Читать книгу ~ Манипулятор - Юлия Кова(ль)кова - Страница 6

Роман, 7 марта.

«Ровно в восемь пятнадцать я паркуюсь метрах в двадцати от детсада. Попутно наблюдаю в зеркало заднего вида, как у ворот начинает собираться толпа оживленных мамаш, среди которых отчетливо выделяется упакованная в ярко-красное пальто Людмила. Юлька, облаченная в любимые резиновые сапоги, куртку и шапку с котом-помпоном, сидит в детском кресле на заднем сидении, сжимая в руках пластиковый пакет с костюмом для выступления, в котором она (не в пакете – в костюме) вчера вечером до самозабвения крутилась перед зеркалом под одобрительные реплики своей бабушки и моей матери Веры Сергеевны.

Костюм представлял собой псевдорусский комплект из белой рубашки с длинными рукавами, расклешенный сарафан цвета бордо и такого же цвета платочек на голову. Оглядев этот наряд, я решил, что Юлька с ее живой мимикой напоминает мне в нем не в меру пронырливую девочку Машу из «Маши и трех медведей», ну, или менее известную своими выкрутасами внучку из сказки про репку.

– Это Маша? – неуверенно поинтересовался я, рассматривая своего отделанного под Хохлому ребенка, пока Юлька сосредоточенно тянула за концы подвязанный под подбородком платок, пытаясь то ли потуже затянуть узел, то ли задушиться.

– Маша, – радостно подтвердила дочь. – Пап, а тебе костюм нравится?

– Ну… так, – нерешительно кивнул я.

Вера Сергеевна язвительно хмыкнула и метнула в меня едкой фразой:

– А ты у нас не в курсе последних детских Интернет-новинок, Рома? – неплохо так отбивая мой недавний намек на то, что она в свои шестьдесят с хвостиком подписана на молодежный канал Ю-тьюб. После чего я не стал уточнять, какая именно Маша имелась в виду.

И вот теперь, прикрыв ресницами свои голубые глазища, Юлька, откинувшись в детском автомобильном креслице, сидит на заднем сидении машины с пакетом и костюмом неопознанной мной Маши в руках и рассматривает в окно прибывающих к детскому саду детей и родителей. Я в свою очередь кошусь на часы, с легким раздражением отмечая, что на часах уже восемь и двадцать две, и что начало утренника назначено на восемь тридцать (хотя и ежу понятно, что начало задержится по причине форс-мажорных обстоятельств, как то: кто-то из родителей опоздал, кто-то из малышей захотел в туалет, у кого-то из выступающих сдали нервы), но отсутствие Рыжаковой, с которой мы как-никак договаривались встретиться в восемь двадцать, уже несколько меня напрягает. От понемногу скапливающегося внутри напряжения ожидания, от предчувствия, что вот-вот, и я получу смс-ку от Рыжей («Прости, Рома, но я все-таки не приду»), от бессмысленной и от того вдвойне неприятной мне суеты у детсада и, до кучи, от косых взглядов Людмилы, которые женщина время от времени бросает в сторону моей машины, жутко хочется закурить, но не при Юльке же? Тем временем табло часов, вмонтированных в доску панели приборов, переводит минутную стрелку на деление «двадцать пять».

«Неужели все-таки кинула?» – думаю я и курить тянет уже с нереальной силой.

Людмила, наконец, отлипает взглядом от моего джипа, разворачивается к нему спиной и тянет свою дочь на крыльцо, где располагается вход в здание детского сада.

– Юль, – подумав, я оборачиваюсь, – хочешь, я внутрь тебя провожу, а сам сюда вернусь?

– Думаешь, она не придет? – загадочно сузив глаза, отзывается Юлька. – Она придет, вот увидишь. Ты, главное, па, не волнуйся.

Классно, правда? То есть то, что я нервничаю, уже и пятилетнему ребенку заметно.

– Юль, придет твоя теть Диана – не придет, какая разница? – вздохнув, начинаю я.

– Нет, она придет, раз обещала, – упрямится Юлька, отворачивается к окну – и: – Ну вот же она! Просто ты, папа, смотришь не в ту сторону, – упрекает меня дочь.

Непроизвольно дернувшись, поворачиваю голову туда, куда тычет мне пальцем Юлька, но ощущение неприятного напряжения уже начинает таять внутри меня, рассасываясь, как кубики льда, брошенные в теплую воду. Нахожу взглядом Рыжую, которая быстрой пружинистой походкой приближается к детскому саду, но не со стороны жилых домов, как рассчитывал я, а от уже известного мне «Перекрестка». Сегодня ее длинные волосы собраны в низкий, очень женственный узел. Блестящие обручи в ушах, короткая, кажется, черной кожи куртка. Облегающие, но не вызывающие черные брюки и уместные высокие ботинки на низкой подошве. За спиной у нее болтается рюкзачок, скроенный из квадратов серебряной кожи. И выглядит она на десятку, блин. В общем, умереть – не встать. Диана подходит ближе, и мне начинает казаться, что ей сейчас никак не больше её девятнадцати, когда я впервые привел ее к себе домой и мы с ней там в первый раз переспали.

– Здорово, – затаив дыхание, восхищенно шепчет с заднего сидения Юлька. – Она красивая, правда, пап? А кому цветы?

– Мм… Какие цветы? – не сразу въезжаю я, успев укатиться в свои, скажем так, далеко не детские мысли.

«Какие цветы? Что за цветы? Ах, вот эти цветы…» Только тут я, уплывший во времена моей более-менее порядочной юности, отмечаю, что Диана несет в правой руке небольшой, но довольно пышный букет из красных, желтых и белых тюльпанов, завернутых в прозрачную целлофановую пленку, причем букет включает в себя три ветки чего-то сиреневого, очень напоминающего сирень, но – не сирень, это точно, потому что в марте сирени нет.

«Гиацинты… она всегда их любила», – моментально подсказывает мне память, одарив меня еще и воспоминанием, как одуряюще нежно пахнут эти цветы.

Вот тут-то я и прикусываю губу.

«Кто их тебе подарил?»

– Юль, – задумавшись, я разглядываю приближающуюся к нам Рыжакову.

– А? – наклоняется с заднего сидения Юлька.

– Значит так, сидим и делаем вид, что мы никого не ждем. Ясно?

– А-а… Ну да. Щас. То есть мы ждали ее, а теперь ты хочешь, чтобы она нас поискала? – моментально соображает моя не в меру умная дочь, но в ее голосе уже звучат нотки радостного возбуждения, что «теть Диана» не обманула, не подвела – и вот, явилась.

