Читать книгу ~ Манипулятор - Юлия Кова(ль)кова - Страница 5

Диана, воскресенье.

«Диана, привет. Если у тебя на утро 7-ого нет никаких планов, то, может, сходим на утренник Юли?»

Прикусив внутреннюю сторону щеки, я скрещиваю ноги и откидываюсь на спинку дивана, разглядывая письмо Лебедева в моем ноутбуке. Первая мысль, посетившая меня при виде его письма: я не должна была говорить его дочери, что я могу пойти на праздник. Вторая: я, видимо, навсегда разлюблю «Перекресток» и переключусь исключительно на «Биллу», расположенную рядом с домом. Но если серьезно, то я не знаю, что делать. «Ну зачем ты так, Лебедев?» – тоскливо думаю я, и это моё «зачем» заключает в себе гораздо больше смысла, чем может показаться на первый взгляд. К сожалению, за этим вопросом – «зачем?» – Вселенная, в которой просто нет света, лишь сумерки и тянущаяся фантомная боль внизу живота, которая иногда приходит ко мне по ночам. Целый мир, который уже невозможно вернуть. И который забыть нельзя.

«К Юле на утренник…»

У Лебедева есть дочь, похожая на него до безумия.

Ш-ших. На мониторе, как обычно, по воскресеньям появляется черная заставка «Фейстайм» с белой короткой строчкой: «Панков» и двумя кнопками: «Ответить», «отбить». Я отвечаю, и на экран выплывает периметр типичной скандинавской квартиры: светлые стены, акварельный нью-арт (что-то абстрактное красно-синими пятнами в раме темного дерева и с надписью: «Stockholm»). Камера выхватывает кусок проема окна, за которым виден балкон (латунное ограждение и диван, предположительно из «ИКЕА»). Напротив – такой же безликий дом с розовым фасадом и окнами, выходящими на солнечную сторону. И на фоне всего этого улыбающаяся голова Панкова. У Лешки все те же игривые голубые глаза, та же русая шевелюра. Из нового только модно выбритые виски. Впрочем, ему идет. При этом на Панкове джинсовая куртка (то ли только пришел, то ли собирается уходить).

– Hej1! Ну, что скажешь? – говорит Лешка так, будто мы виделись с ним минут сорок назад.

– Да ничего, – пожимаю плечами. – Привет.

– Нда? Это плохо, когда сказать нечего, кроме «преведа». Ну, что у тебя за неделю новенького произошло? – Лешка складывает на уровне подбородка длинные пальцы, на безымянном левой блестит кольцо. Панков по-прежнему носит золотой обруч, который я напялила на него в ЗАГСе.

– Ты это из принципа не снимаешь, я не пойму? – Я оглядываю себя, поправляю верх домашнего платья.

– Ты о кольце? – зачем-то уточняет Панков, хотя прекрасно знает, что я о нем. – Да привык, наверное. И Мила не возражает.

Мила – это шведская девушка Леши, которая занимается морским правом, и с которой он живет последние полтора года. Она очень милая, эта Мила, если бы только не её вечный принцип: не заморачиваться. И видимо, эту фразу она повторяет Лешке, как мантру, вслух, каждый день, потому что Панков продолжает:

– И кстати сказать, в отличие от тебя, в Европе этим как-то не заморачиваются. Ну носишь и носишь, как красную нитку на счастье. Или как фенечки на руке. – Лешка указывает глазами на свои кожаные браслеты. – А тебе не все равно, а?

Я молчу. Панков театрально растопыривает пятерню и, как в фокус, глядит на меня сквозь расставленные пальцы.

– Да в общем-то все равно. – Перевожу взгляд за окно.

«Сказать – не сказать, что я видела Лебедева, и что у Лебедева растет дочь?»

– Вот видишь, и тебе все равно, – между тем благодушно замечает Панков и возвращает руку на стол. – Ну, так может, ты мне все-таки расскажешь, что у тебя нового?

«Не хочу. Потому что всё, чего я хочу, это спросить у тебя, что мне делать с этим письмом? А еще лучше, узнать у кого-нибудь, за что мне это всё? Или Тот, кто глядит на нас сверху, с небес никак не поймет, что я и без этого никогда не забуду о том, что тогда с нами случилось?»

– Леш, да что рассказывать-то? – пожимаю плечами. – Да, ты в курсе, что на нашем внутреннем рынке акции алюминщиков подросли?

– Так. Ну и что из этого следует? – Лешка подпирает ладонями щеки.

– Да ничего. Выгодно продала. А вчера акции на золото опустились.

– И чего?

– Выгодно купила.

– Да-а, – помолчав, глубокомысленно заключает Панков, – я смотрю, у тебя просто охренительные новости. Прямо что ни день, то событие. Еще что расскажешь? Что акции на помидоры снова в цене?

Пауза.

– Смешно, – киваю я. – Очень.

– Очень. Рыжакова, ты мне лучше скажи, ты когда к нам с Милой в гости приедешь?

– Зимой и в вашу Швецию? – хмыкаю я. – И что мы будем там делать? Шубу по очереди носить? В снежки играть?

– Мать, вообще-то на календаре давно весна, послезавтра седьмого марта. Да, чуть не забыл! – внезапно оживляется Панков – Ты дома завтра вечером будешь?

– Я работаю, Леш, – голосом, каким говорят ребенку: «Я тебе тридцать раз объясняла, что не надо трогать горячую кастрюлю голыми руками», устало напоминаю я.

– А ты вечно работаешь, как ненормальная, – Лешка издевательски крутит у виска пальцем, отчего его кожаные браслеты шуршат. – Так ты будешь вечером дома? А то я через службу доставки заказал тебе одну вещь.

– Какую… вещь? – я испуганно вздрагиваю.

Просто на Рождество Лешка уже преподнес мне путевку в Швецию. Чтобы не ехать туда, пришлось обманывать его и выкручиваться. А чтобы он деньги свои не терял, пришлось неделю обзванивать всех знакомых, чтобы пристроить эту путевку, а потом загонять Лешке обратно на банковский счет потраченную им штуку евро. После этого был жуткий скандал, и Панков не разговаривал со мной две недели.

– Что, что. Букет роз я тебе заказал, – усмехается Лешка.

– Фу, – я одновременно вздыхаю и выдыхаю.

– Еще фу… И не «фу», а ты вечером дома будешь? А то Интернет-магазин из меня всю душу вытрясет. – В глазах у Панкова появляется тот характерный блеск, который я про себя называю: «Вот вы мне не верите, а я, между прочим, очень хороший парень».

Но он и правда хороший. А если учесть, что он терпит мои выкрутасы с детского сада, то он, возможно, и самый лучший. Не помню, правда, с чего мы с ним там подружились (хотя у Лешки есть версия, что он залез в мой шкафчик, а я за это звезданула ему лопаткой по голове), но он почти всю мою сознательную жизнь был рядом со мной. Мы вместе пошли в математическую школу, потом вместе учились в Плехановском. Лет так с двенадцати Лешка окончательно заменил мне подругу, с которой можно поговорить по душам, поплакать в жилетку, пожаловаться на несправедливость родителей, чуть позже – на общую мировую несправедливость. Даже на Лебедева. Даже когда я пришла к Лешке после того, что случилось, он не сдал меня…

«Дверной звонок. Два коротких, два длинных, означает: это я. Из-за двери слышится звук шагов, недовольное девичье «опять она?», невнятный ответ Лешки, после чего дверь распахивается, и на пороге возникает Панков. Посмотрел на меня, кивнул, застегнул верхнюю пуговицу джинсов и указал мне подбородком на лестницу.

