Читать книгу Солнцепоклонница - Юлия Негина - Страница 5

QUALIA

Квалиа – (от лат. qualia – свойства, качества) – одно из центральных понятий философии сознания. Это свойства чувственного опыта, «каково оно», субъективное переживание от первого лица, которое нельзя передать в сообщении и которое не может быть постигнуто каким-либо другим образом, кроме прямого переживания.

Большую часть года царит зима: замороженное бездорожье, смесь снега, грязи и мусора, глядящие себе под ноги прохожие с шеями, втянутыми в плечи. Никогда не прекращающееся гудение дорог, этих зараженных сосудов тяжелобольного города, подземных, наземных, парящих над головой, высасывает и без того скудные силы. Дойти до супермаркета, когда кончились продукты, – все, ради чего я выбиралась из своей камеры пожизненного заключения. Раз в две-три недели я отпускала себя чуть дальше: сорок пять минут в промерзлом автобусе с рекламой на блеклом мониторе, которая расскажет мне все про МРТ для пациентов с клаустрофобией, с лишним весом и металлическими элементами. В эти дни мы с подругой ужинаем в суши-ресторане. Мое безразличие и ее консерватизм сделали нас завсегдатаями этого места. За ужином я вещаю о какой-нибудь свежепрочитанной книге по когнитивной философии, словно любовно рассматриваю каждый кирпичик, из которых строю башню своего заточения в виртуальном мире.

– Эволюция – это слепой процесс, не имеющий ни направления, ни цели. Как сложилось, так и сложилось; можно сколько угодно утверждать, что получилось все не лучшим образом, от этого ничего не изменится. Когда не удовлетворена какая-то базовая потребность, она мигом встает во главу угла, и все мысли начинают хороводить вокруг, что лихо сужает кругозор. Жалкое состояние! Никак невозможно отцепиться. Собственно, о каком самоконтроле можно говорить, если в организме только каждая четвертая клетка – непосредственно твоя, а три четвертых того, что мы считаем собой, – это вирусы и бактерии, которые живут с нами в симбиозе. Они-то и имеют контрольный пакет акций. Кроме того, львиная доля мыслительных процессов происходит без участия сознания, и мы видим только последнее звено длинной нейронной цепи, то есть наблюдаем за собственной персоной со стороны, как зритель в кукольном театре.

Куда бы я ни выходила, чтобы развлечься, безнадежности некуда было деться, она, как верный пес, ждала у дверей, и в конце концов мы вместе возвращались домой.

Чаще всего мои собеседники – светящиеся пиксели на мониторе компьютера, черненькие значки, бледные тени чьих-то мыслей, растерявшееся в ноосфере эхо чужого дыхания – все, что век высоких технологий оставил от многогранного понятия «человеческое общение». Работаешь весь день за компьютером, тайно тоскуя по живым, теплым людям из крови и плоти, неповторимым тембрам голосов, по гладкой, бархатистой коже с шероховатостями и шрамами, с пульсирующими под ней венами. Кто-то считает, социальные сети изменили жизнь к лучшему: освободили идеи и замыслы от тела, и мы теперь передаем их друг другу напрямую, избавленные от необходимости передвигаться в пространстве. В древности такую работу выполняли мастера по изготовлению мумий: «Сначала они извлекают через ноздри железным крючком мозг. Затем делают острым эфиопским камнем разрез чуть ниже живота и очищают всю брюшную полость от внутренностей. Вычистив брюшную полость и промыв ее пальмовым вином, мастера наполняют чрево чистой миррой и касией и снова зашивают. После этого тело возвращают родным»

Приходит лето и действует поистине целительно, воскрешает тебя, как Лазаря, на четвертый день, когда уже отпеты все панихиды и справлены все тризны. Хочется гулять, кататься на велосипеде, впитать в себя теплый, влажный воздух, аромат липы, сладкий, как чай с медом, уткнуться носом во все крупные и мелкие цветы, прикоснуться к листьям деревьев, широким, плотным, ладошкообразным. Ты видел, как расцветает земля, уже десятки раз, но радуешься солнцу с восторгом двухмесячного котенка. На время исчезает холодный серый город, где и дома, и дороги, и твоя душа покрыты многочисленными уродливыми заплатами, глаза пьют, не отрываясь, зелень всех оттенков, красное, розовое, лиловое, медовую палитру закатов, богатый спектр небесной бирюзы. Душа постепенно вылечивается от вынужденного дальтонизма, приобретенного в мегаполисе, где жители в жестком дефиците света различают до двухсот оттенков серого, ровно как эскимосы, окруженные снегом, – сотни нюансов белого цвета. Лето снова убеждает в щедрости Земли, в ее способности родить чудесных существ. Одно из чудесных существ приглашает на свидание.