– Ладно, я передумал. Давай так, ты здесь посиди, а я пойду теть Диану твою встречать. – Стараясь не делать резких движений и вообще вести себя так, точно мне некуда торопиться, выбираюсь из машины и запахиваю пальто. Опускаю кисти рук в карманы и размеренным шагом отправляюсь навстречу Рыжей. Рассматриваю ее запыхавшееся лицо, приоткрытые от частого дыхания губы (Боже, какие у нее все-таки губы!) и искрящийся радостным возбуждением взгляд, который она, явно смущаясь, периодически отводит в сторону.

«Откуда цветы?» – снова жалит меня в мозг ревнивой осой.

– Привет. – Я подхожу к Рыжей почти вплотную. – Спасибо, что все же пришла.

– Привет. Прости, что я задержалась. – Диана довольно мило склоняет голову набок, что кажется мне невероятно притягательным – и злит меня еще больше.

– Поклонники прямо с утра замучили? – все-таки не удержался я.

– Что? В смысле? – Диана растерянно утыкается глазами в букет. – Ах, это… – она смущенно смеется, – нет. Нет, просто… – тут она, как ныряльщик, набирает в легкие воздух, после чего выстреливает мне в голову из гранатомета: – Просто я в «Перекресток» зашла за цветами для Юли. Захотелось купить ей что-нибудь к празднику. Ну и вот. Купила. – Рыжакова зачем-то протягивает мне букет: – Ты не против, если я это ей подарю?

Повисает пауза, которая моментально стирает мое раздражение. Но на смену ему также быстро приходит чувство жуткой неловкости, потому что лично мне даже в голову не пришло сделать ей и Юльке элементарный подарок в преддверии Восьмого марта. Зато мне пришло в голову продемонстрировать Рыжей сразу два своих «лучших» качества: педантичность, оно же занудство, которым Юлька не раз клевала меня, и – ревность. Ревность к женщине, на которую я давным-давно потерял все права.

В общем, я молодец, и хоть по губам себя бей.

– Извини, – выдавливаю я. – Правда, глупо вышло, – неловко кашлянув, скашиваю глаза на машину, из окна которой любопытной кукушкой выглядывает Юлька.

«Черт-те что», – злясь на себя, думаю я.

– Ничего. Не страшно, – тихо произносит Рыжая, отчего я чувствую себя уже не просто идиотом, а идиотом в квадрате. – К тому же, в твоем случае я уже привыкла к подобному, – неожиданно едко добавляет она, чем – и весьма кстати! – не только залечивает уколы моей излишне кипучей совести, но и аннулирует во мне желание продолжать и дальше виртуально избивать себя ушами по щекам. – Ладно, пойдем, Ром. А то мы и так почти опоздали.

Тем не менее, она впервые называет меня по имени, что воспринимается мной как несомненный прогресс и даже как дополнительный бонус. Киваю. Отстранившись, даю ей пройти к машине. У джипа спохватываюсь, в два шага обгоняю ее, открываю заднюю дверцу, за стеклом которой маячит нос моей Юльки.

– Доброе утро, Юля, – очень вежливо здоровается с ней Диана.

– Доброе утро, – не сводя блестящих глаз с букета, завороженно повторяет за ней Юлька и протягивает мне пакет с костюмом. Перевесив его на запястье правой руки, я выковыриваю дочь из глубокого детского креслица и ставлю ее на ноги, на асфальт. В глазах у Юльки – робкое и вместе с тем отчаянное предвкушение, что цветы все-таки предназначены ей, что и подтверждается соответствующей сентенцией Рыжей:

– Юля, прости, что я опоздала. А это тебе, к празднику. От папы – и от меня.

«Пять баллов. Нет, все это мило, конечно, только… Причем тут я?» И я, чуть склонив голову набок, смотрю на Диану.

«Отвяжись от меня и не порть праздник ребенку», – настоятельно советует мне её взгляд.

– О-ой, – подхватив тюльпаны, Юлька расплывается в широчайшей и самой счастливой улыбке, которую я видел у нее за последнее время, и тут мне становится совсем тошно, потому что она восклицает: – Папа, теть Диана, спасибо вам! – после чего прячет нос в ближайший к ней гиацинт. Зажмурившись, затягивается его ароматом, хрустит целлофановой оберткой, краснеет, смущается и, окончательно забыв о родном отце, протягивает ладошку Диане: – Теть Диана, пойдемте, я вам такое сейчас расскажу! Мне бабушка сшила костюм. Я буду в нем выступать. А еще… – и начинает тащить Диану за руку к детскому саду.

– Ну да, а меня уже можно не ждать, – хмыкаю я ей в спину.

– Не, пап, мы тебя ждем, – мотает головой Юлька и тут же принимается самозабвенно чирикать с Рыжей, рассказывая ей про недавно просмотренный ею мультик, раз до меня долетают ее восторженные: «Маша…», «Ух, там такой мишка на велосипеде!» и «Вот увидите, теть Диана, вам очень, очень понравится».

– Папе тоже очень понравится, – ненавязчиво поправляет ее Диана.

«Правильно, это мой ребенок», – с удовлетворением думаю я.

Странно, но именно в этот момент Рыжакова оглядывается, и я ловлю в ее глазах болезненную вспышку, которую я уже видел у нее в «Перекрестке». Только сейчас ее взгляд, кажется, готов прожечь меня насквозь. Однако ровно через секунду ее серо-зеленые глаза потухают, и в них появляется равнодушное выражение. Тем не менее, впечатление от этого взгляда остается довольно сильное, особенно с учетом того, что Диана будто случайно выпускает из своей ладони руку Юльки, делая вид, что ей нужно поправить на плече лямку рюкзака. Поправив рюкзак, Диана точно в рассеянности поворачивается к Юльке спиной и уже в одиночестве продолжает идти по выложенной кирпичными плитками дорожке, ведущей к детскому саду. Юлька бросает на меня укоризненный взгляд, словно это я чем-то обидел уже ее «теть Диану», догоняет Рыжую и, пытаясь взять ее за руку, снизу вверх заглядывает ей в лицо:

– Теть Диана, а у нас потом еще чаепитие будет. С булочками и ватрушками. Вы останетесь? Вы булочки любите?

