Читать книгу Мятежники - Юлия Глезарова - Страница 16

Часть вторая
Заговорщики
3

Оглавление

У дома, где квартировал Тизенгаузен, остановилась запыленная бричка. Молодой человек в грязной рубахе, благоухающий потом и дорожной пылью выполз из нее, с отвращением натянул на плечи мундир и отправился представляться полковому командиру.

В кармане Сергея лежало письмо от мачехи; она просила при случае присмотреть за племянником. Сергей едва помнил его по самой первой встрече в Москве, по Семеновскому полку. Это было там, в иной жизни, где он был частью целого. Теперь же он был только осколком, обломком, сухим листом, заброшенным далеко от родного дерева. Впрочем, Мишель был таким же – и именно поэтому Сергей ждал, что он явится к нему на следующий же день после приезда в Ржищев.

Но прошло два дня, а прапорщик так и не появился. И Сергей решил навестить его сам.

Мишель прибыл в Ржищев из Житомира, где полгода состоял при корпусной квартире. Насмотревшись на чудачества корпусного командира генерала Рота, он хотел одного – отоспаться и забыть все это. Даже у них в Нижегородской губернии, где помещики были людьми простыми, такого ужаса не было. Конечно, мужиков секли – как мужика не сечь, если он пьет, балует, убегает? Но сам Мишель считал себя человеком просвещенным, и Ваньку своего один только раз в жизни отослал на съезжую: когда тот случайно спалил в печке его тетрадку со стихами. Иван читать не умел, принял старую тетрадку за ненужные листы и растопил ими печку. Впрочем, потом Мишелю было стыдно: стихи были дурные, он и сам собирался сжечь их, но рука не поднималась.

Ванька, прибывший вместе с барином на юг, был малость придурковат: казалось, что не он присматривает за Мишелем, а Мишель – за ним. Главной его странностью была любовь к огню: печи он готов был топить постоянно, даже в жаркую погоду. Мишель часто пытался его остановить, но куда там – страсть побеждала, поэтому печка во флигеле, где квартировал Мишель, была раскалена. Несмотря на раскрытые окна, в доме было так душно и жарко, что Мишель предпочитал сидеть на лавочке под кривым старым деревом. Тут было чуть прохладней.

Он обрадовался, увидев Сергея. Он сам уже собирался с духом, чтобы идти с визитом к подполковнику: как-никак родня и в одном полку служили – в старом Семеновском полку.


Сергей не знал, о чем говорить с Мишелем. Мальчишка на войне не был, чин у него был самый смешной и мелкий…

– Чем это вы заняты, прапорщик?

– Извините, господин подполковник! Ничего особенного. Наблюдаю за натурой. Хотите пари?

– Какое?

– Смотрите…

На высохшей летней земле извивались темно-красные земляные черви. Один за другим они выползали из развороченной земляной кучи на дорогу и упорно стремились переползти ее. Место было бойкое: недалеко от торговой площади, в базарный день. Полдесятка тварей уже закончили свою жизнь под ногами, колесами и копытами. Остальные продолжали упорно двигаться вперед.

– Ну, так и что ж у вас за пари, прапорщик?

– Смотрите: все червяки ползут извиваясь, только один – прямо. Во-он там, впереди остальных – на середине дороги, видите?

Сергей наклонился, посмотрел. Все червяки выползали на дорогу, сворачиваясь в петли и кольца, только один почему-то полз прямо, вытянувшись в струнку, как солдат в строю.

– Держу пари на бутылку вина, что доползет, – прапорщик бесцеремонно сунул Сергею руку, тот рассеянно пожал ее. Пари было дурацким, да и чего другого можно было ожидать от этого странного мальчишки? Но делать было решительно нечего…

Руки у Мишеля были грязны. Сергей заметил у скамейки испачканный землей сук. «Уж не сам ли он и разворошил эту кучу? – подумал Сергей. – Зачем?»