– Давай встретимся на новой набережной. Говорят, там красиво, и я еще не был.

– Хорошая идея. Но мне страшно лень сейчас туда ехать.

Еще говорят отголоски зимней веры в то, что всё бессмысленно и все на свете скучны.

– Ну давай отложим до другого раза. Мне тоже лень час по пробкам терять.

– Ну, давай не поедем тогда, раз всем лень.

– Давай.

– Давай. Хотя это, конечно, неправильно. Так нельзя жить.

– Нельзя.

– Край вообще так жить.

– Думаешь, это ваще уже днище?

– Почти. Грань.

– Ну приезжай на набережную, давай оба преодолеем себя, я тоже приеду. Маленькая победа.

– Должна же быть какая-то сила воли, действительно.

– Я верю, что у нас получится.

– Ох, ну ладно, тогда в семь.

Мужчина зарождает в женщине новую жизнь, которая врывается, не спросив, и перекраивает все на свой лад. И вот я, вчерашний скептик, уже без памяти влюблена в его рассказы о лабораторных опытах с вирусами ровно с такой же силой, как и в вечную синюю рубашку, покрытую на плечах перхотью, пыльные кеды, в этот еле уловимый запах… Так пахнет в старых, заваленных барахлом квартирах, где давно не делали ремонт, где редко проветривают, где вещи живут своей медлительной, задумчивой жизнью, а люди – своей, словно в другой плоскости. Хозяевам недосуг тревожить окружающие предметы, передвигать их, начищать; они уважают естественное стремление всего сущего к хаосу, считая его высшим порядком, дают вещам свободу преть, тлеть, пылиться в полном согласии с космосом; а вещи в свою очередь, как бы объятием благодарности окутывают жильцов этим земным, укромным запахом. Так пахло в квартире моей старой бабушки по папиной линии. Я едва сдерживалась, чтобы не приблизиться и не повести носом прямо у него по плечу и за ухом, прикрыв при этом глаза. Эти эфемерные следы рассказывали о нем красноречивее, чем тысяча слов. Так же пахло в его «Ниве», которую он водил, пропуская разделительную полосу ровно между колес. Он подвозил меня домой и описывал несколько окружностей вокруг места назначения:

– Как это ты будешь указывать мне, куда ехать! Это кармически неверно. Сиди и отдыхай, почитай мне стихи.

Я знала наизусть много Бродского, я наблюдала, как в который раз проплывает за окном мой дом, а потом снова отдаляется, а он все ищет дорогу, и бровью не вела.

– Через двести метров поверните налево, – настаивал женский голос из его смартфона.

– Гм…

– Через двести метров поверните налево.

– Поверните налево. Поверните налево.

– Заткни эту сучку!

– Не обижай мой навигатор.

Так внезапно и необъяснимо вдруг становится все в радость: и августовский ливень, под который я попала, и потоки грязной воды на дорогах, через которые приходилось переходить вброд, завернув белые брюки до колен.

У него голубые глаза. Когда он молчит, то выглядит так, как будто глубоко тоскует о чем-то.

– Жизнь – не фунт орехов, – отвечает он на вопрос о вселенской грусти.

Боже, как я согласна! Можно легко развить эту тему, но стоит ли? Ведь все так хорошо прямо сейчас!

Он рассказывает о своих многочисленных путешествиях: Европа, Азия, Америка… Но вот практически всегда один. Иногда хочется разделить с кем-то впечатления.

– Не понимаю, как можно прожить всю жизнь в одном месте. А ведь некоторые так и остаются в родительском доме. Водят детей в школу, в которую ходили сами. По-моему, это так скучно! Ну, хотя, наверное, это тоже ненормально – всегда уезжать куда-то. Путешествия как способ бегства. Видимо, все закладывается в детстве.

– Ты не был счастлив в детстве?

– А что хорошего? Маленький, слабый, заика. К тому же я был глупым ребенком. Я и сейчас… Но тогда особенно. Детство ассоциируется с какой-то постоянной незащищенностью.

Он один из самых умных людей, которых я встречала. Его легкое заикание придает ему шарм, от тембра его голоса у меня мурашки по коже. Но больше всего мне нравится его любопытство к миру, нестерпимое детское желание все знать, которое делает человека творческим. Он хочет вникнуть в суть вещей, в законы жизни, в строение организмов. У него много планов и мало времени.