– Ты куда, Леш? – выглядывает из-за двери полуголая девушка, зябко кутаясь в Лешкину куртку.

– Привет, Даша (а может, Маша), – здороваюсь я.

– Ага, привет, – Даша-Маша недобро глядит на меня и переводит взгляд на Панкова. – Леш, ты куда? Ты надолго вообще?

– Сейчас вернусь, подожди. – Панков захлопывает дверь и поворачивается ко мне: – У тебя такой вид, точно тебе завтра на смертную казнь. Что произошло?

Мой ответ заключался всего в двух словах. Лешка изменился в лице. Медленно опустился на ступеньку лестницы, сел, согнув ноги в коленях, свел в замок пальцы на уровне рта:

– Та-ак. Значит, все-таки доигрались. Воробей знает?

– Нет.

– Скажешь ему?

– Нет. Может быть… Леш, я не знаю!

«Если скажу, то Лебедев – он же правильный! – пойдет к моей матери, а та его растерзает. Разберет на части, раздерет на куски, и вся его аспирантура, карьера, да вся его жизнь покатится к черту. А я так не хочу».

– Я так понимаю, тетя Наташа тоже не в курсе? – Лешка вскидывает на меня глаза.

Тетя Наташа – это моя мама в терминах Леши. Жесткий характер, работала в министерстве по финансовой линии, что подразумевало частые командировки, и была на короткой ноге с деканом Плехановского. В жизни мамы было и есть ровно три принципа: «Не стоит волновать папу по пустякам, у папы больное сердце», «моя дочь должна сама хорошо учиться» и «кто обидит мою дочь, тому лучше сразу наложить на себя руки».

– Леш, ты мою маму знаешь? – Я отворачиваюсь и принимаюсь отскребать от перил красное пятнышко краски.

– Мм. Ну, значит, будем врача искать.

– Даже не думай! – Тон у меня был такой, что Лешка вздрогнул. Поднял голову, посмотрел на меня:

– Почему?

Я молчала.

– Почему, Ди?

«Почему? Потому что я его просто люблю. А он меня – нет. Ну и пусть».

Вместо ответа пожимаю плечами. Лешка еще с минуту глядит на меня, потом переводит задумчивый взгляд на старую выбоину на бетонной ступеньке:

– Ну, тогда мы с тобой можем пожениться.

– И что? – Облокотившись на перила, уставилась вниз, в темный проем, образованный сводами лестниц. – А потом-то что, Леш?

– Без понятия, – он покачал головой. – Так жениться, конечно, я не хотел. Но, может, я убью Воробья? А может, всё как-то само исправится.

– Исправится? Само собой? – поразилась я. Обернулась: – Это как? Ты о чем говоришь?

Лешка смотрел на свои руки:

– Не знаю. Но если поход к врачу исключен, то тебя нужно прикрыть. И вариант у меня только один. Давай поженимся, Ди…»

– Ди?

– Что? – поднимаю глаза, разглядываю Лешкино лицо в мониторе компьютера. Зеленоватые блики прыгают и дрожат, Панков слегка прищуривается:

– Я так и не понял, ты седьмого вечером дома будешь?

– Да, наверное. То есть да. Да, Леш, точно буду, – с трудом выбираясь из воспоминаний, несколько невпопад отвечаю я.

Леша упирается кулаком с кольцом в щеку и внимательно глядит на меня. Причем, смотрит так долго, что, кажется, даже фон за его спиной начинает рябить. Наконец, спрашивает:

– Слушай, у тебя точно все хорошо?

– Точно, – подтверждая своё «да», опускаю вниз ресницы.

– Понятно. Видимо, с некоторых пор твоя любимая фраза, это «у меня, Леш, все хорошо», – Панков начинает раздраженно поправлять на запястье кожаные браслеты.

«Ничего тебе не понятно, – наблюдая за ним, думаю я, – потому что моя любимая история, видимо, заключается в том, чтобы снова наткнуться на Лебедева, после чего три дня ходить, как под наркозом, чувствуя, что в моей голове опять начинают жужжать мысли, горькие, как трава, и назойливые, как насекомые. Сбрызнуть бы их фумитоксом радости и заставить залечь на дно, сделав так, чтобы они больше никогда не возвращались ко мне».

– Леш, – помолчав, начинаю я, – скажи, а ты никогда не задумывался, что никто почему-то не знает по-настоящему глубоких песен и книг о счастливой любви?

Лешка, моргает, глядит на меня, откидывается на спинку стула. Побарабанив пальцами по столу, склоняет голову набок:

– Свою мысль поясни.

– Ну, просто я, например, не знаю ни одной по-настоящему глубокой книги о том, как люди влюбились и счастливо жили вместе. Но вот ситуация, когда один любил, а другой страдал, рождает бурный интерес. Хотя вроде и там, и там о любви.

Лешка отводит в сторону глаза.

– А людям, когда безупречно, не интересно, – медленно произносит он. – Всем интересно, когда есть эмоции, сплошной накал и надрыв. А какие эмоции в счастливой любви? Спор на тему о том, какой фильм вы будете смотреть вечером? Или какого цвета купить тапочки для гостей, чтобы они сочетались с цветом пола на кухне? Это же не надрыв. Где надрыв в словах: «Мы были счастливы вместе»? А вот фраза: «Женщины мстят нам за то, что они нас любили» рождает массу эмоций.

– Твои слова? – Я смотрю на него.

– Нет, Сержа Гинзбурга. – Лешка отворачивается. – Хотя я бы подписался под каждым словом.

– Леш, а у тебя с Милой как? – помолчав, осторожно интересуюсь я. – У вас все нормально?

– С Милой? Да всё нормально у нас. – Лешка неопределенно хмыкает. – Мила моя, если ты помнишь, стопроцентная шведка. Это мы с тобой, из России, периодически любим обсудить богатую на надрыв русскую душу. А у них самим воспитанием не заложено выворачивать себя наизнанку. Тут все эмоции исключительно про всепрощение, поиск себя и борьбу с жизненными обстоятельствами. Вон, почитай любой переводной роман, – Лешка выискивает взглядом на мониторе какую-то точку, не то пыль, не то грязь, и, наклонившись, начинает старательно отскребать ее пальцем. – Там уж если несчастье, значит, мать тебя в детстве била, или отчим из дома тебя выгонял, или твой сводный брат наркоман. Или ты замужем за сводным братом. А еще лучше, если ты замужем за сводным братом, который успел и в тюрьме отсидеть, и в дурке отлежаться. А ты будешь и отца, и мать, и брата на себе поднимать, да еще и искать себя в этом. А чтобы у книги окончательно сложился финал, ты в конце должна будешь обязательно умереть, но только так, чтобы обязательно на рассвете, и непременно, чтобы с первыми лучами зари. Видимо, чтобы окончательно не загнать читателя в стойкую депрессию. А заодно, и показать ему, что ты все равно всех победила, и что завтра есть, и что счастье тоже обязательно будет. Хотя и не с тобой. И не в этот раз.

– Ты стал женские романы читать? – хмыкаю я.

– Что? Нет. Это их Мила читает. А я так, от нечего делать пару раз пролистал. – Лешка смеется. – А потом, чтобы окончательно не свалиться в депрессию, отправился в среднестатистический шведский магазин и купил себе для счастья среднестатистические джинсы. И теперь все счастливы: и владелец магазина, и джинсы, которые кто-то купил, и я.