– Понимаете, господин подполковник, я думаю, что те, кто извивается – на земле больше места занимают и, следовательно, под сапог попадают чаще. А тот, кто прямо ползет, может избежать горькой участи быть раздавленным…

Прапорщик говорил все эти глупости абсолютно серьезно, но глаза его вдруг засветились мальчишеским азартом. Он отвернулся от Сергея и начал пристально наблюдать за червяками.

«Боже мой, какая гиль», – подумал Сергей и потер лоб: третий день бессонницы давал себя знать.

Мишель молчал, поглощенный зрелищем: извивающиеся червяки вылезали на дорожку навстречу неизбежной гибели. Место было людное: за четверть часа мимо них прошло человек десять и проехало несколько телег. Мишель смотрел не на лица, а на ноги прохожих, и это подвело его. Один из червяков погиб под сапогами полковника Тизенгаузена. Мишель еле успел вскочить и отдать честь, да и то только благодаря Сергею…

Как только полковник ушел, потоптав своими сапогами еще с пяток беззащитных тварей, Мишель тут же хлопнулся обратно на скамейку и продолжил молча и сосредоточенно наблюдать за Прямоползущим. Тот был еще жив и упорно продолжал свой путь к противоположной обочине.

– Доползет, непременно доползет! – весело воскликнул Мишель.

Из-за угла донесся топот множества сапог – солдат вели на учение.

– Не доползет, – произнес Сергей. Ему вдруг стало жаль Прямоползущего и Мишеля – за то, что он сейчас проиграет это дурацкое пари.

Солдаты прошли. Из тех, кто выполз на дорогу, ни уцелел ни один. Только Прямоползущий исхитрился пережить всех, и упорно, равномерно двигался вперед, оставив позади две трети нелегкого и полного смертельных опасностей пути.

– Каков молодец! – искренне произнес прапорщик, словно любуясь червяком.

Сергею вдруг очень захотелось, чтобы червяк дополз, а Мишель – выиграл.

– Здравие желаю, ваше высокоблагородие! – солдат из третьей роты вытянулся во фрунт перед Сергеем, отдал честь, выпучил глаза. Солдат нес ведро с водой. Для того, чтобы отдать честь, ему пришлось поставить ведро на землю, придавив беднягу Прямоползущего.

– Эх, – в голосе Мишеля прозвучала детская досада. – Ваше счастье! Не дополз! Пожалуйте ко мне на квартиру – я вам ваш выигрыш ныне же отдам!

– Погодите, – Сергей подошел к тому месту, где был четко виден след от ведра.

Прямоползущий был еще жив. Острая кромка днища разрезала его пополам. Одна половинка так же, вытянувшись в струнку, продолжала свой путь к спасительной обочине. Вторая с такой же скоростью ползла в противоположном направлении.

Отбросив концом сапога обе половинки прямоползущего к траве на обочине дороги, Сергей повернулся к прапорщику.

– Ну что ж… Пари есть пари. Где ваше вино?

На следующее утро Сергей проснулся на рассвете, проспав часов восемь крепким сном без сновидений. Он чувствовал себя здоровым и бодрым, радостным душою и здоровым телом. «Что же такое случилось вчера, что я так хорошо спал? – подумал он. – Ах, да… Вино пили с прапорщиком… Смешной юнец… Прямоползущий… За натурой наблюдает…»

Вчера Мишель болтал, не закрывая рта. Они выпили бутылку вина, причем большая часть бутылки досталась Сергею, потом прапорщик проводил подполковника до его квартиры, что была на соседней улице, через несколько дворов. Проводив, распрощался и исчез, растаял между плетнями, хатами и тополями, растворился в густом летнем вечере, оставив после себя только улыбку и приятную усталость. Сразу после его ухода разразилась долгожданная гроза: ливень, короткий, но яростный, прибыл пыль, освежил воздух…

Сергей умывался, одевался, пил кофей, машинально отвечал на утреннее ворчание Никиты, впервые за долгое время, радуясь новому дню. Смешной мальчишка не выходил у него из головы.