«Любит, любит. Вернее, любила…»

Пользуясь тем, что Юлька сейчас занята исключительно Рыжаковой, быстро пробегаю глазами контуры фигуры Дианы. Высокая грудь, осиная талия, очень стройные ноги. Линия бедер вообще такая, что у любого нормального мужика голова пойдет кругом. Да, фигуру она сохранила… И тут на меня внезапно накатывает горечь при мысли о том, что она, фанатично занимаясь своей фигурой, не удосужилась тем, чтобы также фанатично хранить мне верность.

«Бред. Лебедев, опомнись, сейчас не Средневековье! К тому же, по мужу она Панкова». Отвожу глаза в сторону, и наваждение понемногу рассеивается.

– Юля, я, наверное, смогу остаться только на утренник, – между тем доносится до меня ровный голос Рыжей, и Юлька разочарованно выпячивает губу:

– Да? А… а почему?

«Вот и мне интересно», – думаю я, и следом во мне также внезапно просыпается азарт раскачать ее, расшевелить и вытянуть на другие эмоции, чем эта убогая отрешенность. А еще мне бы очень хотелось узнать, почему Рыжакова, при всем при том, что Юлька ей явно нравится, предпочитает держать с ней дистанцию? Пообещав себе по возможности не тянуть с ответом на этот вопрос, догоняю обеих своих дам, вклиниваюсь между ними и, подхватив повисшую в воздухе теплую руку Юльки, завожу дочь на крыльцо. Рыжакова продолжает упорно молчать. Юлька протяжно и жалостливо вздыхает, предчувствуя, что добыча в лице так понравившейся ей «теть Дианы» от нее ускользает. Я киваю охраннику в мешковатой форме, стоявшему у дверей со списком в руках:

– Доброе утро. Лебедев, Лебедева и Рыжакова.

И тут разом происходит несколько вещей, которые оживляют наше несколько подзатухшее праздничное настроение.

Во-первых, охранник, отметив галочкой в списке фамилии Лебедев и Лебедева, поднимает от листочка сонные глаза, утыкается в лицо Дианы, внезапно оживляется и, явно решив приударить за ней, расплывается в широчайшей улыбке:

– Рыжакова? Не знаю такую, – улыбка становится еще шире. – А паспорт ваш, девушка, можно посмотреть? Кстати, с наступающим праздничком вас!

Во-вторых, пока я пытаюсь оттереть от Дианы этого перца, Рыжакова, удивленно поглядев на меня, вежливо, хотя и не так жизнерадостно, говорит: «Доброе утро, спасибо, да, разумеется» и на полном серьезе роется в рюкзаке в поисках удостоверения личности.

– Не нужно, тебе и так здесь поверят, – говорю я, параллельно убивая охранника взглядом.

И, в-третьих, когда этот хмырь, заскучав от моего взгляда, отваливает от Рыжаковой, из глубин вестибюля детсада выпархивает Людмила в платье ошеломительного кроваво-красного цвета, от которого у меня моментально начинают слезиться глаза, и, прицельно прищурившись, двигает в нашу сторону.

– Диана, давай отойдем?

– Куда? Мы же вроде только пришли, – удивляется Рыжакова.

– Юлечка, деточка, доброе утро! А вас со Светой уже в актовом зале ждут, – с наскока перехватывает инициативу Людмила. – Доброе утро! – А это с решительным видом сказано уже мне и Диане.

И тут Рыжакова выкидывает фортель: изумленно моргнув, она с секунду задумчиво изучает Людмилу, после чего переводит такой же задумчивый взгляд на меня, и в ее серо-зеленых глазах появляется тот стальной блеск, который я в свое время, ёрничая, переводил, как: «Что, ты и тут успел наследить, Р-р-рома?»

– Здравствуйте, – тем не менее довольно-таки дружелюбно произносит Рыжая, глядя на Людмилу чуть свысока (она выше ее сантиметров на пять, хотя я исхожу из того, что я сантиметров на двадцать выше Дианы).

Пытаюсь быстро пожать плечами: «А я тут причем?», хотя меня так и подмывает напомнить Рыжей, что вообще-то это не я ей рога наставлял, а она в свое время приделала мне их вместе с Панковым.

«Да что ты?» – огрев меня встречным взглядом, Рыжая продолжает кривить губы в улыбке.

– Доброе утро, – забив на взгляды и обмен мнениями на тему того, кто кого раньше и больше уделал, я стараюсь как можно беззаботнее поздороваться с перевозбужденной Людмилой и поворачиваюсь к Рыжей: – Ди, давай я раздеться тебе помогу.

При словах «Ди» и «раздеться» Рыжакова красноречиво вздрагивает, у Людмилы на лице возникает кислое выражение, а меня совершенно некстати начинает разбирать смех. Нет, я, конечно, предполагал, что подобная стычка может случиться. Но я даже не подозревал, что встреча одной моей бывшей с другой моей… вернее, вообще не моей, но пытающейся приударить за мной женщиной перерастет не в простейшую расстановку точек над «i», а в дешевейший анекдот. Хотя Диана в принципе не ревнива. Вернее, ревнивой она не была. Так, как-то раз в институте закатила мне сцену, да и то на голом месте.

– Хорошо, теть Люда. Здрасьте. Только я сначала вещи повешу, – весьма кстати вносит разнообразие в наш диалог Юлька, и, окинув наше трио подозрительным взглядом, отправляется к вешалке, успев предварительно всучить мне букет.

В отсутствии Юльки сюжет всего этого действа начинает разворачиваться с космической скоростью.

– Это Людмила, мама подруги Юли, – галантерейно представляю женщин друг другу я. – А это Диана, моя… – уже собираюсь добавить «моя девушка», или, на худой конец, «очень близкий мне человек», как Людмила, встряхнув головой, бросается грудью в атаку.

– Людмила, очень хорошая знакомая Романа Владимировича. Наши девочки давно ходят в этот замечательный детский сад и очень, очень дружат, – делая акцент на трижды «очень», поясняет Людмила Диане концепцию своего статуса в моей жизни.

– Диана, старая знакомая Романа Владимировича, – к моему удивлению мгновенно реагирует Рыжакова, – причем… – поглядев на меня, она непринужденно смеется, – настолько старая, что при встрече со мной Роман Владимирович даже меня не узнал.

«Мм, красивая фраза. Только где-то я уже это слышал. „Москва слезам не верит“, да?» – Я смотрю на Диану. Любимый фильм моей матери, а поскольку Рыжакова в свое время пару раз оставалась у меня ночевать, то она не раз смотрела его вместе с Верой Сергеевной.