– То есть получается, чем безвыходнее положение, тем больше эмоций? – Я закусываю губу.

– Типа того, – Лешка кивает. Потом улыбка сползает с его губ, и в глазах появляется тот же самый вопрос: – Ладно, я-то, положим, для полного счастья выговорился. А вот ты к чему завела этот разговор о несчастной любви? Что, повод появился?

– Да нет никакого повода, – упираюсь я, пожимаю плечами, и, кажется, это скоро станет моей дурной привычкой. – А еще что-нибудь мне расскажи.

– Сейчас расскажу, – в глазах у Панкова появляется откровенный сарказм. – Я месяц назад встал на лыжи. Накатался так, что все мышцы болят. А вчера пересел на велосипед, потому что так до работы добираться быстрей.

«Рассказать ему о Лебедеве или не говорить?» – снова проносится в моей голове, но представив себе реакцию Леши (напряженный взгляд или, что еще хуже, его срывающийся на фальцет голос: «Ди, скажи, тебе тогда с Воробьем не хватило?»), решаю все-таки промолчать.

Тем временем Лешка уже довольно мирным тоном принимается рассказывать мне о своих новых шведских знакомых, о выходных с его Милой в Уппсале, о поездке с Милой к ее родителям, и в его монологе все чаще звучат названия неизвестных мне шведских городов, районов и улиц (Вэстманланд, Арборга, Гётеборг).

«Он никогда не вернется в Россию», – думаю я, и мне становится грустно.

Минут пять спустя Лешка начинает сворачиваться.

– Ладно, – дружелюбно, как раньше, заключает он. – Давай заканчивать наш традиционный еженедельный видео-слет, потому что Мила скоро придет, а мне еще надо в магазин заскочить, она молоко просила купить. А ты… – Панков все-таки медлит и глядит на меня, – а ты все-таки выбери время, возьми отпуск и приезжай к нам. Ко мне, – уточняет он и машинально потирает пальцем обод кольца, что меня и останавливает. Останавливает и от разговора на тему Лебедева, и от признания, что у Лебедева есть дочь, похожая на него до отчаяния, и от привычно-лживого обещания: «Да, Леш, да. Да, я обязательно к вам приеду».

Но я не приеду.

И не приеду я потому, что у нас с Лешкой как раз была счастливая любовь, если говорить в его терминах и если так можно назвать наши первые робкие поцелуи и когда-то до конца доверительные отношения. Если так можно назвать наше торжественное обещание, данное еще в детском саду, всегда защищать друг друга, шутливую клятву, данную друг другу в пятнадцать лет, когда-нибудь обязательно пожениться – и наш последующий брак, больше похожий на проживание на тридцати квадратных двухкомнатных метрах двух двадцатилетних людей, которые в детском саду видели друг друга в колготках.

Если так, конечно, можно назвать дружбу двоих, когда-то по-настоящему близких людей, которые очень любили смеяться – да так любили, что в девятнадцать заключили одно пари. А когда все закрутилось и запуталось так, что и распутать нельзя, ты не придумала ничего лучше, чем прийти к своему лучшему другу, а он предложил тебе самое простое решение: «Ди, мы можем пожениться».

Но ты медлила. И никто в целом мире не знал, что ты любила другого. А потом этот другой позвонил тебе и попросил никогда его больше не трогать.

Когда нас бросают, мы сходим с ума от горя. Нормальные люди, которые любят, в таком состоянии плачут. Но ты не плакала. Сначала ты просто не поняла, что произошло. Потом ты оцепенела. Ты знала, что Он не любит тебя, но не верила, что вы расстаётесь. И в состоянии шока ты еще набирала Ему на его отключенный номер, когда получила его ответ мэмом в Фейсбук, что Он тебя все-таки бросил. Удар под дых – наверняка. Но любящее существо слепо, и пользуясь тем, что тебя всегда отпускали к лучшему другу на дачу, квартирники или студенческие вечеринки с ночевкой, отговорившись какой-то ложью отцу (мама в командировке), ты сбежала к своему лучшему другу, который (как это кстати, да?), с октября начал снимать квартиру. Нет, тебе были не нужны его утешение, сочувствие и советы, или золотые слова о том, что, возможно, все это к лучшему. Все, что было нужно тебе – это возможность выплакаться. Возможность говорить о Нем. Возможность упоминать Его имя. И ты лихорадочно говорила о нем, а твой лучший друг молча слушал. Тебе было больно. Очень. И очень страшно.

– Что мне делать, Лёша, скажи?

– Ты… ты его любишь, Ди?

И только тут ты заплакала. Но то, что ты чувствовала, было куда хуже слез, и их бесконечный дождь перерос в дичайшую в твоей жизни истерику. Но если ты думала, что это – боль, то ты ошибалась. Настоящая боль пришла к тебе, когда твое тело не выдержало, и Вселенная взорвалась твоей самой страшной потерей. До этого ты никогда не видела смерть. Теперь ты теряла ребенка. Выкидыш… за этим словом стоит всего лишь мгновение, всего лишь пара минут, но за это короткое время ты до конца понимаешь смысл сказанной кем-то фразы: «Родители не должны пережить своих детей». Шок, клинч, твой отчаянный крик – и пробирающее до мозга костей, пронзительное, воющее одиночество. И только потом ты ощутишь эту потерю физически. Когда на помощь приедет «скорая», конечно же, будет поздно. Банальная истина: у врачей нет ковров-самолетов, и никого не успели спасти. Последняя мысль, которая посещает тебя перед тем, как тебя увозят в больницу, как жаль, что ты тоже не умерла.

Тем временем твой лучший друг, как и обещал, будет прикрывать тебя перед родителями и все еще бледный после разборок с твоей обезумевшей от страха матерью, с ней же приедет к тебе в больницу, чтобы смотреть в твои сухие глаза, держать тебя за руку и терпеливо тебе объяснять, твердить тебе раз за разом, что ты ни в чем не виновата, что твой случай далеко не единственный и даже приводить тебе в утешение какую-то медицинскую статистику.

Но ты была виновата, как был виноват и тот, кого ты очень любила. Тебе бы надо Его забыть, но забыть это значит, простить…

Ты не сможешь простить – ни себе, ни Ему. Его больше не будет рядом. Он так и не узнает о том, что случилось тогда. И через месяц по настоянию твоей мамы будет твоя с лучшим другом «счастливая» свадьба, когда ты вся в белом, а он в чем-то темном, хотя это тебе надо бы в черном. Но в вашу первую брачную ночь твой лучший друг в футболке и джинсах будет сидеть на кровати и, переплетя длинные пальцы, смотреть, как ты, виновато съежившись, уходишь спать от него в другую комнату, потому что даже из благодарности не можешь лечь с ним в постель – ты все еще любишь другого. Ты принадлежала только Ему, одному. Ты все еще помнишь все его взгляды, прикосновения и ласкающий шепот. Любые, даже самые пошлые песни, где упоминается любовь, расставание или смерть, теперь легко заставляют тебя заплакать. Тем временем твой лучший друг снова сделает вид, что ничего страшного не случилось, и после вашей «счастливой» брачной ночи принесет тебе красные розы. Он будет дарить их тебе так часто – и к праздникам, и без поводов, – что ваша квартира постепенно превратится в миллион алых роз. Вот только ты возненавидишь эти цветы, как черный знак своего одиночества.