На следующий вечер они снова пили, но не вино, а горилку – на сей раз в доме у Сергея. Прапорщик пить не умел: перебрав, он пытался вести светские беседы, но язык его заплетался. В конце концов, он заснул, положив голову на стол и совершенно забыв о том, где находится.

Сергей перетащил Мишеля на диван, расстегнул пуговицы, снял сапоги, испытывая светлую радость от заботы о другом человеке. В Петербурге он часто делал это для перепивших приятелей…

Утром Мишель выглядел смущенным: он утверждал, что не помнит ничего, из происходившего накануне. Сергея удивила такая забывчивость. Сам он мог выпить много, не теряя при этом ни памяти, ни головы – сказывалось детство во Франции и ранее знакомство с самым благородным из напитков – виноградным вином.


Мишель вино не любил. Впрочем, он не любил и горилки. Батюшкина склонность к рому отозвалась в отпрыске страхом перед пьянством: во хмелю городничий был несдержан, груб со слугами, непочтителен с супругой и весьма строг с сыном. Проспавшись на утро, он мало что помнил и на всякий случай просил прощения у маменьки и горничной Марфуши. Маменька гневалась, а Марфуша быстро и сочувственно кивала: «Да батюшка-барин, рáзи мы не понимаем… Бог простит… Кваску аль рассольчику прикажете подать?»

Когда Мишель вырвался, наконец, из родительского дома, когда настала для него время дружеских попоек, выяснилось, что у него слабая голова. Он хмелел от бокала вина, от двух рюмок водки. И дальше с ним произошло то, что часто случается с молодым человеком в компании старших и пьющих друзей: над ним потешались. Пьяным он был забавен, а неумение пить делало его вдвойне смешным. Когда же он падал, сраженный винными парами, его просто укладывали куда-нибудь в угол и забывали о нем, как о ком-то малозначительном. Мишелю, впрочем, было все равно, он был не обидчив.


Мишель не любил пить, но зато обожал музицировать, это было страстью его провинциальной души. Нотной грамоты прапорщик не знал: играл он все больше по слуху, сливая в одно произведение несколько понравившихся ему опусов. Игра его вызвала у Сергея смех.

– Хотите, прапорщик, я вас нотам научу? Для человека с хорошим слухом и памятью освоить науку сию – сущий пустяк.

Мишель кивнул.

Нотную грамоту прапорщик усвоил быстро: Сергею занятия доставили не меньше радости, чем его ученику. В тот вечер, когда Мишель впервые сыграл ему с листа, он предложил прапорщику перейти на «ты» и забыть про чины – хотя бы на то время, когда они за фортепьяно. Мишель согласился с восторгом.

Он часами просиживал за инструментом, старательно осваивая нотную премудрость, срываясь, время от времени, в варварские бредни своих импровизаций. Сергей смеялся, глядя на его серьезное и вдохновенное лицо.

– Ты думаешь – сие музыка?

– Нет! Сие крики души моей! – с улыбкой отвечал Мишель, продолжая терзать клавиши, – я знаю, что тут ни складу, ни ладу – но мне все равно! Я правильную музыку не люблю – ее, как нашу жизнь, с самого начала до конца предсказать можно. Так что и слушать не хочется.

– Думаешь, судьба наша предопределена, Мишель?

– Разумеется. Ты до полковника дослужишься, полк получишь, еще лет десять прослужишь. А потом, усталый и больной, в отставку пойдешь – уедешь в имение дни свои доживать… Ну, а я, если повезет – выйду в отставку штабс-капитаном – тоже лет через десять, не раньше.

Мишель взял на клавиатуре минорный аккорд, повторил его еще раз – чуть громче.

– И еще… Вот ты мне рассказывал давеча, что о рабстве в любезном отечестве узнал, только когда в Россию из Парижа вернулся. А я рядом с сим рабством вырос, с младенчества его привык обычным порядком вещей почитать. С младых ногтей думал, что так Богом устроено: душами торговать. Я рабство наше считал делом совершенно естественным… Пока не понял, что и я – такой же раб, только из благородных…

– Ты? – Сергей удивился. – Да какой же ты раб?