«Да иди ты к черту, Рома! Эта женщина вообще твоя проблема, а не моя», – и Диана, передернув плечами, поворачивается к Людмиле, которую вполне удовлетворяет ее ответ. Но, видимо, не совсем, поскольку Людмила заходит на второй круг, как бомбардировщик.

– Ну что вы, ну причем тут старая? – наигранно смеется Людмила. – Мы с вами ровесницы…

«Да ладно?» – я скептически оглядываю ее.

– …Просто у Романа Владимировича, видимо, чересчур много знакомых, а поскольку все свободное время он посвящает только работе и дочери…

«Ну да, а то ты в курсе».

– …то нам остается только понять его. И простить, – разводит руками Людмила.

Я в принципе ненавижу весь этот набор лажовых эпитетов а ля: «I’ll be back», «Элементарно, Ватсон» и «Жить хочешь – не так раскорячишься». И ладно уж, если их источником служит неплохой, в общем-то, фильм. Но можно не цитировать на мой счет одиозную «Нашу Рашу»? Уже открываю рот, чтобы поставить несколько зарвавшуюся даму на место, как Рыжакова перехватывает у меня инициативу:

– Да, Людмила, вы безусловно правы. Тем более приятно осознавать, что, растеряв по жизни старых друзей, Роман Владимирович оброс новыми связями, где его так хорошо понимают.

«Молодец! И я молодец, и ты молодец. И в общем, все мы тут молодцы…»

– Думаете? – между тем прищуривается Людмила.

– Уверена, – продолжает упражняться в остроумии Рыжая.

– Ну что вы, что вы, – хохочет весьма довольная ее ответом Людмила и многообещающе стреляет в меня глазами. – Но вообще-то мой бывший муж всегда говорил, что я его пугаю, потому что могу читать мужчин, как раскрытую книгу.

И я ошеломленно захлопываю рот.

«Все, твоя Люда готова. Можешь ее забирать. И, пожалуйста, не надо так напрягаться на мой счет», – насмешливо посмотрев на меня, Диана расстегивает куртку и, обнажив под нею строгую белую блузку под горло и черный короткий жакет, поворачивается к Людмиле:

– Людмила, а подскажите, пожалуйста, где я могу верхнюю одежду повесить?

– Я помо… – прихожу в себя я.

– А вон там, – Людмила быстро мотает головой в сторону вешалки.

– Извините, я вас оставлю? – Но это уже не вопрос, и Рыжая, убийственно покачивая бедрами (специально, я поклясться могу!), отправляется к вешалке, где и цепляет свою куртку за крючок, после чего с улыбкой (с улыбкой искренней, а не с той, с которой она несла всю эту дичь) начинает вполголоса переговариваться о чем-то с Юлькой, смеется и отходит к зеркалу, расположенному в метрах пяти от вешалки. Людмила, решив, что поля боя осталось за ней, закладывает за спину руки и, покачиваясь с носка на каблук черных коротких ботиков, рассматривает, как я расстегиваю пальто, разматываю с шеи шарф, переводит взгляд на лацканы моего костюма, на ворот бледно-голубой рубашки и на мой галстук в тон:

– Роман Владимирович, а вы на фуршет останетесь?

– Фуршет и в детском саду? – Я иронично приподнимаю бровь, и дело уже в Людмиле. Просто пьянство в детском саду (а что еще означает слово «фуршет»? ) никак не входит в список моих излюбленных развлечений.

– Да. А что тут такого? Все-таки праздник, – Людмила наивно хлопает глазами.

– Праздник завтра, – отрезаю я и, наконец вспомнив о дочери, начинаю искать глазами невесть куда запропастившуюся Юльку. Диана стоит у зеркала и роется в своем рюкзачке. – Диана, ты Юльку мою не видела?

Рыжая не успевает ответить, как снова встревает Людмила:

– Юленька ваша переодеваться для выступления пошла. Я за ней наблюдала.

– А, ясно, спасибо. – Я иду к вешалке, чтобы повесить пальто.

Людмила догоняет меня и, угнездившись рядом, заглядывает мне в лицо:

– Ну и что же, что праздник завтра? Можно ведь и сегодня отметить… И завтра тоже.

«Так, ну это мы уже проходили». И я, наплевав на светлую мысль о том, что молчание – золото, окончательно разворачиваюсь к Людмиле:

– Людмила, скажите, а как вы обычно отмечаете Восьмое марта?

На Рыжую я стараюсь не смотреть. Впрочем, та от меня тоже не отстаёт: напускает на себя вид, что не слышит меня, и не видит. Порывшись в кармане рюкзака, вынимает блестящую круглую пудреницу, раскрывает ее и достает оттуда нечто, напоминающее спонжик. Людмила, услышав вопрос, неуверенно пожимает плечами:

– Да как обычно, в общем.

– А обычно, это как? – наседаю я.

– Ну, обычно мы ходим со Светой в торговый центр, или в кафе… Или в парк, – женщина замолкает, нерешительно глядит на меня, и на ее лице замирает выражение ожидания.

– В парк? Прекрасная мысль! – моментально подхватываю я. – Завтра я буду занят – семья, дом, ребенок, ну, вы понимаете? А вот сегодня сходить с дочерью в парк – это просто потрясающая идея. Нужно будет обсудить это с моей старой знакомой. Представляете, мы столько лет с ней не виделись, – я чуть ли не подмигиваю Людмиле. – И, конечно же, мне бы очень хотелось пообщаться с ней подольше и поплотнее. – Благодарно пожимаю Людмиле предплечье: – Спасибо вам за идею.

– А-а? – немеет та. – Но… но я думала, что мы… то есть вы… и я…

Здесь самое главное не дать женщине навязаться к вам третьей лишней в попутчики.

– Знаете, – я интимно наклоняюсь к Людмиле, – я всегда боялся женщин, которые могут читать меня, как открытую книгу. Как вы, – выпрямляюсь. – Ну что ж, пойду к своей старой знакомой. Увидимся.

Я поворачиваюсь к Людмиле спиной и возвращаюсь к столу, где оставил Юлькин букет, там же прихватываю программку утренника и со всем этим добром отправляюсь к Диане. Людмила ошеломленно глядит мне вслед, неуверенно жует губами. Диана, покосившись на меня в зеркало, продолжает неторопливо водить пуховкой в области рта, демонстрируя мне крайнюю степень презрения. Причем смотрит Диана так, как глядит женщина на стадии принятии решения, между «откровенно говоря, после этого я вообще не хочу с тобой разговаривать» и «что ты еще собираешься мне сказать?»