Но чтобы не обижать своего лучшего друга, ты никогда не скажешь ему об этом.

Через три месяца тебе исполнится двадцать лет, и двадцать исполнится твоему лучшему другу. С тем, другим, кто бросил тебя, вы иногда видитесь в институте. Заметив тебя, Он сухо здоровается кивком головы и быстро проходит мимо. После этих встреч у тебя гулко стучит сердце. Ты все еще любишь Его, и если не видишь его несколько дней, то вечерами, пока твой лучший друг спит или щелкает кнопками телевизионного пульта, ты запираешься в кухне, одна, и часами серфишь его страницы в «ВКонтакте», Твиттере или Фейсбуке, стараясь понять, чем Он живет. Пытаясь быть к Нему ближе хотя бы на миллиметр.

Именно из социальных сетей ты узнаешь о том, что он закончил аспирантуру, устроился на работу и больше не вернется в Плехановский, в котором ты все еще учишься.

Между тем к вам с лучшим другом начинают все чаще наведываться ваши родители, и после визита твоей не в меру проницательной мамы («Не поняла, вы что, вместе не спите?») твой лучший друг предпримет попытку наладить вашу интимную жизнь, но ты попросишь: «Не надо». Потом будут еще две его провальных попытки с тобой переспать, после чего он уже сам и окончательно переберется в другую комнату, где по ночам, за закрытой дверью будет глухо стонать в подушку, потому что он по-прежнему тебе лучший друг, но так и не стал тебе мужем. Пройдет еще несколько дней, и твой лучший друг будет постепенно пропадать вечерами, или оставаться ночевать у друзей, а может быть, и у Даши, но ты ничего не скажешь ему, не упрекнешь ни словом. И не из гордости. Тебе все равно. Ты все еще любишь другого. Любишь так, что иногда, когда тоска становится просто невыносимой, ты украдкой, одна, приходишь к Его дому, лишь бы увидеть горящие окна его квартиры. Так будет продолжаться долго, до тех самых пор, пока ты, не замеченная им, не увидишь, как Он ведет к себе домой твою однокурсницу. И ты забудешь туда дорогу. А еще через месяц ты случайно узнаешь, что позавчера Он женился…

Но ты и это переживешь.

Вопрос только, какой ценой? Тем временем твой лучший друг будет понемногу скатываться в пропасть глухого мужского отчаяния, потому что ему всего двадцать лет, и он по-прежнему тебе лучший друг, но не муж. У вас нет семьи. Вам всего двадцать – вам никто не рассказывал, что именно так все и будет. Вы играли во взрослую жизнь, даже не зная правил, но ты, дойдя до крайней точки, говоришь ему первой: «Всё, Лешка, хватит». Но разведетесь вы только через полгода. Еще будут попытки твоей мамы образумить тебя, а со стороны твоего лучшего друга – удержать тебя и объяснить тебе, что у вас все еще может наладиться, что вам нужно время, что он тебя тоже любит, но… Но это всего лишь нежность, его упрямство, мальчишеское самолюбие и память о тех доверительных отношениях, что вас когда-то связывали.

Ваша детская и доверчивая влюбленность друг в друга давно разбилась о твою первую, настоящую и пронзительную любовь к другому.

И вот теперь для полной ясности остаётся добавить, что, когда вы все-таки разведетесь, твой лучший друг молча соберет свои вещи, будет неделю скрываться от тебя у своих приятелей, пить еще две недели, после чего довольно быстро очухается и так же стремительно, как делал все, переведется в другой институт. Чуть позже (и уже без тебя: он с тобой не разговаривает) он накатает резюме и отправит его в одну известнейшую российскую финансовую компанию. У фирмы есть филиалы в США и Европе. Как стажера, компания оторвет твоего лучшего друга с руками. Впрочем, будем честны: твой лучший друг всегда был умнее тебя и учился лучше, чем ты. Поработав в Москве и окончив институт (вы все еще не общаетесь), твой бывший муж станет одним из перспективнейших молодых финансовых аналитиков, занимающихся разведкой рынка, получит назначение в Швецию, куда уедет и где осядет, периодически делая набеги в Москву и по-прежнему тебя избегая. И только когда ты уберешь все его фотографии со своей страницы в Фейсбуке (ты не хотела еще больше его раздражать напоминанием о вашем прошлом), он позвонит тебе и предложит встретиться: он в Москве. И вы встретитесь, и будут упреки – и окончательное выяснение отношений…

« – Почему ты тогда не дала мне ни единого шанса? – Лешка, сунув руки в карманы джинсовой куртки, нервно расхаживал, а вернее, бегал туда-сюда по зеленому скверу, где мы с ним встретились.

– Леш, ты о чем? – Сгорбившись, наблюдая за его перемещениями, я сидела на лавочке.

– Я о нашем браке с тобой говорю!

Как доходчиво объяснить бывшему мужу, что ваш брак был заведомо обречен на провал?

– Леш, мы с тобой только дружили. И ты прекрасно знаешь, кого я тогда любила.

Лешка развернулся и встал напротив меня. Бледное лицо и искривленный судорогой рот:

– И как, до сих пор любишь? Ха!

– Ха. Нет, не люблю.

«Вот только забыть его не могу…»

– Волшебно. А мы с тобой, значит, только дружили? В таком случае, если мы с тобой ТОЛЬКО дружили, то когда ты в первый раз предала нашу дружбу? Это ведь произошло раньше, чем ты с ним переспала? Так когда ты меня предала, а?

«Когда в первый раз целовалась с ним».

Да, поцелуи – это смешно. Но именно там, пожалуй, и началось мое истинное предательство Лешки.

– Когда и почему это случилось, Рыжакова, ты скажешь мне или нет? – у Панкова тряслись кисти рук, которые он все еще прятал в карманах.

– Зачем?

– Что «зачем»? – Лешка гневно прищурился.

– Сейчас-то зачем поднимать это всё?

– А я очень хочу понять, когда это было, чтобы каждый год отмечать день своей глупости маркером в календаре!

«Третьего ноября. Это случилось третьего ноября, Леш. В тот самый день, когда Лебедев вытащил меня из аудитории, а ты остался сидеть за партой, потому что я так хотела».

– Не помню. Не важно. К тому же, у тебя тоже была Маша. То есть Даша.

«Зря сказала». Я поняла это, когда Панков прикусил губу, помолчал и кивнул:

– Прекрасно! – Он отвернулся. – А может, Ди, хотя бы раз в жизни все-таки будем честны? Тебе было откровенно плевать на всех моих Маш и Даш, как наплевать и на то, что я по идее мог окучить женскую половину нашего курса. Если б ты только знала, как я жалею о том, что согласился на то пари. Да, это был спор, всего лишь дурацкая детская шутка, но та шутка зашла чересчур далеко. А потом произошло то, о чем мы с тобой договаривались никогда не вспоминать, и я уже просто пытался хоть как-нибудь выправить ситуацию. Вытянуть нас. Вырулить. Но у меня ничего не получилось. Ни-че-го… Я запутался.

– Леш, нам было всего двадцать лет, – вздохнула я, продолжая рассматривать неумелый детский рисунок мелом, сделанный на асфальте.

– Причем тут возраст, если я оказался слабаком? А я слабак… Ты поэтому никогда не воспринимала меня, как мужчину, да?