– Самый обыкновенный. Раб папеньки своего, раб государев, раб обстоятельств, наконец.

Мишель наигрывал одной рукой какую-то унылую и незамысловатую мелодию.

– Нет, отчего же? Мы – дворяне и сами судьбу свою определять вольны, – возразил Сергей.

– Но зачем ты сидишь тогда в Ржищеве? Не лучше ли в столице было: свет, театр, балы? Можешь не отвечать, я знаю: история семеновская, государь гневается. Но только вот ты, к примеру, ни в чем не виноват. Так за что ж наказан?

– Такова сила вещей, и она нас сильнее…

– Нет! – Мишель ударил вдруг по клавишам кулаком. – Человек должен быть свободен, свободен всегда и во всем. Я это с юности ранней понял. Хотел дипломатом стать, все страны объездить… да ничего из тех мечтаний не вышло. Папенька проклясть обещал, ежели в службу военную не пойду, маменька плакала… Я и пошел в службу. Ныне жалею о том, что не настоял на своем. За отказ от свободы своей плачу. Для чего я родился, рос, учился? Для чего меня святой угодник отмолил? Чтобы здесь, в Ржищеве сидеть?

– Какой святой угодник? Ты мне не рассказывал…

– Так расскажу; погоди. У меня жизнь короткая и скучная, историй в ней мало, так что я их на особые случаи берегу. Маменька моя очень набожна: когда брат Володя погиб под Фридландом, ее нервы совершенно расстроились, и она почти каждый день бывала у обедни. Мне тогда было три года от роду. Маменька рассказывала, что я заболел горячкою и угасал на руках ее. Не ел, ни пил, не спал – только плакал… Даже папенька растревожился и распорядился лекаря из Нижнего привезти. Тот меня осмотрел, развел руками и предложил уповать на милость Божью. Маменька тут же изрядно использовала сии рекомендации, приказала заложить возок и отправилась в городишко один, у нас, в Нижегородской губернии. Ей сказали, что в тамошнем монастыре старец есть – молитвами любые хвори лечит. Вот он-то меня и отмолил. Маменька рассказывала: я все плакал да метался, а как он начал молитву надо мной творить – заснул. И проснулся совсем здоровый. Я старца-то помню, сие первое воспоминание мое! Высокий такой, борода длинная, лапти огромные… Помню, как он маменьке сказал, что меня апостол в рай поведет, – Мишель рассмеялся, – знал бы тот старец, что я в тринадцать лет из папенькиного шкапа тайком буду Вольтера таскать и к афеизму склоняться!

– Апостол в рай поведет? – удивленно переспросил Сергей, – так и сказал?

– Именно так: я преотлично помню, да и нянька мне потом эту историю много раз припоминала: особенно когда я шалил и не слушался, – Мишель вздохнул, – вот такая история… В отрочестве я думал, что стану не менее, чем фельдмаршалом, коли мне после смерти моей будет такая честь на небесах оказана. Ныне же думаю, что прежде надо свободным человеком сделаться. А без того – какой может быть рай?

– Мне в Париже гадалка мадам Ленорман предсказала, что меня повесят. Впрочем, она сие не только мне предрекала… Возможно, для того, чтобы нам, победителям, неприятность сделать, – задумчиво произнес Сергей, – глупости это все, Мишель. Хочешь, спою тебе?


С момента приезда своего Сергей собирался петь впервые: офицеры, сослуживцы его, предпочитали музыке карты и водку, а их жены – наливку и сплетни. Но в тот вечер, когда лето встречалось с осенью, а лучи заходящего солнца освещали облака пыли над дорогой – просто невозможно было не петь. «Впрочем, – подумал Сергей, – сегодня Ржищев и без музыки неплох». У него было превосходное настроение.

– Ну, что тебе спеть?

Мишель порылся в нотах, разбросанных на верхней крышке фортепьяно.

– Вот это.

– Неужто выучил?

– Назубок знаю, могу и без нот сыграть, – Сергей протянул руку, хотел отнять листы. – Нет, нет, отдай – воскликнул Мишель, – вдруг собьюсь, тебе каватину испорчу – сам ее хочу услышать страстно.

