка в Крыму? А в Киеве?

Девушка пятится, бормоча, что она, наверное, ошиблась, и тогда я инте-ресуюсь, какого черта в таком случае нужно было вытаскивать меня из Питера. Она осторожно опускается на стул и смотрит на меня во все глаза.

– А я думала… мне казалось, что вы – мужчина. По письмам-то не по-нять. Извините ради бога, дурацкая ситуация.

Наташа устраивается на стуле поудобней, пытаясь положить ногу на ногу, но конструкция стола этого не позволяет, и тогда она поворачивается чуть боком ко мне. Судя по всему, она чувствует себя здесь совершенно не в своей тарелке и из-за этого еще больше нервничает. Сейчас, когда наши лица примерно на одном уровне, я могу рассмотреть ее более тщательно и понять две вещи: во-первых, Наташа одного со мной возраста, а не старше, как показалось вначале, просто она на редкость устала и измотана, хотя под этой усталостью угадывается своеобразная, слегка мрачноватая при-влекательность; во-вторых, с этой Наташей что-то не так. Не просто испу-ганный человек, нервный человек, загнанный человек – это было что-то другое. Может, дело было в ее глазах. У Наташи глаза потерявшегося ре-бенка, но в них есть и некий отблеск старости и какая-то особая мудрая обреченность, и заглянув в них, я почему-то представляю себе старый по-луразрушенный замок, стоящий на выжженной земле, и в его разворочен-ные окна свободно влетает и вылетает ветер – забытый страшный замок, наполненный привидениями. Если в душе каждого человека есть темные пропасти, куда не проникает солнечный свет, то где-то за этими глазами притаилась бездна. Мне случалось видеть такие глаза у наркоманов, но Наташа не наркоманка, она – что-то другое, от чего мне не по себе. Но я приветливо улыбаюсь и подталкиваю к ней гвоздику, и она тоже улыбает-ся, отчего тут же превращается в самую обычную, но, несмотря на улыбку, очень печальную девушку.

– Спасибо, что вы приехали, спасибо вам огромное! А я думала, что вы не согласитесь. Я…

– Для начала перестань выкать, – перебиваю я ее, – а то я и разговаривать с тобой не стану! Девушка, принесите еще два кофе. Ну, что, для начала познакомимся? Честь имею рекомендовать себя, Вита. А ты, значит, Ната-ша… э-э, если ты именно та Наташа, то фамилия твоя… Чистова, верно? Бывший художник? Да, Надя упоминала о тебе несколько раз.

Наташа издает какой-то странный смешок, сдергивает с рук перчатки и бросает их на стол.

– Бывший художник! – произносит она, и в ее голосе слышатся исте-ричные нотки. – Ага, бывший! Это было бы здорово! Да только это не так… а ведь меня предупреждали… и даже дед…

– Стоп, стоп, не так быстро и по порядку! – восклицаю я, понимая, что еще немного, и она начнет кричать на весь зал. – Выпей-ка кофейку. Давно развелась?

Наташа удивленно смотрит на меня, потом как-то стыдливо прикрывает светлую полоску незагорелой кожи на безымянном пальце и пожимает плечами.

– Да… наверное… Вита, поскольку ты – это ты, давай сразу решим один вопрос… за проезд – сотни будет достаточно, да, – она лезет в сумку, и я ожесточенно машу на нее рукой.

– Не вздумай! Никогда не пересчитывай денег на людях, ибо видом и шелестом их привлечешь ты ближнего своего! Потом отдашь, на улице где-нибудь. Тут нам все равно толком не поговорить, место ты выбрала неудачное, а разговор у нас, судя по белой гвоздике и твоему состоянию, будет серьезный и не короткий. А ты пей кофеек, пей, остынет.