И, в общем, он угадал. Но причина крылась не в том, что Лешка, как он выразился, был слабаком, а потому что это – так. Просто это – вот так. Страсть и дружба – понятия разделимые.

– Леш, почему ты сейчас-то об этом заговорил?

– Почему? – Панков стоял и смотрел в небо. – Вот почему. – Не оглядываясь, он протянул мне левую руку. Безымянный палец и золотое кольцо. То самое, чертово, обручальное.

– Леш, ты что, до сих пор?.. – растерявшись, я даже не смогла договорить фразу.

– Нет, Ди. Всегда. Потому что если то, что ты чувствуешь к девочке, потом к девушке, к женщине, продолжается больше двадцати лет, то это уже всегда. Мне двадцать шесть. Два года из них я пробую жить без тебя. Это ты, выдрав мои фотки из своих социальных сетей, окончательно со мной развелась. А я все никак не могу тебя отпустить. Не скажешь мне, почему?

– Леш, Леша, – я поднялась и шагнула к нему.

– Всё! – Он поднял вверх руки. – Всё… Я давно уже понял, что тебе от меня этого просто не надо. Но это, видимо, до сих пор нужно мне.

И была моя новая попытка перед ним извиниться, и его новый отказ это слушать. Потом – все-таки примирение, и даже дружеские объятия, и мы снова стали дружить, как и раньше. Вернее, почти, как раньше, потому что мой лучший друг до сих пор носит обручальное кольцо, которое я однажды одела ему, решив, что у него всё ко мне несерьёзно…»

– Хорошо, Леш, – в итоге, примирительно говорю в монитор я. – Да, и, пожалуйста, передай от меня привет своей Миле.

– Передам, как увижу, – Лешка внимательно глядит на меня.

– Ну, пока?

– Да, пока… Всё. Пока. – Панков, помедлив, все-таки отрубает связь, и на мониторе возникает черная глухая заставка. Закрываю приложение, долго смотрю на иконку Фейсбук, за которой письмо: «Диана, если у тебя на утро 7-ого нет никаких планов, может, сходим на утренник Юли?»

И аватар – фотомонтажом прилепленная к туловищу лебедя голова воробья.

«Что мы наделали, Лебедев, если б ты только знал…»

Снимаю с колен ноутбук, откладываю его на диван и отхожу к окну. Я влюбилась в него как-то незаметно…

***

Это было пари, обычный спор – из тех, что заключаются тысячами. Если разобраться, то тот август тоже был довольно обычным и в принципе не отличался от всех других, кроме того, что мы с Лешкой, получив в последнюю неделю каникул сообщение от администратора нашего курса, вместе отправились в институт забирать расписание и методички.

По дороге в Плехановский Панков, успев за лето обзавестись белыми кедами и графичной татуировкой (что-то из кельтских узоров на предплечье левой руки), рассказывал мне, как он ездил с матерью к отцу в Швецию. В вагоне метро нас толкают друг к другу, и я прижимаюсь к Лешке. Он обхватывает меня за талию и, неторопливо продолжая рассказ, машинально обводит пальцем изгибы моей спины, облаченной в бледно-серую майку:

– Отец новое назначение получил, ну, мать и подсуетилась. Уехали мы с ней туда на два месяца, хотя я бы лучше в Москве отсиделся. – Панков, на секунду отстранив меня, поправляет на голове черную трикотажную шапку. – Отец работал, мать, как обычно, сутками не вылезала из магазинов, а я пол Стокгольма облазил.

– Один? – интересуюсь я, одновременно прислушиваясь к голосу «из-под земли», объявляющему станции московской подземки.

– Сначала один, потом… Так, наша, выходим. – Лешка, прервавшись, разворачивает меня к выходу из вагона. Смешавшись с толпой, мы направляемся к эскалатору. Панков первым вскакивает на ступеньку, встает лицом ко мне и рассматривает мою коленку, выглядывающую из-под отворота шортов. – Потом зацепил на пароме пару шведов моего возраста. Помотался с ними по злачным местам, слегка подучил шведский, ну и так… развлекся.

– Подружку завел? – я смеюсь, хотя немного ревную его. Лешка неопределенно пожимает плечами. Тем временем лента эскалатора втягивает нас в вестибюль, ведущий к выходу из метро.

– А с родителями у тебя как? – указываю в сторону сквера, за которым наш институт.

– Что? – Панков с трудом улавливает смысл вопроса, отвлекшись на двух симпатичных девушек, которые проходят мимо. Девушки, обернувшись, быстро перешептываются. Лешка моментально делает пирует на пятке кеда, смотрит им вслед, после чего отправляет руки в карманы и догоняет меня. – Прости, ты о чем меня спрашивала?

– О родителях. – Я закатываю глаза, изображая пародию на его недавнюю слащавую мимику.

– Да иди ты, – смущенно хмыкает Лешка. – А с родителями, – он берет меня под руку, – я встречался исключительно за завтраком и за ужином. Минут на двадцать. Как раз хватало на то, чтобы отец в очередной раз успел мне напомнить, что я не так одет, что я странно себя веду и что татуировки и феньки в моем возрасте – это вообще дикость. И что живу я так, словно завтрашнего дня для меня в принципе не существует, и что он в мои годы был посерьезней и содержал всю семью, хотя… – тут Лешка отпускает мою ладонь, – непонятно, какую семью он содержал, если с матерью они поженились, когда им под тридцатник было. После чего отец переключался уже на мать, чтобы сцепиться с ней и объяснить ей, что все, что происходит со мной – это результат ее воспитания.

Сквер заканчивается, и из-за зеленой листвы тополей выглядывает серый фасад ВУЗа.

– Кончалось это дерьмо обычно тем, – заходя под козырек родной Альма-матер, продолжает Лешка, – что я говорил: «Пап, спасибо, я обязательно все учту», «мам, спасибо за ужин» и уходил к себе, а они продолжали ругаться уже при закрытых дверях.

– Думаешь, они разведутся? – помолчав, говорю я.

– Кто, эти? Я тебя умоляю! – Панков, обогнав меня, дергает на себя ручку тяжелой двери, пропуская меня в необъятный холл, из которого тянет осенней прохладой. – Отцу все до лампочки, он с утра до вечера на работе занят. А маман все устраивает до тех пор, пока отец будет давать ей деньги и по заграницам ее регулярно возить. Вот и все. Элементарный рецепт семейного счастья! – презрительно заключает Лешка.

– Понятно, – говорю я, чтобы хоть что-то сказать. Спохватившись, оглядываюсь: – Леш, а ты в Швеции домик Карлсона видел?

– Какой, какой домик? – Лешка насмешливо изгибает бровь и, стрельнув глазами куда-то в область моего плеча, меняется в лице: – Осторожней.

Поздно.

– Ой! – машинально делая шаг вперед, я налетаю грудью на Пирогову, администратора нашего курса.

– Ой, – передразнивает меня Пирогова, одновременно отстраняя меня и раздраженно поправляя очки, убегающие на кончик носа. Вид у Пироговой зачумленный, можно даже сказать, замурзанный, с учетом перекошенного подола ее юбки, взъерошенных на макушке волос и зверского выражения на ее полном лице, очень шедшем к ее сдобной фамилии. Что, видимо, и повлияло на то, что я могу ее вспомнить даже через столько лет. А вот имя Пироговой память мне не сохранила. Остается добавить, что наша не в меру активная Пирогова в то лето, видимо, так и не отдохнула, поскольку, оглядев нас, зловеще добавила:

– Что, демоны, прибыли? Рыжакова, почему в храм науки в шортах? Панков, что за новые украшения на конечностях? Только не уверяй меня, что так модно, не надо, я тебе все равно не поверю.