– Я должен сознаться, что я неперспективный. Я уезжаю в октябре в аспирантуру в дальние страны.

– Куда именно?

– В Германию

– В аспирантуру по биологии?

– Угу. Выиграл грант.

– Это замечательно. А чем ты будешь заниматься?

– Преобразовывать простые клетки в стволовые, чтобы потом выращивать из них нейроны.

– А какое это имеет прикладное значение?

– Теоретически можно трансплантировать эти клетки в мозг взамен поврежденных. И так даже делают. Но меня мало интересует практическое применение. Я бы ни за что не стал медиком – спасать эти никчемные жизни. Понять, как устроена жизнь, – это да, интересно. Меня увлекает только фундаментальная наука.

Таких интересных собеседников можно сосчитать по пальцам одной руки. Жаль, что он скоро уедет, но два месяца – это целая жизнь, и я готова прожить ее с благодарностью.

– Не обязательно же встречаться, чтоб пожениться?

– Что за ерунда! Конечно, нет.

– Ок, а то у меня моральные сомнения.

– Что, правда?

– Ну, не так чтоб очень, но все-таки. Блин, знакомятся женщины же ведь всегда в конечном счете с прицелом на отношения и брак, разве нет?

– Нет. Точно не про меня. Брак – это форма. Мне важно содержание. Я знаю, что такое быть замужем и бесконечно одинокой.

Мы ходим в кино, купаемся в реке, едим дыню, пьем кофе, разговариваем о книгах. Мы придумываем и решаем бесконечные головоломки разной степени трудности, незамысловатые способы познакомиться поближе.

– Я никогда не совершал попыток суицида.

– Не верю. Совершал.

– А что это, так сразу – и угадала? Ну ладно.

– Я выиграла. Опять твой ход.

– Я никогда не был на свинг-вечеринке.

– Не верю, был.

– Да что ты будешь делать! Правильно. Тогда: я никогда не был влюблен взаимно.

– Нет! Не верю! Этого не может быть!

– А вот и может. Ты проиграла. Твой ход.

– Гм, как интересно… Неужели правда? Ладно: я никогда не принимала тяжелые наркотики.

– Не верю – принимала.

– А вот и нет! Какого ты обо мне мнения!

– Я никогда не хранил в холодильнике бараний мозг, чтобы изучать его строение…

В одну из них мы добавили азарта:

– Если ты выиграешь, что ты хочешь? Я, соответственно, сделаю свою ставку.

– Если я выигрываю, мы будем обниматься и целоваться. Вот прямо здесь и сегодня.

– Ого… Что же тогда загадать мне?

– Что-нибудь очень трудное, чтобы я испугался и отказался играть.

– Поездку в Казань! Достаточно трудно? Я давно мечтаю там побывать в хорошей компании.

– Это меня совершенно не пугает. Играем.

Так я выиграла поездку в Казань, а наши прикосновения оставались сдержанными, как рукопожатья глав государств. Фильм по мотивам наших свиданий имел бы возрастной ценз 6+.

– Не, на самом деле мы все делаем правильно, – иронизировала я в полном отчаянии, – гуляем по городу, рассуждаем о бренности бытия и холодно прощаемся у подъезда. Меня все устраивает. Если бы было что-то по-другому, то в октябре, когда ты уедешь в Германию, я бы осталась с морем вазопрессина в крови и идеально сформировавшейся привязанностью. Кому это нужно? Так что будем продолжать, как и начали, ничего не меняя.

– Какие друзья в сорок лет?! – заявил он как-то на вопрос о круге его общения, – у женщин, наверное, проще с этим, потому что они менее амбициозны, для них большую ценность имеют сами отношения. Да и генетически они более схожи, среди мужчин больше разнообразия, поэтому трудно сойтись в интересах. Вам проще, вы все похожи.

Я пожала плечами.

– Хотя, я, конечно, глупость сказал. Разнообразие в геномах должно быть примерно одинаково и среди мужчин, и среди женщин.

– Вот это уже больше похоже на правду.

Раньше была популярной телеигра «Угадай мелодию». «Я угадаю эту мелодию с семи нот», – утверждал первый участник. «А я угадаю эту мелодию с пяти нот», – заявлял его соперник. Иногда они переоценивали свои способности и проигрывали. «Я могла бы угадать эту мелодию с одной ноты», – думала я. Но, случается, музыка завораживает, ты стоишь и зачем-то слушаешь дальше.