Наташа послушно допивает кофе, оглядывается, потом снимает серую шапочку и начинает поправлять волосы. Не то, чтобы ее прическа очень уж нуждалась в усовершенствовании, скорее ей просто нужно чем-нибудь себя занять, сделать оправданную паузу и подумать, как со мной быть дальше. Волосы у нее чуть ниже плеч, довольно густые, красивого цвета спелого каштана, когда смотришь на него на ярком солнце, но я с удивле-нием замечаю, что с левой стороны, ближе к корням, волосы нежно сереб-рятся сединой. Наташа замечает мой взгляд, быстро опускает глаза и снова надевает шапочку.

– Ты видишь, что со мной стало? – глухо говорит она. – В июле этого не было. Через три месяца мне исполнится двадцать шесть, а выгляжу я, на-верное, уже лет на сорок. Но дело не в этом. Люди, понимаешь, Вита, лю-ди… – ее голос начинает дрожать, и выпрыгивающие словно сами собой слова становятся бессвязными. – Я натворила глупостей, таких глупо-стей… но я ведь хотела помочь людям. Просто хотела им помочь. Я ведь не у всех брала деньги… некоторым и просто так – просто помочь хотела, а они… Они вот как… – Наташа дергает ртом. – Я раздавлена, просто раз-давлена совершенно, и больше никого нет рядом – даже Славы теперь нет… а я не могу остановиться… а они хотят… хотят… чтобы я… и даже не умереть теперь… нельзя, потому что… – руки у нее начинают трястись и она опускает голову. На синем бархате появляется влажное пятнышко, другое, третье, и, шмыгая носом, Наташа шарит в сумке. Я вскакиваю и ухожу к стойке. Через несколько минут возвращаюсь, осторожно неся на-полненную до краев чашку, над которой поднимается пар. Наташа сидит, уткнувшись в носовой платок, и кто-то уже с любопытством посматривает в ее сторону. Я ставлю перед ней чашку и сажусь.

– Так, – говорю, – Наташка, прекращай! Слезы и сопли утереть приказы-ваю! Смотри, уже народ поглядывает. Где это видано, чтобы шпионы ры-дали на конспиративных встречах, а?! Давай, пей, только осторожно!

Наташа отхлебывает из чашки, потом быстро втягивает в себя воздух и ее глаза расширяются.

– Господи, что это?!

– Кофе по-ирландски, с виски, правда, не ирландским, как положено. Выпей хотя бы половину, а уже тогда поговорим. Все настолько уж плохо?

– В общем, да, но мне не нужно от тебя ничего такого… впрочем, тебе судить, – больше она не произносит ни слова, допивает кофе и ставит чаш-ку на стол. Ее глаза блестят и в них видна легкая маслянистость.

– Вот и умница, – хвалю я, натягивая перчатки и пряча сигареты в сумку. – Здесь о серьезных вещах разговаривать, конечно, нельзя. Ты где-то оста-новилась?

– Ну-у, я…

– Ясно. Ты как, холод нормально переносишь? Со здоровьем все в по-рядке?

– Вполне, – отвечает Наташа недоуменно. – Ты уходишь?

– И ты тоже, так что подымайся. Поговорим на улице. Я видела непода-леку чудный бульвар, а также ларек с горячим чаем. Чай наверняка от-вратный, но главное, что горячий.

– Хорошо.

С этой минуты она больше не произносит ни слова, думая о чем-то сво-ем, разговариваю в основном я, присматриваясь к ней, изучая и все больше и больше убеждаясь, что выбрала правильную тактику поведения – друже-любно-покровительственную, не задевающую ее достоинства и не даю-щую сорваться окончательно. Так же я понимаю, что при желании, в прин-ципе, этой девушкой легко управлять.

Она слегка оживляется только на бульваре, когда мы уже сидим на ска-мейке с пластиковыми стаканчиками обжигающего чая и вдыхаем холод-ный зимний воздух, слегка отдающий дымом. Наташа прикуривает от моей зажигалки.