Лешка по привычке изображает театрально-отсутствующий взгляд и отворачивается.

– Здравствуйте, – вежливо здороваюсь я за себя и за Лешку, называя Пирогову по имени-отчеству (она, кажется, была лет на пять, на шесть старше нас).

– Ага, привет, – едко кланяется Пирогова. – Так, Рыжакова, свободна. Панков, а ты со мной в деканат.

– Зачем? – Лешка, забыв о кривлянии, выкатывает на нее глаза.

– За методичками, – Пирогова протирает очки и опять водружает их на нос. – Возьмешь на всю группу и раздашь под расписку. А я потом проверю.

– Господи, да лучше бы я сегодня не приходил! – Лешка, как всегда в таких случаях, делает попытку соскочить: – Слушайте, а может, я потом в деканат загляну? А то мы с Ди хотели…

Не дослушав, что именно мы хотели, Пирогова, успевшая за два года неплохо изучить Лешку, вцепляется в него мертвой хваткой:

– Так, быс-стро со мной! Знаю я, как ты «потом зайдешь». Скажешь, что ты забыл, а мне придется весь этот груз неподъемный одной на себе тащить. А я вам не грузчик. И не ломовая лошадь! – и, еще больше себя накрутив, Пирогова подталкивает Лешку к лифтам. Тот в ответ изображает вялое трепыхание и, обернувшись, трагическим шепотом взывает ко мне:

– Ди, помоги!

– Панков, да иди уже, а? – выходит из себя Пирогова.

– Иди, иди, – усмехаюсь я. Проводив их глазами, закидываю на плечо сумку и отправлюсь на этаж, где предположительно собирается наша группа.

Лестница, пролет, холл. На этаже царят забытые за лето ор, шум и бедлам. Первокурсники (их можно узнать по серьезным и неуверенным лицам) жмутся к стене, безуспешно делая вид, что они чувствуют себя здесь, как дома. Студенты постарше (кто с пуговицами наушников в ушах, кто с планшетниками в руках, кто парами, кто группами) громко обмениваются впечатлениями на тему: «Кто и как провел лето?», не особо вникая в смысл ответных реплик. Между этой разношерстной толпой снуют администраторы, замороченные, как наша Пирогова, и со всех сторон раздается:

– Море, пальмы – и шведский стол…

– На Ибице телки красивые?

– Кто видел тематику квалификационных работ?

– Четвертый курс, если кто-то забыл зачетные книжки, то немедленно зайдите в сто пятую аудиторию!

– Есть что-то по теме местных бюджетов в условиях реформы местного самоуправления? А я ловлю себя на том, что я улыбаюсь.

Мне нравилось, что после лета возвращается эта жизнь, веселая и чуть пряная. Ощущение, что ты никогда не узнаешь беды. Предчувствие, надежное, как твои девятнадцать лет, что все лучшее еще впереди. И все вокруг молоды, сексуальны, раскованы и привычно расслаблены. Даже скорое наступление осени тебя, в общем, не напрягает. Наоборот, есть даже что-то приятное в том, чтобы знать, что первого сентября ты снова сюда вернешься, чтобы недели две втягивать себя за уши в учебный процесс, после чего начнется бесконечная череда сессий, экзаменов и вечеринок, которые в теплое время будут проходить на верандах московских кафе, а в холодные вечера превратятся в квартирники или переедут к Лешке на дачу.

– Привет, Рыжакова, – из толпы выклюнулся Аксенов. Через минуту подошли Петраков, Рибякина, Ремизовы, Вексельберг, и – понеслось:

– А где Лешка?

– Кто был этим летом в Израиле?

– Ха! Поглядите на тех первокурсниц… Ну и грудь!

– Вы расписание видели? В сентябре одно сплошное финправо. Пирогова что, окончательно спятила?

Что-то кольнуло в груди, когда я подняла голову, и мимо меня прошел Он. Нет, Он не появился в моей жизни – Он просто прошел мимо и, обогнув группу студентов, остановился у доски с расписанием.

– Ди?

Я кивнула, не сводя с Него глаз. Он небрежно провел рукой по волосам и бросил взгляд на часы.

– Ди, ты слышишь, что я тебе говорю?

Я снова кивнула, не понимая из вопроса ни слова. Из-за спины незнакомого мне старшекурсника вынырнула Пирогова и мягко тронула Его за руку:

– Ром, возьми, ты просил.

Он обернулся. Пирогова протянула Ему лист бумаги, и Он улыбнулся. У него были проникновенная улыбка и острый взгляд, а я вдруг подумала, что Он – удивительно светлый. Да он, в общем, и был таким: светло-русые волосы, белый свитер, вывязанный косами, с рукавами, поддернутыми до локтей, лишенное привычного летом загара лицо и бежевые летние брюки. Высокий рост, прямая осанка, уверенные, даже выверенные движения – и холодное аристократичное лицо с бледно-голубыми глазами.

Чем Он привлек меня? Почему именно Он?

Этого никто не расскажет…

Это не была любовь с первого взгляда, и не было у меня к Нему никакого желания, о котором пишут в банальнейших книгах. Он не был красив в общепринятом смысле, и от него не исходили флюиды брутальности и бешеного обаяния. И в общем, Он был таким же, как все, собравшиеся в том холле, но это было, как вспышка. Сложно объяснить, что вообще происходит с тобой, когда сознание убирает от тебя окружающий фон, все звуки и голоса, замазывает лица и фигуры других людей, и ты видишь только Его.

– Ди, ты заснула? Я к кому обращаюсь? – насмешливый голос Лешки прорвался из темноты моего сознания. С трудом поворачиваю к нему голову и… натыкаюсь на пристальный взгляд Лизы Ремизовой. Она тоже смотрела на этого парня, и он определенно ей нравился. Но это почему-то не понравилось мне.

– Ди, я нам взял. Народ, налетай, – Панков с размаху бухнул в руки оторопевшего Вексельберга здоровенную стопку тетрадей и указал мне глазами в сторону. – Отойдем? Кое-что расскажу… А-а, так ты уже в курсе? Что, Пирогова уже подходила?

– Что? – В очередной раз пытаясь сконцентрироваться на Лешке, я краем глаз продолжала следить за Ремизовой. Разглядывая этого парня, Лиза краснела, хмурилась и кусала губы. Поймав мой взгляд, она дернулась, изобразила недоумение, скривила рот в пренебрежительной улыбке и отвернулась, но ровно через секунду ее взгляд снова прилип к Нему, и я ощутила уже откровенное раздражение.

– О! Ремизова как раз на него таращится, – Панков осклабился, наблюдая, как Он, кивнув Пироговой, неторопливо направился к лестнице и через секунду смешался с толпой.

– Леш, ты о ком? – придя в себя, я окончательно разворачиваюсь к Лешке.

– Да тут такая история, – Лешка почему-то напряженно сощуривается. – Был я в деканате, ждал, когда Пирогова соизволит выдать мне методички. А этот чувак… ну, в светлом свитере, вышел из кабинета декана, выцепил Пирогову и поинтересовался у нее, на какие числа в первом семестре нам финправо поставили? И Пирогова, чуть ли не запрыгав от радости, понеслась ему за расписанием. И за списком нашей группы, – выдержав драматичную паузу, многозначительно продолжает Лешка.