Повисает пауза. Остановившись у зеркала, я смотрю на нее, и не то, чтобы я сейчас стремился изобразить покаяние, но, откровенно говоря, чувствую я себя довольно-таки паршиво. Мне жаль Людмилу, которая, как и большинство увлеченных своими фантазиями женщин, не сумела вовремя остановиться. Еще больше мне жаль Рыжакову, сыгравшую в моих разборках с Людмилой роль громоотвода.

– Прости, – говорю я.

– Умно, – помолчав, замечает Рыжая и кивает в сторону актового зала, где только что, рассеянно поправляя под платьем бретельку бюстгальтера, скрылась Людмила. – Но как-то не очень красиво вышло.

– Да? Наверное. Впрочем, согласен, – опираюсь рукой о стенку, к которой привинчено зеркало, ерошу волосы. – Похоже, я практику растерял, да?

– Ну что ты, по-моему, с точки зрения практики у тебя сейчас даже лучше, чем раньше, – и Рыжакова со щелчком захлопывает пудреницу, убивая меня.

– Слушай, это… в общем, это не то, о чем ты подумала. Там ничего нет и не было, – вздыхаю и морщусь я, сообразив, что только что вдогонку запустил Диане не самой умной фразой, которая вместо того, чтобы убедить ее в том, что «там ничего не было», как раз заставит ее считать, что «там что-то было». – Давай не будет выяснять здесь отношения, хорошо? – покаянно прошу я. – Мы же не за этим сюда пришли?

– Выяснять отношения? – Рыжая распахивает свои удивительные глаза и с изумлением глядит на меня. – Ром, Рома, – она резким движением забрасывает пудреницу в карман рюкзака и с треском закрывает карман на молнию, – позволь и мне напомнить тебе кое о чем. У нас с тобой давно нет никаких отношений, и меня абсолютно не интересуют твоя личная жизнь, и здесь я не из-за тебя, а из-за твоей дочери. Просто… – она сглатывает, – просто я, по всей видимости, совершила большую глупость, когда согласилась прийти к Юле на утренник. И, видимо, это еще не последняя ошибка, которую я совершаю. – На секунду в ее глазах вспышкой появляется та самая, уже горчащая на моем языке боль, и я, откинув условности (честно говоря, надоело мне это все), задаю ей вопрос в лоб:

– Тебе так понравилась моя дочь?

– Да. Понравилась, – без пауз и очень спокойно отвечает Диана. – А что?

– Просто так спросил. – Я продолжаю разглядывать ее, а она вопросительно глядит на меня. И у меня, как ни странно, не возникает и тени сомнения в том, что Диана сейчас мне солгала, или что она пришла на праздник Юльки, чтобы испортить той настроение, или вообще – дикость какая! – имеет что-то против моей пятилетней дочери, но… Но я чувствую – кожей, мозгами, может быть, интуицией (если последняя вообще есть у мужчин), что под пластами ее невозмутимого голоса и дружелюбного, даже дружеского расположения к моей Юльке скрывается что-то еще. Что-то болезненное, что-то личное, что-то тайное и запретное и оттого запечатанное в ее душе на тысячу ржавых замков, спрятанное так далеко, что без согласия Дианы вытащить это на белый свет возможным не представляется.

«Я перестал читать тебя, как мог когда-то», – с невольной грустью думаю я, глядя на женщину, к которой меня по-прежнему тянет.

– Ром, если ты хочешь, то я сейчас оденусь, попрощаюсь с тобой и уйду, – между тем убийственно-ровным голосом предлагает Диана. – Только ты сам скажи Юле, что я не смогла остаться. Что меня, например, срочно вызвали на работу. Если мое присутствие тебя напрягает, то просто скажи мне, и я уйду. И всё. – Демонстрируя мне это всё, Диана вцепляется в свой рюкзачок и глядит на меня так, что я совершенно четко осознаю: если я сейчас скажу: «Да, я согласен», то она и вправду уйдет. Но после этого не будет уже ничего. И с этого дня она будет обходить этот проклятый детсад за тысячу километров. Я не знаю ее текущего адреса, но она и это использует. Она забаррикадируется от меня в Фейсбуке, она вычистит всю нашу недавнюю переписку и переведет в черный список контактов номер моего мобильного, который я дал ей в письме (если, конечно, она вообще решила сохранить в записной книжке мой номер). Но самое печальное произойдет даже не тогда, когда она провернет все это, а когда она сотрет меня из своей памяти. Сотрет так, что после этого я могу до бесконечности фантазировать о том, что однажды она захочет ко мне вернуться, или что нас с ней снова сведёт судьба, но… она не вернется. Та, прежняя Диана, вернулась бы. Эта – другая, с багажом жизненного опыта и уже неизвестной мне ее личной жизнью – нет.

– Я не хочу с тобой ссориться. – Я пытаюсь до нее дотянуться. По крайней мере, я не хочу, чтобы мы с ней снова расстались врагами. «А ты, похоже, вообще не хочешь с ней расставаться», – догоняет меня новая и довольно трезвая мысль, раз уж я успеваю вовремя отдернуть руку, заметив, как при моем движении к ней пальцы Дианы вцепились в рюкзак так, что у нее даже побелели костяшки.

– А мы и не ссорились, – убедившись, что я не собираюсь трогать ее, Рыжакова с усилием улыбается, и ее пальцы медленно разжимаются. Она перехватывает рюкзак более спокойным движением и, пропустив его лямку через запястье, привешивает его себе на плечо. – Просто ты задал вопрос, а я на него ответила. Причем, ответила честно.

«Тогда почему бы тебе заодно не объяснить мне здесь, сейчас и также честно, что произошло семь лет назад, когда ты, не сказав мне ни слова, собралась за Панкова?» – так и подмывает меня спросить у нее, но мне просто не дают этого сделать.

– Уважаемые родители, пора, пора в актовый зал, – пробегая мимо нас, хлопает в ладоши Юлькина воспитательница – уютная незамужняя девушка лет пятидесяти, выгоняя из вестибюля и периметра вешалки заплутавших там или заговорившихся между собой родителей.

Я рассеянно киваю, провожая ее глазами. Жаль, но подходящий момент упущен. К тому же, меня начинает не на шутку интересовать, а куда, собственно, делась Юлька?