К чему все эти «я неперспективен, я уезжаю»? Он охотно рассказывает о девушке, безнадежно в него влюбленной когда-то в прошлом. Ах, бедняжка. Ему было так неприятно огорчать ее, но пришлось, что делать. И эти их слезы. Он не может их выносить. Конечно, не надо доводить до слез.

– В плане моих слез тебе не о чем беспокоиться.

– Ну вот, скажи спасибо: даю нам возможность расстаться бескровно.

– Так и сделаем.

– Да. Так и сделаем.

– Вот и отлично, договорились, – отрезаю я, стираю его контакты из телефона и мужественно не отвечаю на сообщения всю неделю, пока он в Москве по делам.

– Не отвечает… – комментирует он, продолжая слать смс и смешные селфи, – плохо себя ведет…

– В соответствии с договоренностью, – малодушно нарушаю молчание.

– Пакт Молотова и Риббентропа. Расстаться лет через 30, а не сейчас. Позвоню завтра.

Очень трудно соскочить с карусели на полном ходу. Для этого нужна невероятная ловкость, чтобы не переломать себе все кости. Пока набираешься смелости, карусель совершает еще пару кругов. Мы встречаемся снова. По-настоящему драматический характер отношения приобретают в тот день, когда в супермаркете нам не продают бутылку вина. Мы стоим у кассы в 22:02, в то время как вино пробивают до 22:00.

– Просто алкоголь – это для взрослых. А когда ты – щенок, и тратишь последние минуты, чтобы набрать чипсов и жвачек, то вот и пей свою минералку, – упражнялся он в самокритике, когда мы подъезжали к его дому, где планировался романтический ужин. Так я вообразила, когда он приглашал к себе, сразу, как только вернулся в город:

– Приезжай в гости сегодня. Замочим мясо вместе в кефире. Научу тебя.

– Мы только замочим его в кефире – или еще приготовим и будем есть?

– Съедим в четверг, оно же долго маринуется. Тут лес рядом, заодно проверим закон о разведении костров на прочность.

– Ты шутишь про четверг? Сегодня, насколько я знаю, понедельник.

– В Скандинавии протухшая селедка – одно из национальных блюд. Ну ладно, я хватил, конечно. Съедим утром. Хотя есть маринады, где за 2—3 часа можно. Блин, по прогнозу – дождь и сегодня, и завтра.

– Тогда нужно заменить шашлык на другое блюдо. Что ты еще умеешь?

– Курицу запечем.

– О!

– С картофелем и майонезом. Часов в восемь тогда заберу тебя.

Я, затаив дыхание, заглянула к нему в холодильник, но там не было препарированной головы барана. Там вообще ничего не было, за исключением большого пакета протеинового порошка. Домашний уют явно не входил в систему его ценностей. Мы запекали только что купленную курицу, как он и обещал, обложив ее вокруг картошкой. На столе была заляпанная чем-то липким клеенчатая скатерть с рождественскими мотивами, а на окне в гостиной – гирлянда; все это, вкупе с птицей в духовке в половине двенадцатого ночи, серьезно напоминало встречу Нового года, хотя вообще-то стояло лето.

– Если оставить этот лимонад открытым, то недели через две он превратиться в брагу.

– Курица будет готова через два часа, алкоголь – через две недели…

– Да, придется тебе, по ходу, тут пожить.

– Что ж, мы играем по твоему сценарию.

Мы, как обычно, что-то рассказывали друг другу, хохотали, гадали на будущее по антиутопии Оруэлла, сочиняли бездарные истории про страсти и фобии выдуманных персонажей, лежа на его диване. Он обнимал меня обеими руками, уткнувшись лицом мне в бок, как ребенок, который боится засыпать один в темноте. В моем представлении, находясь в такой близости, мы должны были бы давно забыть об ужине и оторваться друг от друга, только почувствовав запах горелого мяса из кухни.

Некоторые птицы украшают гнезда или пещеры разноцветными камушками и перьями, чтобы привлечь самку. Они стараются, готовятся к ее визиту. Если бы я выбирала, как птица, это было бы последним гнездом, где стоило задержаться. Но красота – все-таки нечто рациональное, а поступки людей все чаще противоречат логике. Чтобы быть с мужчиной, женщине достаточно просто впасть во временное помешательство, при котором насекомое в матрасе – милая особенность его холостяцкой квартиры.