Мишель, подглядывая одним глазом в ноты, начал фортепьянную партию – несколько серьезных, почти грозных аккордов в нижнем регистре – и легкий, смешной, веселый ответ – в верхнем. Его пальцы летали над клавишами.

Сергей любил каватину Фигаро, сочинение Россини – вещь новую, не совсем привычную: веселую, с внезапной нежной вкрадчивостью в середине и пафосом ближе к финалу… Сергей вдруг испугался, что Мишель собьется… и чуть было не ошибся сам, вступил на пол-такта позже…


Знакомый до последней черточки пейзаж за окном вдруг ожил: облако пыли, доселе висящее неподвижно над дорогой, двинулось, закрутилось, вытянулось, развеялось, превратилось в бричку, стремительно влетавшую в Ржищев. Мишель, не замечая ничего, врастал пальцами в клавиши, вырывал из них необходимые ему – и Сергею звуки.

Бричка замедлила ход, свернула на проулок, ведущий к дому.

Сергей закончил кавантину. Мишель ответил ему несколькими аккордами, но что там было от Россини, а что – от самого аккомпаниатора, Сергей не заметил.

Экипаж остановился у крыльца, кучер спрыгнул с подножки, помог выйти седоку – сгорбленному, уставшему от долгой дороги и нескончаемой боли.

– Матюша! – вскрикнул Сергей и, забыв о Мишеле, бросился на крыльцо, подхватил брата, стиснул в объятиях. Матвей словно бы ждал этого. Схватил Сергея за плечи, отстранил от себя, потом вновь обнял крепко.

– Жара страшная. Умаялся с дороги. Вели баню затопить – я весь в пыли…

Уверенно, по-хозяйски вошел в комнату, на ходу расстегивая гвардейский сюртук со штаб-офицерскими эполетами и адъютантским аксельбантом – и замер, увидев Мишеля.

– Вы, верно, знакомы? – начал Сергей, – разреши тебе представить, брат, – прапорщик Михайла Бестужев, он Прасковье Васильевне племянник…

– Здравствуйте, прапорщик. Я вас помню, – голос Матвея стал тусклым.

Мишель встал, сложил ноты, закрыл крышку фортепьяно.

– Благодарю вас, Сергей Иванович, я, пожалуй, пойду, пора… Уже поздно… Разрешите откланяться.

Мишель взял со стула фуражку, отвесил подчеркнуто вежливый поклон Матвею, вышел на крыльцо.

– Мишель! Подожди! – Сергей нагнал его уже у калитки, – я хотел только сказать тебе…

– Слушаю, господин подполковник… – Мишель в упор посмотрел на Сергея, тот вдруг смешался, опустил глаза.

– Ты прекрасно сегодня играл. Приходи к нам завтра, обязательно, не стесняйся. Брат с дороги устал, он…

– Я все понимаю. Я приду. До свиданья! – Мишель протянул Сергею руку.


Баня стояла в саду, рядом с домом. Печь была слажена на совесть – пар от нее валил густой, пахучий, успокаивающий нервы, расслабляющий… И, хотя Сергей бани не любил, предпочитая менее варварские способы омовения тела, он понял, что именно она сейчас необходима Матвею – тот весь был как натянутая струна – того и гляди лопнет со звоном.

Отсидев четверть часа в парной, Матвей вышел, молча окатился холодной водой из шайки, вздохнул с видимым облегчением и не сел – упал на растрескавшуюся от банной сырости лавку, вытирая лицо льняным полотенцем:

– Все, Сережа! Дело наше, слава Богу, закончено: Хомутец наш!

Матвей отбросил мокрое полотенце, завернулся в простыню. Никита принес самовар.

– Все бумаги честь по чести выправил. Сколько ассигнаций всякой чиновной мелочи роздал, сколько потных ладоней пожал – до сих пор кажется, что руки сальной свечкой и суточными щами пахнут! – Матвей поднес ладони к носу, брезгливо сморщился, подмигнул брату. – Зато папенька теперь доволен будет – может свободно пировать в родовом замке в приятном окружении!

