Читать книгу Мятежники - Юлия Глезарова - Страница 11

На рождественских балах в Москве 1817-го года, братья Муравьевы-Апостолы часто являлись не снимая шпаг, – сие означало, что они на службе и танцевать не могут. По зале проходил легкий вздох разочарования – Сергей славился как ловкий танцор. Но другая часть общества втайне ликовало: шпага не мешала Сергею Ивановичу петь, что он обычно и делал в таких случаях, словно бы извиняясь перед дамами за неучастие в танцах…

Штабс-капитану Лейб-гвардии Семеновского полка Муравьеву-Апостолу-2-му не было еще и двадцати, а талант его уже был известен в обеих столицах.

Сергей с насмешливой ясностью относился к своей «гостиной» славе, петь было наслаждением, и он иногда искренне не мог понять, что такого находят люди в его голосе? Чистейшую радость от пения становилась еще больше, если Матвей ему аккомпанировал. Но, в последнее время это случалось редко… Среди гостей всегда оказывалась какая-нибудь барышня. Ее усаживали за фортепьяно, она смущалась, брала не те ноты, он с улыбкой поправлял ее и пел, стараясь забыть о фортепьянной партии. Если барышне удавалось пристроиться к нему, последние ноты тонули в жарких рукоплесканиях.

Братья ехали по бульварам на Пречистенку на легких, открытых санках. Погода была хороша: безветрие, легкий мороз. Впрочем, через час или два должна была разыграться метель: у Матвея ныла нога, он был в дурном настроении – по этим признакам Сергей умел предсказывать перемену погоды лучше любого барометра.

Сани слегка накренились, заворачивая на бульвар. Сергей нашарил под волчьей полостью руку брата.

– Будешь играть сегодня? – спросил он.

– Нет, – тусклым голосом произнес Матвей, – Сережа, я тебе много раз говорил: дома – Бога ради, а на балах этих, перед дамами – не могу. Стыдно.

– Чего тебе стыдиться? Ты прекрасно аккомпанируешь..

– Так уж и прекрасно! Софи куда лучше меня играет… И княжна тоже весьма недурная музыкантша… Что за охота тебе меня на люди тащить – не понимаю! Не уговаривай, хватит! И зачем я на этот глупый бал еду?

Матвею Ивановичу было прекрасно известно, зачем он едет. Чтобы еще раз взглянуть на Натали. Если, конечно, она там будет. «Бу-дет! – встревожено стучало сердце, а разум огорченно вздыхал: «Ду-рак!»

Скользили вниз, по упоительно-крутому спуску к Трубной, или, как всегда хотелось сказать Матвею – «в Трубную» площадь.

Трогательное и величественное зрелище возрождающегося города развернулось перед их глазами. Заборы, строительные леса, свежие опилки на снегу, штабеля досок, запах штукатурки и краски, перебивающий запах гари, новые дома среди пустырей, на которых еще торчат заваленные снегом обгоревшие печные трубы. Отливающие синевой сугробы укрыли все послепожарные язвы, оставив исключительно приятное для глаза: свеженькие особняки, выросшие на месте пепелищ, белые колонны, желтые стены, полукруглые окна. Скоро из голубых сугробов наползут темно-синие сумерки, окна затеплятся колеблющимся светом, музыка грянет за новенькими вышитыми шторами, загремит мазурка и по непросохшему еще дубовому паркету засеменят бальные туфли и туфельки.

Когда санки ухнули вниз, в Трубную, Матвей, наконец решился:

– Да, Сергей, знаешь, приказ уже подписан. Первым числом будет.

Сергей вздрогнул, нахмурил брови, словно не расслышал.

– Что?

– Да о переводе моем в адъютанты к Репнину. – чуть громче повторил Матвей, – после нового года получаю подъемные, плачу долги – и в Полтаву!

– Зачем?

– Сережа, я же тебе говорил… Служба в гвардии – удовольствие не из дешевых. У батюшки нет денег, чтобы нас двоих в столице содержать…

– У него просто денег нет. Ты же знаешь – сия тяжба…

– Да и тяжба тоже. Репнин может повлиять… В Полтаве жизнь дешевле… Отец мне только об этом и пишет.

– А…

Санки на полном ходу проскочили Трубную площадь.

И взлетели на бульвар, носившей, по странному обычаю Москвы, иное имя…

Матвей вдруг забыл – какое…

– Петровский, Матюша, – тихо подсказал ему брат. Он сидел отворотясь, убрав руки, мгновенно присмирев, сникнув, – Петровский, а следующий за ним – Страстной…

Больше ничего между ними сказано не было. Только на Тверском, уже в конце его, у Большого Вознесения, Сергей спросил:

– Значит, едешь?