После ужина я уехала домой. Не из-за насекомого. Торжественный выход мотылька из складок дивана, которого он бережно взял и выпустил в окно, не шел ни в какое сравнение по степени странности с его поведением.

Сидя во втором часу ночи в полном одиночестве на скамейке у его подъезда в ожидании такси, я вспоминала, как счастлива была несколько часов назад, предвкушая эту встречу. Я ничуть не злилась. Я просто бесконечно удивлялась.

Это была не первая ночь, когда я не высыпалась из-за него, и вовсе не по счастливой причине. Утром, как назло, необычно рано разбудила собака. Я села работать, превозмогая недосып. Он прислал сообщение:

– Привет. Как самочувствие? У меня прямо сушняк какой-то.

– Привет. Не удивительно. Мы «пили чудесное вино» и «провели фантастическую ночь любви».

– Я рад, что тебе понравилось!

– Надеюсь, тебе тоже.

– Шикардос.

– Знаешь, я не помню, чтобы мне кто-то нравился так сильно за последние много лет, как ты сейчас. Но твоя манера проявлять активную заинтересованность в начале и адскую холодность в конце каждой встречи меня обижает. Ты меня как будто сначала прижимаешь, а потом отталкиваешь. Очень неприятно.

– Надо начать целоваться, это самое сложное. Вот оно – противостояние неокортекса и древней коры. Но я думаю, мы это преодолеем.

– Фразы типа «я бы хотел, чтоб ты осталась, но, если ты решишь ехать домой, я тебя особо удерживать не буду. И вообще, какая тебе разница, где спать» сближению явно не способствуют…

– Ну да, диковато. Но ты должна делать скидку, я же простой студент. Я сегодня вечером уеду в Москву, вернусь в четверг. Предлагаю тогда и встретиться, если у тебя нет планов на вечер. Программу придумаем. Блин, чо с курицей делать? Я ее не доем. Может, ты у меня поживешь и утилизируешь курицу?

– Скажи мне что-нибудь хорошее. А то у меня от твоего противостояния неокортекса и архикортекса – стресс.

– Ты очень милая, красивая, тобой можно любоваться. У тебя шикарная фигура. Это хорошее?

– Это нормальное. Благодарю.

– Ты такая влюбленная все-таки! – смеялась подруга, к которой я пришла помурлыкать под крылышком. После всех потрясений очень хотелось окунуться в стабильность и предсказуемость старой, проверенной временем дружбы.

– Да, как кошка. И это ничем не остановишь, я вынуждена просто переждать, как торнадо, ураган Катрина, а потом разгребать и восстанавливать разрушения. А ты вот даже нисколечко мне не сочувствуешь. Черства, как сухарь, и невозмутима!

– А чему сочувствовать? Когда влюблен, это де прекрасно!

«Это де прекрасно»! Я обожала непринужденную иронию подруги, смех восстанавливал пошатнувшееся равновесие.

– Это вот ты мне должна сочувствовать: одна как перст. Я ревела вчера весь вечер. Мы не пожарили шашлыки и не посмотрели фильм по своему обыкновению. Вчера сын мне сказал, что ненавидит людей. Он и меня тоже ненавидит. Я приехала сюда на дачу, где так пахнет бабушкой, и ощутила такое всепоглощающее одиночество. Бабушку можно было обнять, и она всегда хотела выслушать. А сыну это не нужно. Он занят только собой. Я так давно никого не обнимала! У меня сенсорный голод и одиночество.

– Ты можешь обнять меня, иди сюда. У сына – переходный возраст. Я тоже не менее одна. Еще даже более одна, чем ты.

– Поверить не могу, что он тебя даже не поцеловал! Наверное, реально комплексы какие-то. Какие и почему, тут не разберешься. Интересно, какой он в постели. Получится ли у него вообще?

– У меня теперь уже самые пессимистические на это прогнозы, если уж положить руку на сердце.

– Если для него самое сложное начать целоваться, может, потом пойдет проще. Но он исключение! Обычно для мужчин это легче некуда. Причем они готовы прямо сразу начинать, с первой встречи.

– Точно, точно! Сложнее обычно их остановить.

– Так что тут какие-то серьезные заморочки.

– Вот ведь как бывает: стоит встретить разностороннего человека с интеллектом выше среднего, с которым есть, о чем поговорить, так на тебе – побочный эффект! Нет в мире совершенства!

