Читать книгу Храня друг другу ревность - Юлия Купрейкина - Страница 10

«Сложность ревности должна остановить нас от сведения этого явления к чему-то одному – «всего лишь доказательство любви» (как было модно до 60-х), «всего лишь неуверенность в себе» (как модно сейчас). Если предположить, что ревность имеет своей целью охрану важных для нас отношений от предполагаемых угроз, то «она так же сложна, как а) ценность отношений; б) угрозы для них и с) способы уберечь их от угрозы», – к такому выводу приходит социолог Гордон Клэнтон5. И я склонна согласиться с ним. Мне кажется, что этот блестящий вывод поможет нам по-иному взглянуть на возможности преодоления такой яркой разновидности социальной боли, как ревность.

Считается, что ревность – это не отдельная эмоция, а сочетание таких эмоций, как гнев, тревога, беспомощность, стыд, печаль, безнадёжность, брезгливость6. Парадоксально, однако, что мы легко можем спутать это состояние с другими, очень похожими на ревность, чувствами: завистью, например. «Ингредиенты» у них будут примерно одинаковыми. Но если зависть мы можем даже смаковать и в конце концов найти спасение в обесценивании того, к кому испытываем это чувство, то с ревностью, очевидно, этот номер не проходит. В ревности есть эта самая драматическая амбивалентность. Мы наделяем близкого человека высокой ценностью, а снизить её – значит отказаться от собственного решения и вложенных ранее ресурсов. Поэтому ненавидеть любимого так, как мы можем ненавидеть постороннего человека, нанёсшего нам ущерб, не получается.

Гнев, возникающий в ответ на фрустрацию потребности, невозможно «отработать» адекватно. Когда запускаешь в любимого человека тарелкой, купленной в свадебном путешествии, легче становится лишь чуть-чуть и совсем ненадолго. В нашей психической реальности человек, в которого инвестировано так много чувств, не может резко девальвироваться. Поэтому, когда я слышу о ревности, то понимаю, что исключительная специя в этом коктейле – та самая любовь, та самая привязанность, что бы мы ни вкладывали в эти понятия. Не будь этого компонента, вряд ли ревность случилась бы. Случился бы гнев, раздражение, злоба – в случае, если нарушили мои владения, и у меня есть силы наказать обидчика. Или это была бы тревога, беспокойство, беспомощность, безнадёжность – если есть тотальная зависимость от ресурсов обидчика. Или же просто печаль – от невозможности реализовать свои потребности. Ревность же – это дьявольская смесь, включающая в себя эту самую любовь: компонент, несовместимый с гневом.

При соединении амбивалентных чувств случается та самая боль, которую едва ли возможно расшифровать и объяснить. «Кака тут любовь? Когда вон, воздуху мне не хватат. Надышаться не могу… А в груди прям жгёт! Прям жгёт, как будто жар вон с печи сглотнула!..» – пытается объяснить своё состояние Надя из фильма «Любовь и голуби». Да что там говорить: когда я ревную, и я не могу чётко назвать свои эмоции, хотя психолог с дипломом. Мне плохо, у меня дрожат руки, меня бросает в жар и в холод, а однажды я попыталась описать это состояние на бумаге, и вышло так:

Главное сейчас для меня – поскорее уснуть. Уснуть – всегда помогает, когда хочется умереть прямо сейчас. А ты не спросишь – как мои дела? Зачем спрашивать, когда ответом будет известное до оскомины – болит там, где вырвано сердце. Я его не чувствую, только вот пустота обжигает.

Уже завтра будет иначе – в отчаянии заполнить пустоту поползут минуты, образуя пространство жизни. Инстинкт вырвется, и тело станет искать спасения. Захлёбываясь мутной водой, оно таки выплывет к суше.

Но сегодня мне нужно уснуть. Это лучшее из всех возможных решений, второе и последнее из которых – доминантное – умереть7.

Мы буквально чувствуем ревность всем своим существом. Это, конечно, качественно отличается от переживания условно «простых» эмоций, с которыми худо-бедно понятно что делать. В ситуации с ревностью дилемма «казнить нельзя помиловать» неразрешима, ибо включает противоречие, дихотомию «любовь – ненависть». Либо нам придётся разлюбить, снять с него/с неё надетую нами корону, либо мы продолжим страдать, испытывая к нему или к ней амбивалентные чувства.

В связи с этим по-прежнему для меня открыт вопрос о том, насколько облегчает страдание ревнивцу причинение боли любимому человеку. Месть не приемлема социально и не афишируется. Разве что в кругу самых близких, доверенных лиц мы можем, испытывая стыд, признать: да, хотелось причинить боль, хотелось, чтобы он/она почувствовал (а), как больно мне. Но одно дело – хотеть причинить боль, а другое – действительно нанести ущерб.

По моим представлениям, месть возможна лишь тогда, когда отношений больше нет и нет надежды на воссоединение. Это тот самый случай: «так не доставайся же ты никому!». Если пара имеет потенциальную возможность к реанимации, скорее всего, убивать партнёра ревнивец не будет. Пока теплится надежда, что всё ещё возможно вернуть/реанимировать, надо полагать, месть откладывается. При этом гнев может нарастать. В случае, если образ любимого разрушен, если любимым человеком будет «пользоваться» теперь другой человек, идея нанести как можно больший урон может быть вполне реализована. Однако есть нюансы.

Не всегда очевидно, «кто первый начал», а потому под месть может маскироваться банальная оборона. Провокация ревностью – далеко не редкость. Это большой риск для отношений (особенно, если предполагается дальнее плавание), но это инструмент для того, чтобы поскорее «отжать» ресурс. В книгах про «стерв» и «пикаперов» подобные приёмы описываются весьма обстоятельно. Заставив поверить в существование соперника или соперницы, можно рассчитывать на повышенный интерес и получение вожделенного ресурса, а можно и всё потерять…