– Всё, Ром. Если мы все выяснили, то пошли в актовый зал.

– Пойдем лучше Юльку найдем, – я кручу по сторонам головой. – Черт, она все-таки дождется, что я ей однажды маячок привешу.

– Она правда в актовый зал пошла, я за ней смотрела. Людмила не солгала… Да, кстати, между нами, девочками, говоря: Ром, ты знаешь, что ты со своей джентельменской демагогией порой просто невыносим? Ты мог бы и по-другому объяснить этой своей Людмиле, что она тебе просто не нравится.

– Она не моя, – быстро говорю я.

– Не важно, – качает головой Диана. – Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

– А знаешь, ты изменилась, – и я, чуть прищурившись, смотрю на нее.

Рыжая на секунду приподнимает брови:

– Открыть тебе секрет? Ром, мне давно не девятнадцать лет. И ты больше меня не знаешь.

И, как ни странно, но именно эти слова, которые, казалось бы, должны были дать мне понять, что у нас с ней поставлена точка, вселяют в меня оптимизм и даже надежду. Нет, действительно, если разобраться, то так могла выразиться только женщина, которая хотела тебе сказать: «Ты не знаешь меня, но я не против, чтобы ты узнал меня, новую, и оценил эту разницу».

– Хорошо, как скажешь. Ну, пойдем, еще неизвестная мне женщина, – в итоге киваю я.

Бросив на меня неодобрительный взгляд, Рыжакова перехватывает у меня программку и, сердито бросив мне:

– Заканчивай это, ясно? – постукивая низкими каблуками ботинок, отправляется в актовый зал. Я, посмеиваюсь, иду следом за ней. «Забавно, – думаю я, – мне это кажется, или самое интересное у нас только еще начинается?»

***

Актовый зал. Белые двери чересчур жизнерадостно для меня распахнуты настежь. По мере нашего к ним приближения меня накрывают шум и гул голосов, царящие за дверями, по нарастанию децибелов близкие к грохоту поезда, прибывающего в туннель метро. При этом из зала раздается поставленное на реверс душещипательное трам-пам-пам, в чем я безошибочно опознаю проигрыш к мультику про маму для мамонтенка. Не люблю этот мульт по понятным причинам. Я морщусь. Диана (тоже почему-то озабоченно дернув уголком рта) переступает порог, я – следом за ней, и на мою голову сваливается еще и жуткая суета, связанная с рассадкой родителей, что моментально напоминает мне наш достопочтимый ВУЗ, где отличники (в нашем случае, мужчины-родители преимущественно в свитерах темных цветов и в разношенных, но тщательно отутюженных брюках, и родительницы в платьях а ля Людмила) атакуют три первых ряда, где и рассаживаются, громко здороваясь и переговариваясь с соседями, пристраивая себе под ноги пакеты, мешки и еще какую-то ручную кладь монументальных размеров. Усевшись и порывшись в сумках, они достают мобильные и наводят камеры на сцену с баннером, на котором изображена лихо несущаяся снизу вверх надпись «8 марта» и чахлый букет мимоз, которые лет как сорок не принято дарить женщинам к праздникам. Тем временем двоечники (то есть те из родителей, кто одет в офисные костюмы приблизительно того же формата, что у меня и у Рыжаковой) стараются устроиться на задних рядах, подальше от сцены – поближе к выходу. Усевшись, хмурятся, глядят на часы, тихо и деловито переговариваются по мобильному или же складывают на груди руки, исподлобья рассматривая разукрашенный воздушными шарами и нитками конфетти актовый зал, на что в прошлом месяце мы все – и отличники, и двоечники – скидывались примерно по тысяче.

– Давай на «камчатку», – шепотом командую я Диане, здороваясь кивком головы со знакомыми мне родителями и родительницами и пожимая руки встающих при моем приближении мужчин. Причем особенно крепко я жму руки тем, кто, на мой взгляд, слишком долго смотрит вслед Рыжаковой.

– Ну нет, – азартно шепчет в ответ Диана и, покрутив головой, указывает мне на два свободных стула в центральной части второго ряда. – Пошли туда. Оттуда точно все будет видно.

– Это места для воспитателей, – также шепотом вру я, стараясь не замечать неприятного взгляда Людмилы, которая, угнездившись в первом ряду, уже минуты две, как переговаривается с какой-то женщиной лет сорока, которую я плохо знаю. Кажется, чья-то мать. А может быть, бабушка. Так, видел ее в детском саду пару раз.

Ехидно бросив мне из-за плеча:

– Ром, я вот эту твою выдумку даже комментировать не хочу, – Рыжая на ходу расстегивает жакет и, лавируя между рядами, как профессиональный полузащитник испанского «Реала», протискивается, а, вернее, ловко проскальзывает между двумя замешкавшимися женщинами. Извинившись, занимает свободный стул, на другой пристраивает свой рюкзак, кладет ногу на ногу и, деловито похлопав для меня по сидению соседнего стула, открывает программку и с интересом углубляется в ее изучение.

Прямо не сотрудница Московской биржи, а активист детского сада!

Вздохнув, сдаюсь и иду, а, вернее, пробираюсь между рядами, чтобы занять пустующее рядом с ней место.

– Это его вторая жена? Привлекательная… И даже очень, – внезапно раздается задумчивое у меня за спиной.

Успеваю обернуться, чтобы краем глаз увидеть ту, что подала эту реплику. Это соседка Людмилы.

– Жена?! Что вы, она любовница. Или вообще так, на раз… Чисто время провести, – выдает злобным голосом потрясающий комментарий Людмила, и – куда только делась ее жеманность? Заметив мой взгляд, ее соседка подталкивает ее локтем и отворачивается. Сообразив, что я все это слышу, Людмила осекается, но упрямо прикусывает губу и принимается оправлять подол своего платья.

Посмотрев на ее перекошенное ненавистью лицо, я пожимаю плечами и просто прохожу мимо. Не стоило вообще реагировать на нее: однажды ввязавшись с ней в диалог, я превратился из статиста ее грез в соучастника. А это совсем не твоя война и абсолютно не твоя женщина, которая, кстати сказать, не вызывает в тебе уже ничего, кроме легкой брезгливости и отчуждения. Объяснить что-то можно лишь тем, кто готов тебя слышать. Людмила же сегодня только еще больше укрепилась в мысли о том, что в этой жизни ее никто не способен понять и оценить, и что «этот», на которого она «в принципе была готова молиться» выбрал себе «так себе, на один раз, лишь бы провести время». И что пока за ней не придет истинный принц, то есть настоящий мужчина хотя бы по стандартам анатомии и Камасутры, ей самой судьбой уготовано страдать и страдать.