Мужчина зарождает в тебе новую жизнь, и она изменяет твое время и пространство, состав твоей крови, ритм твоего сердца. Время становится тягучим, как сосновая смола: один день – как неделя, один час – как вечность. Секундная стрелка тащится по циферблату, минутная умирает, часовая окаменела. Ты с усердием выполняешь все свои привычные дела, но все, что с головой увлекало еще недавно, теперь просто четки, которые ты перебираешь в ожидании его звонка.

– Привет, как дела? Какие новости?

– Соскучилась.

– Вечером встретимся? Ты сможешь приехать на набережную, как в тот раз?

Он не выпускает моей руки, мы сидим в баре, пьем вино и слушаем живую музыку.

– За то, чтобы в жизни был истинный смысл! – он поднимает бокал.

– А какой смысл – истинный?

– Я имею в виду, чтобы у нас была возможность заниматься действительно интересными делами, которые нас увлекают, чтобы было время все успеть.

– Отлично. Чин-чин!

Я рассказываю о любимых фильмах, о местах, где работала когда-то. Он говорит о прошлых отношениях, рассуждает о «безобразном сюжете», когда все кончается женскими слезами, а он чувствует себя негодяем. Зачем? Неблагодарная тема. Лучше всегда думать о будущем и наслаждаться настоящим. Он так часто возвращается к этому архетипу негодяя-мужчины, воспользовавшегося женской доверчивостью, что мне становится скучно. Изъезженная классика, Волк и Красная Шапочка. Причем здесь мы?

– А какой сюжет у нас?.

– У нас? – запинается он, – …пока никакого.

– Но нельзя сказать, что совсем нет никакого сюжета.

– Наш сюжет пока непонятен.

– Какой мне смысл встречаться с тобой еще? Ты рассказываешь мне тут зачем-то, как бросал девушек, как они страдали. Ты проецируешь это на меня?

– Ну, я тебе с самого начала сказал, что в октябре уезжаю надолго… Но ведь это же было честно, сказать сразу?

– Лично я бы не говорила. Если бы ничего не сложилось, то эта информация и не важна. А если бы получились ценные отношения, то…

– …то это не было бы препятствием?

– Именно. Это не было бы препятствием. Это препятствие только тогда, когда тебе безразлично. Поэтому это наша последняя встреча.

Он продолжает держать мою руку. Допиваем вино, теперь оно кажется кислым, незрелым. Как я пила его весь вечер? Форменная гадость! Больше не хочется смотреть ему в глаза. Я внимательно рассматриваю узор своей сумочки.

– Я только сейчас заметил, что сумка у тебя тоже с шахматным рисунком, как и плащ.

– Это клетка виши, не шахматы. Не знаю, почему, но называется виши.

– Теперь я знаю, что есть просто клетка и есть клетка виши. Вот видишь, как познавательно с тобой общаться.

– Действительно, и клетка виши, и Скулачев с теорией старения, и Ингмар Бергман. Весьма познавательно. А чему я научилась от тебя? «Среди женщин нет генетического разнообразия»?

Расплачиваемся, он провожает до остановки. Уже поздно, долго ждем автобус. Воздух почти не ощущается, как бывает только летними вечерами, которых осталось совсем немного. Я ощущаю жар его руки, которая по-прежнему сжимает мою. Если бы это хоть что-то значило! Но это не значит ровным счетом ничего.

– Так мы ни разу и не поцеловались, – говорит он.

– Да. Сейчас меня это вполне устраивает.

– Платонический роман.

– Выходит, что так.

– Может быть, напоследок?..

– Нет, теперь как раз не надо.

– Но мы все-таки хорошо провели время.

– Просто замечательно. Я рада нашему знакомству.

– У нас даже была маленькая, детская драма, когда ты уехала от меня в ночь, сказала: «Ты совсем ненормальный!» И даже хлопнула дверью.

– Вот видишь, есть, что вспомнить.

– Я так хотел прокатиться с тобой на велосипедах. Почему мы не можем покататься на велосипедах?

– Ты можешь. С любой другой девушкой. Если тебе надо нескучно провести время до отъезда, есть масса возможностей. Да, и тебе не обязательно ждать со мной автобуса. Езжай домой, уже поздно, я доберусь сама.

– Нехорошо отпускать девушку в ночь одну.

– Я тысячу раз уезжала отсюда одна. Не беспокойся.

– Но это наша Последняя Встреча.

– Да, но необязательно обставлять ее таким пафосом.

Он все еще держит меня за руку.