– Еду, брат, – вздохнул Матвей, и, улыбнувшись, добавил: – Бог с тобой, проаккомпанирую тебе сегодня, а то когда еще придется…

Рождество 1817-го года в Москве было особенное. В Первопрестольной гостили гвардия и Двор. Было это для недавно сгоревшего города с одной стороны – почетно, с другой – обременительно, но в целом, как обычно в России близость высшей власти пролилась на Москву золотым дождем – достаточно мелким, потому что после войны дела хозяйственные шли все хуже и хуже.

Не разорялись сейчас только самые богатые. Орденами да чинами сыт не будешь: если ты не полковой командир и не столоначальник в департаменте: а имения разорены, старики не припомнят такого неурожая и недостатка… Младшие сестры не замужем, им необходимо приданое. А на офицерское жалование дай Бог себя прокормить… И слетаются господа офицеры на балы в поисках выгодной партии. Герои Бородина и победители Парижа сражаются за руку и сердца богатых невест. Бои идут нешуточные: дуэли запрещены, но кто на это смотрит?! Летит жизнь по балам, свадьбам, разводам, парадам… Чего еще? Ничего не происходит – парады, обеды, балы, приятели женятся, некоторые – счастливо, другие – выгодно… Война закончена, поручики, забудьте про войну, настало время свадеб, обедов и политических разговоров.

Они и говорят, говорят, говорят… А в Москве, древней столице, так непохожей на столицу новую, составили Тайный союз… В целях противодействия… Нет, уничтожения… нет, учреждения…

Сани мотало по колее, надвигался на них желтый дом с белыми колоннами, за скромной оградой в стиле «антик». Будет ли Натали? Пусть уж лучше ее не будет – играть перед ней – мука, она музыку чувствует, как никто другой и сама играет прекрасно… Да и настроено ли у графа фортепьяно?

Она была здесь, Матвей сразу почувствовал это, когда взошел в тесные сени. Как и везде в Москве, пахло лаком, краской, свежим деревом, воском, вкусной и обильной едой…

Братья сбросили свои шинели лакею и вошли в гостиную. Бал был не из богатых. Только что отстроившийся граф Т*** давал Рождественский бал ради своей дочери Софи и ее кузины княжны Натали И***, круглой сироты, оставшейся после смерти родителей на попечении ближайших родственников. Братья не считались тут особо выгодными соискателями: многие знали, что дела Ивана Матвеевича неважны, но обаяние и голос Сергея и благородство и остроумие Матвея, сделало их вхожими в этот дом. Ну и конечно, любовь к гвардии, гостеприимство, что у москвичей в крови и прочие милые московские особенности! Ах, как бы это все было прекрасно, если бы не проклятая тяжба, и не предстоящий отъезд в Полтаву!

Но больше всего Матвей боялся сейчас Сергея – и их совместного выступления. Он ненавидел играть перед публикой. Брат прекрасно знал об этом. Однако, дело сделано, слово дано. Матвею оставалось надеяться на счастливый случай, или на то, что за фортепьянами окажется Натали…

От непросохших стен пахло известкой и краской.

У Матвея болела нога, на душе было тяжко, как всегда перед публичным выступлением. Даже мысли о Натали вдруг потускнели и растворились где-то. «И зачем я согласился?!», – думал Матвей, раскланиваясь со знакомыми, привычно улыбаясь, отпуская остроты, уже опробованные в других домах, целуя чьи-то ручки… по-моему даже ручку Натали, но даже это не развеяло тревоги. Он видел, что брата уже окружило несколько дам, они уговаривали его петь, уже появились ноты, и крышка фортепьяно поднята… о, Боже! Сергей улыбнулся и кивнул ему. Матвей вспомнил поле боя: на секунду показалось, что там проще было: все-таки не один… Ладони покрылись холодным потом.

– Может быть вы, мадмуазель?

– О нет, что вы! Я давеча на коньках каталась: упала и руку ушибла: не могу играть!

С кривой улыбкой Матвей сел за фортепьяно, искренне желая оказаться где угодно – но только не здесь.

Натали взялась переворачивать ноты: Матвей вытер руки платком, размял пальцы, опустил на клавиши. И заиграл, не глядя на Сергея – пусть себе что хочет делает!