– Я даже не знаю, как начать, чтобы ты сразу не засмеялась и не ушла, – говорит она немного растерянно. – С какой стороны подойти… Это дикая история, страшная и совершенно неправдоподобная, и, возможно, услышав ее, ты вряд ли захочешь мне помочь… но я все равно расскажу. Знаешь, – она улыбнулась, – ты производишь удивительно доверительное впечатле-ние. Даже жрецы… но и они всего не знают. Тебе я расскажу все.

Доверительное впечаление… Знала бы ты, милая, как мне пришлось поработать, чтобы на всех производить такое доверительное впечатле-ние! Говори же, говори. А ты, Вита, помни только о двух вещах: узнать, что случилось с Надей, и деньги. Больше ничего. Ты на работе. Ты как обычно на работе. Не забывай одно из главных правил «Пандоры» – «Ни-каких симпатий!», ведь ты уже готова пожалеть эту странную девушку, чуть ли не слезы ей утирать. А ведь неизвестно, кто она на самом деле. Может, маньяк какой-нибудь.

– Рассказывай так, как считаешь нужным, – говорю я, – и если история длинна, тебе лучше начать побыстрее – ведь скоро сумерки.

– Хорошо, – отвечает она, и на ее лицо набегает тень невеселых воспо-минаний. – Я – Художник. Я бы хотела быть бывшим художником, но я – Художник, и в этом весь ужас, потому что для меня не существует иного предназначения, как быть Художником, как мой далекий предок, с которо-го все и началось. Я не пишу натюрмортов и морских пейзажей, моя нату-ра – людское зло, пороки – все темное, что только может быть в человеке. Мой пра-пра- и еще много раз дед называл их «келет» – по преданиям чук-чей эти келет охотятся за человеческими душами и поедают их. К чукчам и принадлежал мой пра-пра… дед, и во мне тоже есть капля чукотской кро-ви, хоть по внешности и не скажешь. Но об этом я узнала много позже, а вначале я узнала, что снова могу рисовать.

Все началось с того дня… летом прошлого года… Надя… наверное, ты знаешь, какая она любопытная и дотошная… была… она обратила мое внимание на сквозную дворовую дорогу, проходившую перед моим домом – якобы на ней происходит слишком много странных аварий. Я вначале, конечно, не поверила. К тому времени я уже пять лет была замужем, рабо-тала продавцом в алкогольном павильоне, рисование давно забросила, хоть Надька и упрашивала меня вернуться к нему, – в общем, быт и быт – пони-маешь, да? А тут Надька со своей мистикой. Она работала на городском телевидении, и ей вздумалось сделать передачу об этой дороге, и она нача-ла собирать материал. И выяснила, что в среднем за год на дороге погиба-ло пять-шесть человек. Господи, там все придорожные фонарные столбы были в венках, а я даже не замечала… Кладбище. Меня саму в детстве чуть не задавил рядом с ней выскочивший на тротуар грузовик. Обычная тихая дворовая дорога, понимаешь?

Ну, вот тогда и начались странности. Во-первых, меня вдруг снова по-тянуло к рисованию, только все было не так, как раньше. Моя обычная тя-га к работе с легкой примесью вдохновения превратилась… в хищную, го-лодную страсть, а картины… они стали получаться настолько живыми, что от этого становилось жутко. Но все они были темными, в них не было ни-чего… хорошего. Я рисовала человека не снаружи, я рисовала его изнутри – какую-то его отрицательную черту, его порок. И было очень важно рисо-вать в живую, с натуры, иначе картина получалась мертвой… словно за-сушенный трупик, сохранивший только общие внешние черты. Во-вторых, дорога… стали происходить странные вещи. Однажды вечером меня чуть не задавило внезапно рухнувшим столбом… оборванные провода… ис-кры… страшно! На следующий день вечером там задавили собаку, и почти сразу же на той дороге от инфаркта умерла ее хозяйка. И машины… на до-роге постоянно ломались машины… я наблюдала. А потом… как-то Надя вышла на дорогу, чтобы проверить… и я вышла за ней, и нас чуть не сбил огромный грузовик. Там было очень темно и очень шумно в тот вечер, а у грузовика вдруг погасли фары, и Надя подумала, что он просто свернул, понимаешь? Но у дороги ничего не получилось, потому что я почувствова-ла – с некоторых пор я чувствовала ее, словно злую сестру-близнеца.