– Ты очень со мной строго. Я этого не заслужил. Что я такого сделал, что ты меня теперь гонишь? У меня к тебе намного больше теплоты, чем у тебя ко мне.

Пожимаю плечами.

– Мне нравится строгость.

Я хотела его, волновалась, радовалась, но теперь прощаюсь навсегда. Это как придушить саму себя шарфом. Все идет не так, как я хочу, но я справляюсь отлично. Приходит автобус, я уезжаю.

– Пока.

– Пока.

Раньше можно было позвать плакальщиц. Мне эта древняя, давно умершая традиция представлялась чрезвычайно удобной в 3:47 ночи, когда я проснулась с комом в горле, но не могла разрыдаться. Здравый смысл – как тугая пробка в бутылке шампанского, для верности прикрученная к горлышку проволокой. Я понимала, что слезы не придут ни сегодня, ни завтра, продолжат душить меня изнутри. А вопленицы могли бы оплакать со мной моего покойника, выть и причитать, тем самым провозглашая мое право на горе и слезы, ведь сама я себе сейчас в этом праве строго отказываю. Не знаю, вникали ли те деревенские плакальщицы в подробности смерти того, по ком выли? Что, если хозяйка дома и есть убийца? Это имело для них значение, или они без лишних вопросов отыграли бы свою партию за достойное вознаграждение? Такой холодный профессионализм выглядит для меня сейчас верхом гуманизма. Если ты одна, в душе звучит настоящий реквием, он гонит прочь сон, и остро необходимо со всей отдачей оплакать смерть, чьей бы она ни была, иногда в этом нужна помощь. Люди всегда легче справляются в критические моменты сообща, именно поэтому втройне тяжело, если повод для слез такой, о котором не сразу решишься поведать.

«Ты, Ева, будешь рожать в муках», – обещал Бог не в самый радужный момент своих отношений с человеком, и не соврал. Но он умолчал о главном: «В еще больших муках ты будешь своими руками убивать в себе зародившуюся жизнь».

Иногда жизнь бывает так некстати. Задумано как радость, но оборачивается настоящей болезнью. Бессонница, рассеянность, тремор конечностей, пересоленный суп, выскальзывающие из рук чашки… Я до сих пор помню вкус и запах вина изабелла, который мои рецепторы воспринимали с трехкратной силой в тот вечер, когда я поняла: что-то со мной не так. А потом эта жуткая тошнота. Меня просто выворачивало наизнанку, приходилось выскакивать из автобуса задолго до моей остановки. Мне было восемнадцать, я только что поступила в университет, я даже не раздумывала о судьбе новой жизни, которая из-за нашей досадной неосторожности во мне возникла и с каждым днем все увереннее оккупировала мое тело, меняя его на свой лад. Это именно то, чего боялись родственники, когда я ушла к нему жить. «Она на первом курсе, не дай бог бросит учебу!» Конечно, нет. Я лучше убью в себе жизнь, и никому не скажу. Есть то, что всем кажется важным, об этом можно говорить; и есть то, что важно только тебе и о чем ты тысячу лет молчишь, но иногда мечтаешь о парочке голосистых плакальщиц и дюжине носовых платков.

Я сходила к врачу и еле дождалась назначенного для операции дня. Строгая секретность мероприятия делала сложным даже такие простые приготовления, как простыня и тапочки. Где я возьму простыню, которую придется запачкать кровью и потом выбросить? Не просить же у его мамы? У нее каждая тряпка под учетом. Она уже и так пару раз удивлялась моей бледности: «Ты не заболела?». Переутомилась, наверно, готовлюсь к сессии по ночам. В назначенный день он все еще не нашел обещанных денег. Не бог весть какая сумма, но все же раз в десять больше нашей стандартной стипендии. Я прибежала в клинику в слезах. «У меня нет денег, но я принесу потом. Обещаю! Только, пожалуйста, сделайте мне аборт сейчас! Я не могу больше так жить, мне плохо, меня постоянно тошнит, я не могу ничего делать, не могу есть, не могу учиться, у меня сессия… Я принесу деньги в ближайшие несколько дней. Пожалуйста!»

Они поняли, что я не собираюсь уходить. Им было меня жалко. Сейчас, через много лет, я представляю, как дико все это выглядело: девушка в коммерческой клинике умоляет обслужить ее бесплатно, и врачи соглашаются. Что ими двигало? Не было никаких гарантий, что я в итоге оплачу услугу. Или мое отчаяние было так очевидно и так душераздирающе? «У тебя нет даже пеленки? А тапочки? Ох, ну что с тобой делать, проходи. Сходи в туалет, переоденься вот в это и проходи в операционную».