Но после первых же тактов страх исчез: Сергей со своей партией вступил так звучно, и стройно, ровно там где и надо было, хотя Матвей ему даже знака никакого не успел подать – Сергей чувствовал когда надо начинать не заглядывая в ноты – Матвей знал за ним эту особенность и крепко ругал за редкие ошибки. Но на этот раз никакой ошибки не было, да и быть не могло, Сережин голос, как всегда разбудил в душе Матвея все самые лучшие и святые чувства – Натали тоже казалась взволнованной, хотя ноты переворачивала исправно…

Голос брата волновал Матвея до слез – невольных, сладких, стыдных. Именно поэтому он не любил аккомпанировать на публике. Дома, наедине, можно было поплакать вдоволь – сие помогало ему заснуть. После войны его мучили кошмары и приступы бессонницы. Если перед сном он слушал Сережино пение и плакал – сон приходил быстро, кошмары не снились, все было хорошо.

Но на публике следовало удерживаться от слез – что было почти невыносимо: голос Сергея проникал в душу, Матвей угадывал в нем то, чего не слышали другие…

Нынче вечером брат был настроен печально. Он сам выбрал ноты нескольких романсов, один меланхоличнее другого.

Матвей послушно сыграл все, слыша, как публика с каждым номером становится все печальнее… все покорнее…

Срок разлуки был назначен, две-три недели… и они будут врозь: распадется их странный союз, где слова ничего не значат. Последние два месяца отдалили их друг от друга: Сережа жил у кузена Никиты Муравьева, Матвей – на казенной квартире в казармах. Виделись часто, но все время на людях, в суете, по службе… потом Сережа заболел, Матвей как мог, лечил его, но дело приняло опасный оборот и пришлось звать лекаря. Слава Богу, сделали операцию, вскрыли гнойник, Матвей каждый день делал Сергею перевязки, заставлял глотать лекарства по часам: Никита тоже суетился вокруг, хлопотал, вздыхал, писал письма к родне. После того, как Сергей поправился, Матвей почувствовал, что разбередил рану – нога немела, тупая боль сделалась практически непрерывной. Несколько раз были такие боли, что пришлось обратиться к заветной склянке, что всегда стояла в аптечке.

Папенька гневался: слал письмо за письмом, настаивал на переводе в Полтаву. Матвей возражал, просил средств для поездки на Кавказские воды – лекаря говорили, что там рана заживет окончательно. Папенька отказал: лишних средств у него не было, только на жизнь – скромную настолько, то бессарабское вино приходится пить – французское и гишпанское не по карману стало! Матвей, прочитав горькую жалобу отца на оскудение жизни, рассмеялся – Сергей подхватил его смех.

«С кем рассмеюсь теперь? С кем заплачу?», – подумал Матвей, внимательно следя глазами за нотами: он не хотел смотреть в лицо брата, и голоса одного довольно, чтобы до слез довести. Наступил на педаль – и вдруг почувствовал, как резкая боль пронзила ногу. Мысли все тут же ушли: стало дурно и теперь он думал только о том, чтобы доиграть романс до конца. В глазах почернело. Голос Сережи отдалился, кровь застучала в висках. Матвею все-таки удалось закончить свою партию, хотя финал вышел, пожалуй, слишком резким. Но голос Сергея сегодня звучал прекрасно: дамы аплодировали ему с чувством. Освеженный этими рукоплесканиями, Сергей обернулся к брату: самое время спеть что-нибудь другое, веселое.

– Матюша! Сыграй из «Свадьбы» Моцарта! Ту арию…

Сергей звонко напел первые такты. Публика отозвалась радостным вздохом – она уже устала от меланхолии.

Лицо Сергея светилось восторгом: он не замечал, что брат побледнел: не видел капель пота на его висках, он весь был там – в ином мире, полном не слов и боли, а звуков и блаженства. Матвей умоляюще заглянул в его глаза, надеясь, что брат поймет, почувствует, не станет уговаривать. Но в глазах Сергея была только радость, воодушевление, счастье. Матвей всего на секунду встретился взглядом с братом – и боль в тот же миг ушла, голова стала ясной, руки окрепли. Он кивнул Сергею и уронил пальцы на клавиши:

«Мальчик нежный, кудрявый, влюбленный!

Не пора ли мужчиною стать?…»

Сергей пел, не зная еще, что мальчишка, похожий на Керубино только что получил разрешение отца на то, чтобы учиться в Москве.

Маменька тихо всхлипывает в своей комнате, папенька сердито курит трубку в кабинете, а он спит в своей комнате под жаркой периной и видит во сне бальную залу, певца в гвардейском мундире, божественный голос, музыку, славу, любовь – etс.