– Теперь тебе, поди, скучно будет… без тяжбы? – насмешливо спросил Сергей.

– Скучно? Нет, брат… Теперь буду в отставку просится – имение заботы требует, а из папеньки, сам знаешь, хозяин дурной… Начнет пиры да балы закатывать – разорится. Противница наша, госпожа Синельникова напоследок дом спалила. Теперь папенька новый собирается строить. Прожекты составляет на бумаге, но сие пока не опасно – мечты одни, дела, слава Богу, никакого. Что-то вроде нашего тайного общества. Да, кстати, знаешь, мне слышал я, что Пестель… все продолжает в разбойников играть. Впрочем, меня сие не удивляет – у него голова не в порядке, еще с 12-го года.

– Зачем ты так, Матюша? Пестель очень умен, – Сергей налил брату чаю, придвинул к нему стакан.

– Ум и разум, Сережа, разные вещи. Ума ему не занимать, а вот разум – болен неизлечимо.

Чай оказался слишком горячим, обжегши губы и горло, Матвей закашлялся:

– Мне его жаль: карьеру он мог бы сделать такую, что любой позавидовал – да не судьба. С его раной больших чинов не выслужишь. Кутузов, хоть и был одноглазым, а все-таки не хромал, да еще так безобразно…

– Да, ты прав. Мне на него всегда смотреть было больно…

– А мне – весело! Как посмотрю – о своей ране вспоминаю, думаю, насколько же я счастливее его. Почти не хромаю – когда нога не болит…

Матвей отодвинул стакан и потянулся за трубкой. Она была у него своя, особая, и набивал он в нее не табак, а китайское зелье из темной склянки.

– Сейчас – ничего не болит? – с тревогой спросил Сергей.

– Нет: когда я с тобой, у меня ничего не болит и жить хочется. Кажется даже, что впереди еще что-то есть. – Матвей затянулся жадно, задержал на мгновение дыхание, медленно выдохнул дым. – Хотя, если честно, для нас, Сережа, уже давно все закончилось. Нам теперь только одно осталось – век свой на покое доживать да вспоминать о прошлых подвигах…

Сергей встал из-за стола, прикрыл окно, преграждая дорогу прохладному ночному ветру.

– Оставь, что я – барышня, чтоб сквозняков бояться? – сердито буркнул Матвей, – душно здесь!

Не говоря ни слова, Сергей толкнул скрипучую раму.

– Вот, теперь хорошо, – удовлетворенно произнес Матвей, – и хватит меня жалеть. Я, может быть, твоей жалости недостоин…

– Жалость – это не чин и не орден, чтобы ее достойным быть.

– Браво! – воскликнул Матвей, – хорошо сказано! Ты тут в глуши острословом стал, как я погляжу! Но все равно – не жалей меня. Я с тобою, все хорошо, дай Бог, все устроиться, ты тоже в отставку выйдешь. Поселимся в Хомутце, будем рядом друг с другом век доживать… Я сам женюсь и тебя женю – барышень в округе много, и все прехорошенькие. Дети пойдут… Хозяйством займемся: там, в Хомутце, все расстроено, надо налаживать, забот много… Я, брат, только об этом и мечтаю…

– Моя отставка – мечта несбыточная, ты же знаешь…

– А, оставь, пустое. У нас все вечное и ничего постоянного. Сегодня нельзя, а завтра – пожалуйте! – Матвей отложил дотла докуренную трубку.


Наутро брат приказал закладывать коляску. Сергей уговаривал остаться хоть на день, но брат был суров и мрачен.

– Невозможно, – резко ответил он, – послезавтра обязан к Репнину явиться. Не хочу начальство сердить, и так я у него не на самом лучшем счету… Хоть он и благоволит, конечно, но мне все кажется, что он от меня большего усердия в службе ждал…


Конец ознакомительного фрагмента. Купить книгу
Мятежники

Подняться наверх