Это непросто – вырвать из себя зародившуюся жизнь, радостно вступающую в свои права. Две крошечные клетки обменялись друг с другом памятью о предках, отпраздновали встречу многократным делением, занялись планированием и строительством, выбрав меня в качестве вселенной для обитания. Жизнь начинается под аккомпанемент допаминов и эндорфинов, а искореняется с жуткой болью. Я чувствовала все сквозь наркоз: словно тебя всасывает огромный, эластичный тоннель, мнет, растягивает, переворачивает в своей разноцветной, флуоресцентной утробе, приглушенно шумя, как пылесос. Я потеряла привычные очертания, у меня нет ни рук, ни ног, ни головы – только сознание, попавшее в бесконечную кишку, в страшную субстанцию, аналога которой не было в старом мире. У меня больше нет тела, а только кошмарные сны в том месте, где оно было раньше, обрывки чьих-то фраз, неразличимых голосов, меня мутит, как в самолете при турбулентности, кидает, разрывает, сжимает, накрывает новой и новой адской волной.

А потом мне положили лед на живот и сказали: «Не плачь, все уже кончилось». И только тогда я почувствовала, что все лицо в слезах – я рыдаю в голос, и продолжала рыдать, потому что я была выпотрошенной холодной рыбой на прилавке веселой ярмарки.

Я никогда не оплакивала тебя, мое жестоко убитое дитя, я не звала плакальщиц, не заказывала венка, не ходила на могилу, ее и нет у тебя. Принято считать, что такие, как ты, не стоят ни слез, ни ритуалов, ни сожалений. Это ошибки, недоглядки, досадные недоразумения, не больше, чем затяжка на свитере, спущенная петелька, которую можно просто заправить наизнанку, скрыть от посторонних глаз. Все с виду отлично, свитер цел, я хорошо выгляжу, мне делают комплименты.

Мужчина зарождает в женщине новую жизнь, а потом с ней приходится что-то делать.

Когда после долгой зимы земля оттаивает и пробивается живой стебель, дикий, сильный, несмотря на внешнюю хрупкость, порой даже сквозь асфальт, невольно радуешься торжеству жизни. Обидно вырвать молодой побег и закатать полянку в бетон, но никто не льет слезы над такими мелочами. Кто плачет над невылупившимся птенцом, выкинутым эмбрионом, затоптанным цветком, головастиками в пересохшей луже? Разве что дети с их наивностью способны устраивать похороны синицам и шмелям, наделяя их смерть трагической важностью.

Никто не горюет по движению души, которое случилось некстати, которое нужно заставить замолчать.

В мире есть дела поважнее.

В августе уже пахнет осенью. Осень намного честнее лета. Холод внутри и холод снаружи удачно синхронизируются, устраняют все противоречия.

Это непросто – вырвать из себя зародившуюся жизнь, радостно вступающую в свои права. Два человека встретились в огромном мире, где закономерности так сложны и непостижимы уму, что их проще считать случайностями. Обменялись историями, пережитыми и услышанными, отпраздновали встречу многократным «Привет, как дела? Сегодня увидимся?». Жизнеутверждающее, светлое чувство выбрало меня в качестве вселенной для обитания и занялось строительством и планированием.

Жизнь начинается под аккомпанемент дофаминов и эндорфинов, а искореняется с жуткой болью. Я чувствую все сквозь наркоз поклонения рациональности и практичности. Здравый смысл – как тугая пробка в бутылке шампанского, для верности прикрученная к горлышку проволокой. Я понимаю, что слезы не придут ни сегодня, ни завтра, продолжат душить меня изнутри.

Я приложу к голове лед и скажу себе: «Не плачь, все уже кончилось». И только тогда я почувствую, что все лицо в слезах – я рыдаю в голос, и продолжу рыдать, потому что я выпотрошенная холодная рыба на прилавке веселой ярмарки.

– Привет. Как дела?

– Нормально, спасибо. Ты как?

– Ездил забирать машину, такая погода приятная. Могли бы погулять.

– Я серьезно про больше не встречаться. Увлекательный аттракцион, но пора слезать.

– Ну, встретимся в другой день. Может быть, завтра вечером?

– Если мне не изменяет память, мы решили, что смысла нет.

– Ну что это за театрализация! Мы уже встали на этот скользкий путь.

– Я гордый орел, я не люблю невзаимность.