Читать книгу Солнцепоклонница - Юлия Негина - Страница 2

Солнцепоклонница, я на рассвете на улицу вышла;

Солнцем умоется, ветром утрется, проснется душа.

Солнцепоклонница… Скажешь – язычница? Так оно вышло…

Более теплого, доброго бога себе не нашла.

Просто животное, лучше ли, хуже ли утренней птицы;

Просто охота теплее согреться и слаще напиться;

Просто живу, не смелее, чем мышь, не трусливей, чем львица;

Просто красиво начать, просто вовремя остановиться.

Солнцепоклонница, кровь будоражит языческий трепет;

Солнцелюбовница, ноги в воде, ветер волосы треплет;

Просто почувствовать жизнь на рассвете я вышла;

Солнцепоклонница. Скажешь – язычница? Так оно вышло…

Сегодня я поняла, что начинаю оттаивать. Кто когда-либо получал обморожение, знает, какой невыносимой болью сопровождается возвращение тканей к жизни, возобновление кровообращения.

Я проснулась от этого ранним утром, что совершенно для меня не типично – я в последнее время не любитель просыпаться по утрам; проснулась и начала рыдать. Это был один из тех моментов, когда ты не властен над собой. Ты больше не Человек Контролирующий, просто живой организм, наконец-то ты просто животное, переживающее горе, и тебе доступно врожденное право отдаться ему без остатка. Я глотала ртом воздух, и его не хватало, как будто я утонула, меня вытащили на берег, откачали, и вот я начинаю осознавать, что произошло. У меня раскраснелось лицо, уши горели и в груди жгло. Впервые за много лет у меня жгло в груди – обычно там кололись игольчатые кристаллы льда. Хотелось закричать. Но я боялась перепугать домашних и стала думать: что делать, что делать? О! Я поеду в лес!

Я очень часто езжу в сосновый бор на велосипеде, к реке. Это мое место силы, я жила у Оки в детстве и всегда, сколько себя помню, любила ходить в сосновый бор. Идея мне понравилась, я тихонько выпила кофе, съела бутерброд с маслом, предусмотрительно взяла полотенце и поехала на велосипеде в лес. Я крутила педали десять километров, а затем, пробравшись через хвощ и осоку выше человеческого роста, подъехала к самой реке: тихое, румяное летнее утро и полное одиночество – то что надо.

Я сидела на траве у кромки воды, следила за рыбалкой чаек и ощущала себя детективом, только что нашедшим ключ к нераскрытому, давно пылившемуся в архиве делу, не дававшему покоя всю мою сознательную жизнь. И вот прозрение! Теперь я знаю имя преступника, и самое ошеломляющее – он всегда был здесь, рядом, но я не смела даже глядеть в ту сторону.

Я разделась догола и нырнула в реку: это будет для меня как крещение, мой Иордан, я выйду из реки обновленной. Течение было довольно мощным, и меня отнесло вбок; я решила не заплывать дальше середины реки, иначе мне придется потом голышом добираться обратно к велосипеду откуда-нибудь из ближайшего поселка. От этой мысли стало смешно, и это добавило сил. Вообще я хорошо плаваю, уверенно чувствую себя в воде, и мне было даже в радость побороться с волнами. Я вышла, обтерлась полотенцем, оделась, опустошила жестяную баночку Боржоми, купленную по пути, посидела на берегу, побродила босиком по песку, по зарослям мать-и-мачехи. Я вспомнила, как в детстве мама показывала мне этот лист и говорила: «Смотри, это мать-и-мачеха. Одна сторона листа гладкая и холодная, как мачеха, а обратная – теплая и мягкая, как мама». Но мне тогда казалось наоборот: та, что она называла мамой, мне для меня была шершавой и неприветливой.

Когда солнце поднялось выше, к моему берегу приплыл катер с пятью шумными рыбаками: «Девушка, можно мы у вас здесь причалим?»

Я ответила: «Здесь заминировано», – но они не поверили и продолжили высаживаться; тогда я решила, что пришла пора уезжать оттуда, и отправилась к своему любимому дубу. Кинолента моей жизни не переставала прокручиваться в голове, туда-сюда, то в прямой хронологии, то в реверсе, то на повторе; я словно пересматривала фильм, эпизоды из которого попадали в поле моего зрения неоднократно, но никогда – целиком: кое-где пленка была разорвана, кое-где – поцарапана, да и в том, что имелось, я едва ли раньше улавливала и половину смысла. Теперь же, сквозь призму нового знания, я нашла и завязку, и кульминацию, и развязку, каждая мелочь обрела логику, ключ впервые подошел к замку. Теперь я видела историю от начала до конца, ее окончательный монтаж.

Вместе с ощущением прозрения меня наполнила нестерпимая грусть, хотелось выть как по покойнику, оплакать годы, посвященные бегу по кругу, колоссальное количество энергии, потраченной впустую; нужно было, чтобы все это вымылось, вышло, чтобы мне очиститься. Я легла под дубом, как лесное животное, на теплую землю животом, и плакала, плакала, плакала, впервые за десятки лет. А потом просто лежала без сил, долго-долго, и почти уснула. Лес стоял вокруг меня ярусами, каждый ярус – в своем оттенке зеленого, солнце грело сквозь листву, на все голоса перекликались птицы. Мое лицо было на уровне стебельков травы. Я думала: вот однажды я так и останусь в земле, растворюсь в ней, и это совсем не страшно, а очень даже хорошо.

Надо мной шелестел огромный ветвистый дуб, немного кособокий, повернувшийся всеми ветками к югу. Он отвернулся от роскошной темно-зеленой сосны, поскрипывающей от качки. Землю под ним устилали остатки сгнивших за зиму желудей, редкая из-за недостатка света трава, молодые побеги завязавшихся дубков.

«Я ветка, я часть дерева, – думала я, – я смотрю на дерево, на котором я росла, а оно гнилое. Засохшее наполовину, разрубленное пополам, из ран вытекают соки, и оно продолжает терять силу. Мне стыдно, страшно, невыразимо грустно видеть его, и я борюсь с искушением снова зажмуриться, отвернуться. Но я больше не делаю этого! Я буду смотреть, чего бы мне это ни стоило, и я опишу дерево, на котором мне было суждено расцвести и скукожиться. Я произнесу вслух то, что я вижу».

Солнце уже намекало на приближение вечера, когда я встала и поехала домой. Я решила, что беру отпуск по крайней мере на неделю, и совершенно не собиралась подсчитывать, сколько денег в связи с этим потеряю. А сегодня приму душ, пойду в любимое кафе, выпью бокал вина, съем что-нибудь вкусное. Больше никаких мыслей, никаких чувств, никаких планов. Я впервые остановилась от масштабного марафонского забега длиной в полжизни. Я наконец поняла, кто приговорил меня к смерти ровно двадцать лет назад.

На следующий день я задумала написать эту книгу.

«Я напишу ее для себя и о себе, – решила я, – для того чтобы извлечь саму себя из хаоса, как скульптор высекает фигуру из каменной глыбы. Это одновременно и крик от ужаса, и выдох облегчения. Это будет хорошая история просто потому, что она правдивая. Я хочу воспользоваться правом Адама давать имена, „и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей“».