Собственно говоря, именно это и случилось у меня с моей бывшей женой, у которой ко мне тоже были и «безумная любовь», и «сумасшедшая страсть», и «удивительная нежность». Кончился этот любовный угар сумасшедшим по силе надрывом, состоявшим из наших с ней ссор («Лебедев, я тебя ненавижу!»), взаимных претензий (ее главная: «Слушай, ты вообще хоть что-нибудь, хоть когда-нибудь ко мне чувствовал?!» и мое вечное: «Я прошу тебя, давай все-таки успокоимся»), ее звонков по пьяни подругам с жалобами на то, что «меня никто не способен понять» и «я знаю, в душе он меня ненавидит и презирает», слезами Юльки, укоризненным и молчаливым взглядом моей матери, сплетнями ныне покойной матери моей экс, только с ленивым не обсуждавшей меня, как абсолютное Зло, безобразным скандалом в зале суда, шантажом («Значит так, отступные или я забираю ребенка») и, наконец, счастливым отбытием Лизы (ту-ту!) к пожилому, но хорошо упакованному любовнику (дом, сад, гараж и собственный магазинчик в Бруклине). Так что после подобного ты теперь стараешься иметь дело с женщинами, преимущественно легкими по характеру (как те три мои бывших в Фейсбуке), умными (как, например, Вероника) и привлекательными (то есть стандартные размеры, рост и вес, но без силиконового тюнинга). А еще лучше, такими, кто сочетает в себе сразу три этих качества, но не ведет себя так, точно она полжизни провела в жестком поиске.

Но такой в свое время была для меня, пожалуй, только Диана. Обаятельная, грациозная, остроумная и довольно яркая девочка. Где-то робкая, где-то дерзкая, где-то наивная и вдруг… целый фонтан эмоций! Она менялась каждый день, и с ней просто невозможно было соскучиться. Казалось, она жила не в настоящем, а уже в завтрашнем дне, обладая удивительным умением приспосабливаться к любым обстоятельствам. Она была легкой, чем отчаянно нравилась мне. Но самым главным в ней было все-таки не наличие, а отсутствие. Ее не было много – скорей, ее не хватало. У нее была куча своих увлечений, друзей, интересов, к которым я порой ее ревновал. Она никогда не старалась заполнить собой все пространство вокруг меня или, вообще, нырнуть в меня с головой и раствориться там без остатка. И, несмотря на пару довольно неприятных моментов с ней (иногда слишком скрытна плюс наличие все того же Панкова), те несколько месяцев, что мы были с ней вместе, нам было очень и очень неплохо.

Вот тут-то я, усаживаясь рядом с ней на свободный стул и передавая ей ее рюкзачок, задаю себе, пожалуй, самый лучший на сегодня вопрос: а есть ли у меня в принципе хоть один шанс вернуть с ней те отношения?

– Доброе утро, дорогие родители. Усаживайтесь поудобней, настраивайтесь на наш праздничный ритм, потому что мы начинаем концерт, приуроченный к Восьмому марта! – с этими словами на сцену неожиданно ловко запрыгивает заведующая детского сада – невысокая крупная женщина лет шестидесяти, в очках и в нарядном зеленом костюме (люрекс на пиджаке, бусы в тон и бантики на груди). Подняв над собой здоровенный медный колокольчик на ручке, она начинает им игриво трясти, отчего мне на ум тут же приходит аналогия с пастбищем. В зале кое-где раздаются смешки, но также быстро гаснут. После этого из динамиков в глубине сцены бухает бравурный марш, и на сцене появляется стайка из шести мальчиков с перепуганными и тоскливыми глазами и с обручами на головах, к которым пристроены (или привязаны?) белые кроличьи уши.

– Мой… мой. Справа. Гена, снимай скорей! – восторженно шепчет одна из мамаш.

Заведующая опять брямсает колокольчиком, после чего накрывает его ладонью, и колокольчик, издав вялое «бумс», перестает звенеть.

– С поздравлением нашим мамам выступает хор мальчиков-зайчиков, – объявляет заведующая.

Мамаши, сидящие слева, справа и впереди нас начинают отчаянно хлопать в ладоши. Одна из теток с первого ряда, как мельница, машет руками, очевидно, пытаясь показать своему ребенку, что она тут и теперь у него точно все будет нормально.

– Мам, – чуть не плача, глядит на нее со сцены темноглазый и пухлый мальчик.

– Костик, не бойся, я тут! – взвизгивает она.

– О Господи, – поглядев на этот сыр-бор, я закатываю глаза, опускаю вниз голову, трясу ею и начинаю тереть переносицу.

Поглядев на меня, Рыжакова прикусывает губу, пытаясь спрятать улыбку, но ничего не говорит. Зато опускает вниз левую ногу, ранее закинутую ею на правую, усаживается на стуле плотней и кладет на колени программку. Она чуть наклоняется вперед и, запустив под себя ладони, с интересом смотрит на сцену, глядя, как мальчики под дирижирование заведующей начинают тянуть вразнобой что-то несильно праздничное. Но – черт меня побери, а? – это ровно та поза, в которой Диана в одном далеком ноябре как-то раз сидела в пустой аудитории Плехановского минут за двадцать до того, как мы с ней прошли наш первый настоящий интимный этап сближения…

«После безобразно закончившейся сцены с поцелуем прошло два дня. Я вел себя так, словно у нас с Рыжаковой ничего не было. Рыжая к ее чести тоже делала вид, что у нас ничего случилось. Не успев исправить свои «неуды» (я решил дать ей выдохнуть и на какое-то время просто оставить ее в покое), Диана, умудрившись где-то подцепить грипп (это как мне объяснила администратор ее курса и моя бывшая соученица Оксана Пирогова, с которой мы в то время были большими друзьями), слегла дома с больничным. Передав Рыжей через ту же Оксанку привет и пожелания скорейшего выздоровления, я мысленно перекрестился (с глаз долой – из сердца вон), выкинул Рыжакову из головы и сосредоточился исключительно на подготовке первого экзамена по финправу для ее группы. Во-первых, придумал своеобразную ловушку для тех, кто не посещал мои лекции, во-вторых, отловил Петракова с Рибякиной, за день до экзамена повисших в окне аудитории с открытыми зачетками и криком: «Халява, ловись!», и пригрозил, что на экзамене буду гонять их до их полного посинения, и, в-третьих, попытался на последней паре найти в голове у Аксенова хоть что-то, относящееся к моему предмету. В итоге первый экзамен прошел без Дианы, и тут без нее на первый план неожиданно выступил Вексельберг.