В то же время мы случайно познакомились с неким Игорем Лактионо-вым, владельцем одного из питерских художественных салонов. Он привез в наш Художественный музей выставку картин загадочного художника Андрея Неволина «Антология порока». Об этом ты, кажется, знаешь?

Я киваю, незаметно внимательно наблюдая за подрагивающими паль-цами ее правой руки, которые иногда складывались так, словно что-то держали – так держат, например, ручку. Потом пальцы резко растопырива-лись, напрягшись до предела, и снова начинали в воздухе свой неспешный танец. Зачем я приехала сюда? Пока что от этого разговора здорово попа-хивает психбольницей.

Названные Наташей фамилии действительно были мне знакомы. Летом прошлого года Надя попросила меня побольше разузнать об этих людях, а заодно прислала страшную историю про этого Неволина – историю мало-известного, но очень талантливого и весьма ценящегося на Западе худож-ника, жившего в восемнадцатом веке. Выходец из северных народов, еще мальчишкой усыновленный московским дворянином Неволиным, Андрей Неволин закончил Императорскую Академию Художеств в Петербурге и вскоре прослыл в свете хорошим художником – до тех пор, пока в тридца-тилетнем возрасте резко не изменил манеру работы, начав рисовать, как бы это сказать, портреты человеческого зла и рисовать так удачно, что карти-ны казались прозрачными стеклами, сквозь которые смотрело нечто омер-зительное, жуткое и в то же время отчаянно знакомое. Тем, кого рисовали, разумеется это быстро разонравилось, некоторые полотна Неволина были уничтожены и одновременно по Петербургу и Москве прокатилась волна странных преступлений, которые отчего-то вдруг начали совершать на-турщики Неволина – люди все как один уважаемые и якобы высокомо-ральные. Все кончилось тем, что художника отлучили от церкви и вместе с семьей выслали в Крым, где спустя несколько лет он, а также его дочь и двое гостей погибли во время страшного пожара в мастерской Неволина. А располагалась она как раз в Надькином городе и точно в том месте, кото-рое она мне кое-как нарисовала, сняв схему застройки города.

Мне несложно было выяснить то, что она просила, потому что как раз в то время я работала в Питере (вообще-то Надя считала, что я живу в Пите-ре постоянно – из троих моих друзей только Женька знал, чем я занима-юсь). Из любопытства сходила в музей взглянуть на неволинские картины и ушла оттуда с очень неприятным чувством, хотя картины казались гени-альными.

– Да, мне знакомы эти фамилии, – говорю я вслух, и Наташа съеживает-ся на скамейке.

– Я постараюсь не затягивать. Короче, Андрей Неволин – мой пра-пра… дед. Он не просто рисовал людские пороки – он рисовал их так, что они – эти, как он говорил, келет, переселялись в картину и человек избавлялся от нарисованного порока. Я понимаю, это звучит дико. Но это правда. Ес-ли бы ты могла прочесть письма Анны Неволиной… Но есть одно условие – пока келы в картине, его хозяин чист от своего порока. А вот если карти-ну повредить… он возвращался к хозяину… и чем дольше он находился в картине, тем хуже были последствия… человек сходил с ума, убивал своих близких, убивал себя… Вот как произошли те преступления, когда начали уничтожать картины. А если хозяин был уже мертв к тому времени, как что-то происходило с картиной… то келет оставались сами по себе в на-шем реальном мире.