– Нашей? А зачем ему это? – не понимаю я.

– Ты дальше слушай. Как только этот чувак в свитере смылся, я спросил у Пироговой, кто это? А она так ехидно – ну ты ее знаешь – сообщила мне, что он будет вести у нас финправо вместо ПэПэ.

ПэПэ мы называли профессора Павла Петровича Пелевина.

– Не верю, – как Станиславский, я трясу головой, поскольку ПэПэ незыблем, как стены этого ВУЗа и как и то, что я у него одна из лучших на курсе. Единственный предмет, который я знала если не как Господь Бог, то уж точно лучше Панкова. – Так, а куда ПэПэ делся?

«Зря я тогда отказалась взять его телефон», – догоняет меня безусловно умная, но, увы, запоздалая мысль.

– Ну, я так понял, он в отпуск отправился, – острит Лешка.

– В начале занятий? Да ну, ну нет.

– Тогда матери своей позвони или сама сходи в деканат. Это ты у нас привыкла вечно держать руку на пульсе событий, – отмахивается Панков.

– Ладно, уговорил, – вздыхаю я, хотя к маме с этим вопросом я не пойду точно, иначе она поставит на уши весь институт. – Так, а что с этим парнем не так?

Отчего-то не могу назвать Его Рома, это кажется слишком интимным. Но произнести имя Роман, которое ему очень идет, я тоже не могу почему-то.

– С каким «этим» парнем? – наблюдая за потоком сознания на моем лице, Лешка поправляет свои браслеты.

– С тем, что финправо будет у нас вести.

– Ах, да-а, – с издевательским придыханием тянет Лешка, – самое главное-то я тебе так и не сказал. Он не препод, Ди, а… – тут Панков делает торжественную паузу и обвинительным тоном выдает заключение: – А аспирант. Ас-пи-рант, ты поняла? Он тоже у нас в Плешке учится.

«Тогда почему же я Его раньше здесь не видела? Или – видела, но не замечала? Хотя… Почему я вообще должна была Его замечать, ведь Он такой же, как все?» – проносится в моей голове, но теперь я, кажется, начинаю лгать и себе.

– Слушай, а Ремизова на него точно запала, – неожиданно говорит Лешка.

– В смысле? – Я невольно расправила плечи.

– А что тебя в этом так удивляет?

– Ну то, что она… и он, – пряча от Лешки глаза, я пожимаю плечами. Панков вздрагивает, долго всматривается мне в лицо и наконец произносит:

– Ну, давай объективно. Этот в свитере – явно из избирательных. А она симпатичней, чем ты. Так почему бы и нет?

И я не знаю, что это было – то ли обида на Лешку, то ли ревность к Панкову, когда он там, в сквере, смотрел вслед двум девушкам, а чуть раньше, в метро намекал мне на свои похождения в Швеции, то ли настойчивый взгляд Ремизовой, то ли то, что я долго глядела на этого парня, а Он так и не обратил на меня внимания, то ли безумие, то ли азарт, то ли мое самолюбие – но это всё вдруг сплелось в тугой и скользкий комок, и я выстреливаю:

– А хочешь, я его сделаю?

Лешка моргает, и его губы разъезжаются в слабой улыбке:

– Не понял… Ты это о чем?

– Ну, хочешь, поспорим, что он через месяц будет бегать за мной? Не за Ремизовой, а за мной? – поясняю я диспозицию.

– Ди, прости, у тебя с головой все хорошо? – Панков неуверенно фыркает, но это подстегивает меня еще больше.

– Ты считаешь, у меня не получится? – склоняю голову набок я.

– Ди, отвяжись. – Лицо Лешки внезапно идет красными пятнами.

– Нет, постой, ты сказал, что у меня ничего не получится, – упираюсь я.

– Успокойся, угомонись… Да отвяжись ты от меня со своими приколами! – пытаясь утихомирить меня, Панков повышает голос, но это дает обратный эффект, и я, закусив удила, бью коронным:

– Слабак.

– Кто, я?

– Мм, ты.

Пауза.

– Ах так? Ладно, уговорила. – Лешка оставляет в покое свои браслеты. – Согласен. Месяц. Хотя нет, не месяц, а даже три. Я дам тебе на раскрутку этого типа целых три месяца, но если я выиграю, то мы с тобой начинаем официально встречаться. Я снимаю квартиру, и мы с тобой… Ну, ты меня поняла.

«Ага».

– Ладно, – легко соглашаюсь я, но все-таки непроизвольно заплетаю ногу за ногу. – Но если выиграю я, то тогда…

– Нет, погоди, – Лешка трясет головой и прикрывает глаза. – Я играю с тобой только при одном условии. Ты с ним не спишь, не целуешься, и ничего себе не позволяешь. Ни-че-го, ты меня поняла?

– Ну разумеется! – злюсь я, отчего и забываю придумать, что я бы хотела получить от Панкова в случае своего выигрыша. – Договорились. Давай, бери методички и пошли в «Якиторию». Ребят зовем? Да, кстати… а как его зовут? – смастерив наивный тон, говорю я Лешке.

– Кого?

– Ну, этого аспиранта.

– Роман. Кажется, Лебедев, – помолчав, тихо и неприязненно произносит Панков…»

Остается добавить, что я выиграла то пари.

И я же по всем фронтам проиграла. А потом я Его разлюбила. Это тоже вышло как-то само собой. Сначала ты просто удаляешь его контакт и перестаешь всюду носить с собой телефон, ожидая его звонка. Ты больше не плачешь, и не потому, что нет слез, а потому, что ты просто больше не можешь. Ты понемногу погружаешься в себя. Чуть позже приходит апатия. Ты перестаешь пересматривать фильмы, которые вы с ним вместе смотрели, избегаешь слушать те песни, в которых каждая строчка кричала о вас (по крайней мере, так тебе казалось). Ты прекращаешь каждый день выходить в Интернет и больше не ищешь Его страницы. Ты больше не хочешь случайно наткнуться на слух или сплетню, связанную с Его новой жизнью. Ты учишься забывать его жесты, привычки, голос и все те мелочи, которые были тебе в нем так дороги. Последнее, что ты помнишь – его холодные голубые глаза. Но и это уходит. А может, к этому моменту у тебя уже действительно ничего не осталось – ни тоски, ни надежды на то, что однажды вы все-таки встретитесь?

Но вот что странно: как поет MALFA2, с тех пор как ты его потеряла, тебе никто не был так нужен, как Он. Кажется, в психологии это называется вытеснением других из сознания. А может, за те несколько месяцев, что я была с ним, и те несколько лет, когда я отчаянно его любила, я выгорела. Исчерпала эмоции, которые заливала в себя. Простые радости (отдых, быт, карьера) в какой-то момент вообще заменили желание любить. При мыслях о любви ты стала натыкаться на пустоту и вопрос: «А зачем?» Со временем, правда, в моей жизни появились мужчины, но – новая странность: я перестала прощать любому из них даже сотую долю того, что спускала с рук Лебедеву.

Иногда я вновь и вновь принималась прокручивать в голове сюжет нашей любви. Несчастливой любви. Моей первой любви и, как позже выяснилось, единственной. Терзало ли его чувство вины, когда он бросил меня? А может быть, я в свои девятнадцать лет была неспособна к тем компромиссам и принципам, которые требовал от меня взрослый, самодостаточный парень? А может, мы просто оба тогда были непоправимо молоды?