При всем при том, что Вексельберг (хорошая стрижка, футболки с глубокомысленными принтами, замшевые пиджаки и вельветовые брюки в тон – одним словом, стильный парень) был еще и парнем умным, лекции он прогуливал с завидной регулярностью (позже выяснилось, что он в это время встречался с девушкой с факультета журналистики). На Вексельберге я и решил отработать свою ловушку. Заключалась она в том, что тех, кто не посещал все мои лекции, я планировал спросить на экзамене, читали ли они «Практику финансовых интегралов» некоего профессора Воробьянинова. Но такой книги просто не существует (и кто такой Воробьянинов, в общем, тоже понятно, если вспомнить, какое прозвище дали мне Рыжая и Панков). Те, кто ходил на все пары, прекрасно знали об этом.

И вот на экзамене, сидя за длинным столом между проректором по воспитательной части и Пироговой, я вызываю Вексельберга и задаю ему вопрос, читал ли он «Практику», уже приготовившись услышать в ответ «Простите, вы это не задавали», или «А что, надо было?», или любые другие отмазки, которые я про себя называл: «Ни бэ, ни мэ, ни салат оливье, ни салат майский». Но Вексельберг, не моргнув и глазом, отвечает, что «Практику» он читал. После чего я, уже искренне наслаждаясь происходящим, прошу его воспроизвести мне по памяти основные тезисы из принципообразующих глав и, к своему несказанному удовольствию, получаю от Вексельберга их подробнейшее изложение, причем делал он это настолько уверенно и правдоподобно, что в какой-то момент я сам был готов поверить в то, что эта книга есть. Дослушав описание «глав» в исполнении Вексельберга, я решил добавить себе еще немного повода для радости и поинтересовался, где он купил эту книгу, потому что лично я не нашел ее даже в Ленинской библиотеке. На что Вексельберг, деловито почесав бровь, пригорюнился, посочувствовал мне, сказал, что он «отлично меня понимает», так как «сам тоже долго искал это раритетное издание», но – тут фанфары, барабаны и трубы! – ему повезло «пролистать ее в одном букинистическом магазине, в Израиле, когда он летом отдыхал у своей бабушки».

Здесь надо сказать, что особенный смак в ситуацию внесли Пирогова с проректором. Оксанка, очевидно, забыв, какими были наши с ней учебные годы, с минуту протирала очки, после чего глубокомысленно выдала, что «да, книга хорошая» и она «ее помнит». На что проректор (солидный и довольно большой дядька с черной бородой и сорока с лишним лет) поддакнул, что «он тоже отлично помнит «Практику», и вообще, – тут уже не фанфары, а лавры! – «здорово, что наш молодой коллега» (это я) «включает в программу обучения третьекурсников такие серьезные вещи». Мысленно поржав, я предложил поставить Вексельбергу «пять» за экзамен (хорошо подвешенный язык, изобретательность плюс отличные знания предмета, раз уж он умудрился сочинить тезисы аж пять книжных глав) и еще долго после этого переглядывался с ним, улыбаясь нашему, уже общему розыгрышу. Впрочем, эта история была далеко не единственной. Надо сказать, что группа Дианы вообще отличалась редкостной сообразительностью, и в отсутствие Рыжей отличиться успели все.

Но больше всего меня поразили Панков и Ремизова. Елизавета-шатенка, в один из дней сняв очки, сделав завивку и надев жесткое мини, неожиданно превратилась в очень эффектную девушку (правда, дело несколько портили ее суетливые движения и нервные взгляды, время от времени бросаемые на меня). Что касается Панкова, тот в отсутствии Рыжаковой с головой погрузился в учебу, ошеломительно быстро (даже для меня, подкидывающего ему на занятиях не самые простые вопросы) переквалифицировался из троечника в хорошиста, из хорошиста в отличника и закончил неделю тем, что переехал за парту с Ремизовыми. И не то, чтобы меня это устраивало, но в каком-то смысле у меня отлегло. «Отстал от Рыжей», – с облегчением подумал я.

Прошло еще несколько дней, и я внезапно начал ловить себя на том, что мне чего-то не хватает. Потерялась какая-то острота. Исчезла соль жизни, что ли. И если раньше я, каждый раз собираясь в институт, с замиранием сердца ждал, что Рыжая опять что-нибудь выкинет (купит свистульку, положит мне кнопку на стул или подложит очередную свинью), то теперь ничего этого просто не было. Никто не бегал за мной, никто не следил за мной насмешливыми и чуть прищуренными глазами, никто не старался взорвать мне мозг, не пытался меня извести, и мои будни плавно перешли в нормально-размеренно-сонный режим, изредка нарушаемый выходками ее одногруппников, но без нее… Одним словом, все было как-то пресно.

В понедельник открываю в аудиторию дверь, по недавно образовавшейся у меня нехорошей привычке бросаю взгляд на парту, за которой сидела Диана, и моментально вижу две склоненных друг к другу головы, одну золотистую («О, Рыжакова вернулась!» – я даже обрадовался), другую русую. («Панков. Перебрался на свое законное место», – подумал я с неудовольствием.)

– Всем доброе утро. Рыжакова, я рад вас видеть. Как вы себя чувствуете? – стараясь не показывать ей, что я действительно был очень рад видеть ее, направляюсь к столу, пристраиваю сумку на подоконник и разворачиваюсь лицом к аудитории. К ней.

«Ну, посмотри на меня. А я ведь и правда соскучился по тебе», – понимаю я с удивлением.

В ответ – голоса вразнобой:

– Доброе утро, Роман Владимирович!

– Доброе утро.

– Здрасьте.

– Эй, люди, рассаживайтесь, Роман Владимирович пришел!

Кто-то заулыбался, кто-то кивнул мне, кто-то, вынимая из ушей кнопки наушников, торопливо отправился на свое место, кто-то выглянул в коридор, выкликая опоздавших и загулявших там. В это время Диана поднимает голову и бросает на меня взгляд, поразивший меня до глубины души. Это была какая-то странная, даже душная смесь неудовольствия и испуга. Нет, мне, конечно, никто не обещал ее радости при виде меня, но все равно обидно.