Уже в Крыму Неволин задумал особую картину – дорогу в ад, выстлан-ную множеством пороков… картину, которая смогла бы вместить в себя не один, а десятки чужих пойманных пороков. Он переносил в нее келет из тех картин, позировавшие для которых были уже мертвы. Но что-то пошло не так… он попытался вписать в картину еще и себя и произошла катаст-рофа. Мастерская сгорела вместе со всеми картинами, а дорога, которую он рисовал, стала существовать в реальности. Она росла, принимая в себя все новые и новые келет, которые получала от умиравших на ней людей. Лактионов, большой специалист по Неволину, увидев мои картины, дога-дался о нашей родственной связи, и дорога убила его и снова чуть не убила меня. Надя все поняла, и дорога убила ее. А я все окончательно поняла, ко-гда один человек, которого я недавно нарисовала… он вдруг так изменил-ся, совсем бросил пить… а потом… Пашка, мой муж, он… случайно ис-портил картину, и этот человек напился страшно, сошел с ума, убил свою жену и тяжело ранил соседа. И мы со Славой… он был Надиным парнем… я все ему рассказала… и он помог мне… В общем, я нарисовала эту доро-гу, – Наташа закрывает лицо ладонями. – Это был кошмар! Я видела всех, из кого она состояла… и я видела Неволина. Я нарисовала их всех… и иногда мне кажется, что на мою картину попало далеко не все. Что-то ос-талось вот здесь, – ее ладони переползают с лица на виски. – Здесь! Здесь! И не дай боже живому человеку когда-либо увидеть мою картину! Вот… Ты вызовешь санитаров сразу?

– Послушай, Наташа, – осторожно говорю я, – я не буду сейчас оцени-вать твою историю – не буду, пока не пойму, что конкретно тебе нужно. Ты ведь просила о помощи, а пока я не понимаю, в чем она тебе нужна. Я-то не художник, что же касается пороков…

Наташа поднимает голову и внимательно смотрит на меня. Ее глаза сейчас кажутся огромными на худом усталом лице…

…окна старого замка… темные окна…

…и вдруг у меня возникает нереальное ощущение, что меня разгляды-вают не снаружи, а изнутри, и разглядывают пристально, и все видят – да-же то, что я, может, и сама не знаю. Я невольно отвожу глаза, но это не помогает – словно кто-то бродит внутри меня, как в библиотеке, берет с полок книги одну за другой, пролистывает…

– Прекрати на меня смотреть! – вырывается у меня, и я почти чувствую, как взгляд Наташи соскальзывает в сторону, а когда снова смотрю на нее, по ее губам на мгновение проскальзывает улыбка – холодная, жесткая улыбка исследователя. Сейчас ее глаза невыразительны, как два пыльных камешка.

– Если б мне довелось нарисовать тебя, ты получилась бы со множест-вом лиц… ты вообще состояла бы из одних чужих лиц… и со своим лицом внутри. Ты хорошо умеешь носить чужие лица, правда? Как и сейчас. При-творство и ложь – твои пороки! Притворство и ложь.

Я вскакиваю и в гневе отшвыриваю недокуренную сигарету, еле сдер-живаясь, чтобы не ударить съежившуюся на скамейке девушку. Но я чув-ствую не только злость, я чувствую еще и страх, потому что Наташа сказа-ла про меня чистую правду. Откуда она узнала?! Ведь до сих пор только Женьке удалось меня расколоть, но то другое дело.

– Не для того я приехала черт знает откуда, чтобы выслушивать подоб-ный бред! – говорю я ей сквозь зубы, стараясь не кричать, потому что ми-мо нас ходят люди. – И уж не для того, чтобы меня пытались ткнуть лицом в лужу! Поищи кого-нибудь другого, желательно в психушке, и рассказы-вай ему все, что хочешь… Поняла?! Так что не пошла бы ты, подруга!..

Я хватаю свою сумку, и Наташа, словно проснувшись, подается вперед и вцепляется в мое пальто.

– Вита, пожалуйста, не уходи! Прости, что я так сделала, но мне нужно, чтоб ты поверила! Пожалуйста, не уходи! – кричит она так громко, что на нас начинают оглядываться. Я зло дергаю полу своего пальто, Наташины пальцы разжимаются, и она по инерции кувыркается со скамейки прямо в снег, вскрикивая от боли.