Впрочем, это уже неважно. Когда-то давно он был для меня всем и казался мне идеальным. Иллюзии кончились ровно в тот день, когда я вышла замуж за Лешку. Вот и теперь, снова наткнувшись на Лебедева, я бы могла так же идеально забыть о нем, если бы не одно «но»: его дочь. Мой ребенок, которого я никогда не увижу, не возьму за руку, мог бы походить на его Юлю. Ей (или ему?) было бы уже восемь лет. И он (или она) уже ходил бы в школу и, может, даже носил бы имя, которое мы вместе с Лебедевым выбрали бы ему вместе. До следующей мысли – «А что, если попытаться понять, как это могло быть тогда у нас с Ним, а потом навсегда зашить эту рану?» – всего лишь крохотный шаг.

Плохая идея, скажете вы. Возможно. Но вы – не я. И это могла быть моя жизнь, которой у меня просто не было. Говорят, чтобы забыть, нужно простить. Чтобы простить – понять. И все же решение принять приглашение Лебедева приходит ко мне не сразу. Все очень сложно. Хочу ли я видеть его? Нужно ли мне его видеть? И самое главное: стоит ли втягивать его дочь в эту непростую, в общем, историю? Есть миллионы «нет» и только капля «да». Покружив по комнате, так ничего и не решив, переключаюсь на простейшие домашние дела, в три часа дня, как всегда по воскресеньям, звоню и еду к маме. Мама (папа умер три года назад) до сих работает в министерстве, и, пытаясь заполнить брешь после смерти отца, ушла с головой в заботы по перестройке дачи. Долго сидим с мамой на кухне, пьем чай. Мама рассматривает разложенные на столе строительные каталоги. Виды срубов, двухэтажных домов, подделывающихся под европейский стиль дач с пристройкой на одно-два машиноместа.

– Я бы веранду вот здесь пристроила, – советую я, вспоминая Лешкину дачу.

– Веранду? Может быть, может быть, – мама пристально вглядывается в иллюстрацию. – Слушай, я все хотела спросить, – короткий взгляд на меня, – а ты с кем-то из однокурсников своих сейчас общаешься?

– Да в общем-то нет, только с Лешей. А кто тебя интересует? – не понимаю я.

– Ну, Алексей наш – это понятно, – мама немного морщится, упорно, точно в наказание, избегая называть Лешку Лешей с момента нашего с ним развода. Теперь он для нее – Алексей. Причем, с приставкой «наш».

На ум моментально приходит фраза, которую мама бросила мне незадолго до нашего с ним расставания: «Вот вроде и мальчик он умный, хороший, но… Бог его знает, почему я до сих понять не могу, чего у него к тебе было больше, любви или чувства вины?»

Я знаю ответ на этот вопрос. Но есть ли теперь смысл каяться?

– Мам. – Я укоризненно вскидываю бровь, прижимаю к губам обод горячей чашки, показывая, что разговор о Лешке в таком тоне мне неприятен.

– Хорошо, извини. Слушай, скажи мне, – мама, вглядываясь в каталог, аккуратно загибает уголок у одной из страниц, – а ведь был у вас на курсе такой Роман Лебедев?

Пауза. Очень короткая. Но мне вполне хватает ее на то, чтобы окаменеть. Это что, судьба, мистика, рок? Или – элементарное совпадение?

– Мам… – в поисках «куда бы спрятать глаза», перевожу взгляд на стеклянный электрический чайник. Встав с полупустой чашкой в руках, чтобы долить в нее кипяток, хотя, откровенно говоря, меньше всего мне сейчас хочется чая, разглядываю мамину спину. – Мам, ты что-то путаешь. Лебедев не учился с нами, он вел у нас один из предметов. А что? Почему ты вдруг его вспомнила? Вы же вроде с ним незнакомы. – Утыкаюсь глазами в мамин задумчивый профиль и… откровенно боюсь, что сейчас она обернется.

– Да нет, я не знаю его. Просто его тут по телевизору как-то показывали. Он, кажется, управляющий где-то на этом «Останкино». Шло какое-то очередное бездарное и бездумное ток-шоу, и он перед ним короткое интервью давал на тему образовательных программ для молодежи. Хорошо так говорил, уверенно. Вполне правильные вещи. Что, кстати сказать, выгодно отличало его от других, присутствующих на передаче, болванов, – усмехается мама.

«Да. Он всегда был правильным, – мысленно соглашаюсь с ней я. – Только бросил меня однажды».

И в области грудной клетки раскатывается глухая тоска. Не сводя с чайника глаз, прикусываю костяшки пальцев, непроизвольно сжавшиеся в кулак.

– … и, – между тем безмятежно продолжает мама, перелистывая страницу каталога, – я поэтому и обратила на него внимание. А потом эта странного вида расхлябанная ведущая спросила, где он учился, и он назвал ваш ВУЗ, и мне показалось, что я как-то слышала его фамилию. А потом я вспомнила, что ваш бывший декан хорошо отзывался о нем, вот только не помню, по какому случаю был тогда тот разговор. Но фамилию Лебедев я запомнила. Вот я и подумала, может, ты его знаешь? – рассеянно заключает мама.

Удивительная вещь (или только у одной меня это так?): когда я долго думаю о каком-нибудь событии, предмете или о человеке, моя мама тоже заводит разговор на эту тему.

– А вообще интересно вас жизнь разбросала, – мама вглядывается в картинку, на которой изображена громоздкая трехэтажная дача. – Алексей… наш, – не удержавшись от того, чтобы в очередной раз не съязвить, комментирует мама, – в Швеции. Этот мальчик в «Останкино»…

«Этот «мальчик?» – тут уже я тихо фыркаю, вспомнив, как я оптом закупала в Измайлово свистульки у ошалевшей старушки.

– … ты – на бирже этой своей. И никто ни с кем не общается, только ты с Алексеем нашим. – И без перехода: – А что у тебя с Мишей?

Миша – это очередной, вернее, мой новый бывший, с которым мы вместе встретили Новый год, а потом разбежались по причине моей, как он выразился, эпической занятости.

– Никак, – кратко поясняю ситуацию с Мишей я.

– Да? Ну что ж, это вполне в твоем стиле, – мама прижимает пальцы к губам. – Так что ты с верандой советовала?

На секунду зажмуриваюсь, встряхиваю головой, прихватываю с собой чайник и возвращаюсь к столу.

– Вот тут слева можно продлить вход и достроить крыльцо, – указываю чайником на картинку в каталоге, и мама, бросив на меня быстрый взгляд, кивает и возвращается к теме дачи.

В полвосьмого вечера я возвращаюсь домой.

Выгрузив из багажника два тяжелых пакета с продуктами, открываю входную дверь, снимаю грязную обувь. Взгляд падает на проем межкомнатной двери, за которым видны диван и светящийся экран ноутбука, который я, уезжая к маме, забыла отключить от сети.

«Монитор светится… Опять Лешка звонил?» Пристроив пакеты на кухонный стол, возвращаюсь в комнату. На мониторе висит рекламное объявление о распродажах в одном из столичных ТЦ, напоминание, что до двенадцатого нужно оплатить штраф за неправильную парковку, подмигивающая синим иконка Фейсбука – и всё.

Подумав, открываю ее и набиваю короткий ответ:

«Спасибо, Рома. Я буду».