Читать книгу Белоснежка с чердака. Книга третья - Юлия Пан - Страница 6

Пока ты ребенок, время тянется бесконечно долго. Каждый день как целая неделя. Особенно долго тянулись для меня уроки. Казалось, за эти сорок минут можно было дважды умереть и воскреснуть. Хотя училась я хорошо. Не буду скромничать, первую четверть я закончила на отлично. После того как Анна Сергеевна пристыдила меня при всем классе, я пришла домой и усердно начала заниматься. Весь вечер просидела за черновиками, вырисовывая точки, червяки, крючки и так далее. Я не хотела отставать от Мартина. Если бы это был другой ребенок, то я бы порадовалась за него. Но так как это был Мартин, то я восприняла его успехи очень болезненно. А вдруг папа узнает, что я учусь хуже него? Поэтому я прикладывала все усилия, чтобы быть лучшей в классе, а точнее, лучше Мартина.

Но к моей величайшей досаде Мартин тоже учился на отлично. Анна Сергеевна установила нам систему звездочек на тетрадях. Та тетрадь, которая получала пять отличных отметок за домашнее задание, получала на свою обложку золотую звезду. А за четыре отличные и одну хорошую отметку Анна Сергеевна клеила серебряную звездочку. Вначале меня удостоили серебряной звездой, а Мартина – золотой. Он не показывал вида, но я знала что в глубине души он, конечно же, ликует. Я так рассердилась, что потом до конца четверти получала только золотые звезды. Но в конце все же на одну золотую звезду у меня было меньше, чем у Мартина. Я так хотела, чтобы он хотя бы раз ошибся, но этот пухляш был как робот. Мне, чтобы получить желанную отметку, приходилось весь вечер заниматься, а ему почему-то все давалось очень легко. Меня это бесконечно злило.

Другое дело – Славик. Он никогда не стремился быть первым, но учился все же неплохо. Он был свободен от всякой конкуренции и умел радоваться успехам других людей. Его бездонные и добрые глаза всегда действовали на меня успокаивающе. На переменах, когда Мартин уходил в столовую, Славик всегда садился рядом и делился со мной то кусочком вишневого пирога, то подсовывал конфеты в журчащей обертке. Иногда мы носились с ним по коридору, и он громко выкрикивал: «Моя принцесса!»

Сначала я так стыдилась этого, потому что все девочки и мальчики смотрели на нас и показывали пальцами. Они дразнили нас, обзывая женихом и невестой. Не знаю, почему мне было это так неприятно. Было так стыдно, что хотелось сквозь землю провалиться. Но стыдно, пожалуй, было только мне, потому что Славик абсолютно спокойно реагировал на все дразнилки. Он был верен своим принципам и не собирался их менять, даже несмотря на то, что другие этого не понимают. Он, как однажды сказал, что Мартин его лучший друг, а я его принцесса, так и придерживался своих слов до конца. Славик не был похож на других мальчишек, он не дергал девочек за косы и никогда не задирался. Его открытая солнечная улыбка не сходила с лица. Однажды я врезала одному коричневому мальчишке прямо по его конопатому носу за то, что он снова запел свою песенку про жениха и невесту. Он так разнылся, ну прямо как девочка. Вот слабак. А Славик подошел к нему и начал успокаивать и даже отвел в туалет и промыл ему нос. Я так возмутилась.

– Почему ты за него заступаешься?! – недоуменно высказывала я. – Он нас постоянно обзывает. Он первый начал. Пусть теперь знает!

– Что он такого сказал? – спросил Славик, хлопая длинными русыми ресницами.

– Он называет нас женихом и невестой!

– И что тут такого обидного? Ты что, не хочешь быть моей невестой?

Следующая фраза уже прорывала мою грудь, она уже пробралась через горло, выкатилась на язык, и вдруг повисла на самом его кончике. Наверное, эта возмущенная фраза испарилась куда-то в воздух через открытый от изумления рот. Потому что я так ее и не произнесла, и вообще забыла, что хотела сказать. Меня как мечом пронзили эти слова. А Славик все смотрел на меня голубыми глазами, в которых отражались желтые блики ненадолго выглянувшего из-за туч солнца. Потом я услышала за спиной голос Мартина, и Славик, бросив короткую фразу про мячик, умчался на школьный двор. Я так и осталась стоять в коридоре у окна, пытаясь переварить то, что услышала.

В тот день я больше ни с кем не хотела разговаривать. Даже домой шла молча. Обычно когда мы возвращаемся втроем, то больше молчит Мартин, а я кудахатаю со Славиком обо всем, что сегодня было интересного в школе. Я специально говорю много, чтобы Мартин не мог вставить свою скучную фразу о футболе. Потому как Славик сразу же переключается на эту тему, а мама меня всегда учила не перебивать. Это ведь невоспитанно. Поэтому мне приходилось весь оставшийся путь ждать, когда они наговорятся.