Спасибо, Господи, послал сумасшедшую истеричку!

Я швыряю сумку обратно, осторожно помогаю Наташе подняться и усаживаю обратно на скамейку. Ее глаза крепко зажмурены и, закусив гу-бу, она нежно прижимает ладонь к левому предплечью.

– Сильно ударилась?

Она мотает головой и открывает глаза.

– Да нет, просто я в прошлом году руку сломала… вот иногда побалива-ет до сих пор, если неудачно… упасть. Извини, я не хотела… может, я не-правильно посмотрела…

– Ладно, – говорю я и сажусь рядом, – я, конечно, не аленький цветочек, возможно, это уже и заметно становится, но и ты меня пойми. Как я могу в это поверить? Ведь это же…

– Бред, – заканчивает Наташа и улыбается. – Естественно, нормальный человек в это не может вот так навскидку поверить. Как же по-дурацки по-лучается – совсем недавно я хотела, чтобы никто в жизни не мог поверить в мои способности… а теперь я не могу заставить поверить одного-единственного человека. Я так долго смотрела на людей изнутри, что разу-чилась видеть их снаружи… я уже столько выискала темного, злого, что забыла о том, что в людях есть и хорошее… и его немало. Когда пытаешься счистить с чего-то грязь, обязательно запачкаешься. Вот и я уже подражаю тем, кого ловлю в своих картинах. Извини, Вита, что я тебя обидела. Мне кажется, ты хороший человек… а недостатки – они есть у каждого. Ты не веришь, и я понимаю. Глупо было и пытаться. Извини, что ты из-за меня потеряла столько времени. Вот деньги, – она протягивает мне стодолларо-вую бумажку. Я беру ее и быстро прячу в сумку. Наташа отворачивается и откидывается на спинку скамейки, и мне кажется, что сейчас я уйду, поеду домой, где меня ждут, а она так и останется сидеть здесь одна, глядя на прохожих своими странными глазами, в которых, как привидения в старом замке, летают воспоминания, страшные и горькие. Уже протянув руку, нельзя ее отдергивать, пока точно не поймешь, что на самом деле твоя рука не нужна. А то, что Наташа рассказала… разве в свое время я не убеди-лась, что страшные сказки иногда становятся былью? У каждого из нас свои чудовища, и каждому из нас они кажутся особыми и самыми страш-ными из всех. Просто на поверку одни чудовища оказываются сотканными из фантазий, а другие тебя съедают. Но если долго находиться с ними на-едине, зубы могут вырасти даже у придуманных чудовищ.

– Когда-то я уже сидела так, – неожиданно говорит Наташа, не глядя на меня, – сидела и думала, какой мне сделать выбор. Но тогда мне казалось, что я победитель. Я воевала, я понесла потери, но я победила. А сейчас я понимаю, что проиграла. Ты знаешь, есть такое понятие – очарование вла-сти. Когда человек пытается быть богом. И у него это получается, иногда это даже длится долго, очень долго, и иногда он очень даже могуществен-ный стоящий бог. Но рано или поздно просыпаются настоящие боги. Они просыпаются всегда. А боги не терпят конкуренции. Поэтому они мстят. Вот почему погибла Надя, почему погиб мой прадед, почему я сижу одна в чужом городе и прошу о помощи. Все мы пытались быть богами. У меня даже были жрецы, представляешь?

– Что ты хочешь, Наташа? – спрашиваю я ее. – Все-таки, ты просила ме-ня о помощи, значит, ты считала, что это в моих силах. Что ты хочешь?

Наташа закидывает ногу за ногу, смотрит в низкое, уже начинающее темнеть небо, потом улыбается – снова холодно и невыразительно.

– Есть человек, которого я хочу видеть живым. Есть картины, которые я хочу вернуть. И еще есть тварь, которую я хочу убить.