Но в тот день я хотела, чтобы они говорили о футболе. Лишь бы оставили меня в покое. Славик вел себя так, словно ничего не произошло. Он вообще рубуха-парень: такой простой и открытый. Всем готов помочь, за всех заступиться. Он даже не умеет сердиться. Всем готов делиться и каждому простить любую оплошность. Для него сказать, что мы жених и невеста – как конфетку проглотить. Как будто так и должно быть. Но я ко всему относилась совсем иначе. Для меня это стало первым признанием в любви. Хотя, конечно, о любви он и слова не промолвил, но я так все восприняла. Ведь между женихом и невестой всегда есть любовь.

Вот так в полной тишине, мы добрались до дома. Славик махнул мне рукой, потом они пошли вместе с Марином до его ворот. А потом Славик шел дальше один до своей улицы. В тот день, притаившись, я долго смотрела ему вслед. Когда Мартин скрылся за своим забором, Славик пошел один, размахивая палкой, что-то бормоча себе под нос. Вокруг него снова открывался воображаемый мир. Его собственный мир, где он – герой и рыцарь, я – его принцесса, а Мартин – его верный товарищ. Какой же он необычный мальчик.

Дома я все обдумала и решила, что больше не буду стыдиться. Пусть говорят, что хотят. Пусть придумывают новые дразнилки эти глупые ребята. Действительно, что в этом такого? Если я для Славика принцесса и невеста, то пусть так и будет. Разве он плохой мальчик? В конце концов, он мой самый первый друг. Он научил меня играть и воображать. Славик лишен всякой злобы, и он делает так, что мы с Мартином ходим вместе в школу и обратно. А ведь папа этому очень радуется. Так что я решила, что Славик мой жених и не надо этого стыдиться.

Вот так пролетела первая четверть. Осень в Джаркургане ласковая, и температура порой поднимается до тридцати градусов. Начались короткие каникулы. Мне не хотелось каникул, потому что я думала, что дома будет скучно. Но все оказалось иначе. Славик приходил каждый день, и мы играли под нашим виноградником в камушки, в мячик. Иногда к нам присоединялся Мартин. Я уже к этому привыкла и не возрождала. Правда, порой мы все же с ним ссорились. Он обзывал меня всякими словами, а я его только пухляшом. Но Славик нас тут же успокаивал, и мы играли дальше, исподтишка шипя друг на друга.

В конце каникул папа взял меня, Славика и Мартина в большой аквапарк в другом городе. О, это было незабываемое время. Сначала я так стеснялась, что придется надеть купальник. Наверное, была, как мой купальник, красная. Но уже через несколько минут привыкла, и мы резвились в воде, как оголтелые дельфины. Папа учил меня плавать, подкидывал над водой, проносил прямо над лазурной поверхностью, разрезая моими тонкими ножками мягкие искусственные волны. Славик и Мартин покорили все горки. Носились, ныряли, брызгались, прыгали, хлопали под водой, создавали бурлящую пену вокруг себя. Одним словом – «мальчишки». Что им еще нужно от жизни?

Когда Славик, крепко сжимая мою руку, тащил меня куда-то, мне приходилось поддаваться. И тогда мы втроем скользили по какой-нибудь широченной горке, визжа от страха и восхищения. Пару раз Мартин натыкался на меня. Он даже в воде такой неуклюжий. Но я тут же давала ему несколько пинков под водой и убегала к папе. Папа выглядел очень счастливым, но я видела, как его голова была стиснута клещами. Эти страшные щупальца и клешни будто бы росли на его голове. Они прорезали его уши, глаза, нос. Временами на секунду мне открывалась эта картина, и я в ужасе отводила взгляд. Потом снова возвращалось все на свои круги. Другие люди так же мелькали передо мной со своими уродствами, окруженные сгустившимися тенями. Теперь меня это не удивляло и не пугало. Я была уверена, что навредить мне никто не сможет.

Вот так прошел последний день перед началом новой четвери. Через день мы снова пошли в школу, а папу положили в больницу в соседнем городе. В этом были и свои плюсы. Ведь если раньше мы виделись с папой только по выходным дням, то теперь мы виделись с ним почти через день. Мама и я часто навещали папу. Находиться в больнице мне не нравилось. За белыми стенами всегда прячется ужасающая смертоносная вонь. Как только мы переступали порог, на меня тут же невидимой газовой тканью опускалась черная дымка смерти. Унылое и запустелое заведение, где врачи ходят как роботы с каменным лицом, а под белыми халатами скрывают страхи, заглушая их под маской цинизма и ожесточения. Пациенты ходят вдоль коридора, как осязаемые духи. Одетые все в одинаковые пижамы, они неспешной перемежающейся походкой бродят туда и обратно, временами кидая друг на друга мутный взгляд.

Всякий раз переступая порог этой больницы, я как будто бы утопала в чьих-то слезах, горе, отчаянии, тихом смирении с приближающимся концом. Я мельком кидала взгляд на бродящих пациентов. Выглядели они почти все одинаково. Те же заостренные черты лица, серо-белая кожа, лишенная всякого блеска и румянца. Нет бровей, нет ресниц, оголенные головы, обескровленные губы, глаза как большие утопающие островки, в которых застыла неизбежность кончины. Все они были как люди с другой планеты, которые не имеют возраста и половой принадлежности. Обезличенные, потерянные в этом бесконечном пространстве, где властвует смерть.

Смерть. Я ее тоже видела. Она отражается в глазах некоторых пациентов, выдыхается их дыханием, пропитывает их кожу. Она сидит на их согбенных плечах, связывает каждого, кто пытается ей противиться. Временами я вижу, как то тут, то там мелькают серые силуэты. Эти духи стоят у подножия кроватей агонирующих больных. Они терпеливо ждут, глядя на умирающего пустыми глазницами. Нет шансов выжить тем, у чьих ног появляется эта страшная тень.

Оказавшись в этом месте, меня обуревал страх за свою жизнь, за жизнь мамы и, конечно же, моего дорогого папы, который уже сам понимал, что конец его близок. Он принял весть о своей болезни спокойно. Я ни разу не видела в нем ни малейших признаков борьбы или отчаянного желания жить. Папа, конечно, не стремился скорее умереть, но и цепляться за жизнь он не хотел. В его взгляде всегда царили покой и безмятежность. Каждый раз, сажая меня на свои исхудалые колени, он проводил рукой по моим мягким волосам, вонзая в них, как гребни, длинные бледные пальцы. Когда папа засыпал, я сидела рядом и смотрела на то, как вздымается его грудь. Я никогда не думала, что папа может умереть. Даже саму сущность смерти я тогда совсем не понимала. Но как-то раз мама сказала мне, что когда человек умирает, он перестаеет дышать. Я попробовала не дышать хотя бы несколько секунд, и в первый раз ко мне пришло осознание, что не дышать долго ни получается. Порой я просыпалась по ночам, потому что боялась, что во сне забуду дышать и умру. Я садилась на своей кровати и громко отрывисто дышала, глубоко вздымая грудь, будто бы старалась заранее надышаться, чтобы, если что случится во сне, мне хватило воздуха, чтобы выжить до того, как я проснусь.

Дни эти были для меня самыми тяжелыми и мучительными. Папа всегда улыбался и делал вид, что ему не больно. Но я видела, что с каждым днем его голова все больше обрастет клешнями и щупальцами. Когда они начинали шевелиться и сдавливать папины виски, папа начинал дергаться в страшных конвульсиях, широко раскрыв глаза, вытянув шею. Руки и ноги мелко и часто тряслись, щеки и веки поддергивались, на губах выступали белые пузыри. Страшная судорога сковывала все его тело, и я как будто слышала звук электрического тока, который проходит по всем его мышцам.

«Эпилептические припадки, – говорил доктор. – Опухоль давит на его мозг».

В такие секунды, когда я видела невидимую сторону его мучений, казалось, что еще немного, и я впаду в истерику. Но папа всегда держал меня за руку и успокаивал. Нередко рядом с нами был еще и Мартин. Да, теперь мы виделись не только в школе. Но даже в больнице у папиной койки, я не желала видеть его. Мне не хотелось, чтобы папа с ним общался больше чем со мной. Этого и не было. Мартин просто сидел рядом и молчал. Изредка он мог положить свою голову на его грудь и уснуть. Тогда я осторожно, чтобы не разбудить папу, выталкивала его голову и занимала всю папину грудь сама. Приходилось отвоевывать свое место. Мартин вел себя иначе. Он не дразнил и не обзывал меня. Вообще он всегда выглядел старше, чем он есть на самом деле, а рядом с больным папой он был совсем как взрослый.

Мама и тетя Оксана сидели вместе либо в коридоре, либо в палате. Когда тетя Оксана помогала папе переодеть пижаму, мама в этот момент качала на руках двойняшек. Мама не подходила к папе слишком часто. А когда папу нужно было покормить или помочь что-либо сделать, то она звала тетю Оксану.

Как-то раз я проснулась от нависшей тишины в палате. Я посмотрела в окно. Кружил снег, и на улице воцарилось небывалая безмятежность. Мартин, склонив голову, опять уснул на груди у папы. Мне хотелось его оттолкнуть, но я не хотела нарушать благоговейную тишину. Я сползла с кровати и бесшумно побрела к двери. Щелкнула дверная ручка, и яркий свет от люминесцентных ламп заполз в утопающую в полумраке палату. В коридоре было так же тихо. На дворе стояла снежная зимняя ночь. Рядом с порогом на кушетке сидя дремала мама, а на ее коленях покоилась голова тети Оксаны.

Тело тети Оксаны, некогда пышное и упругое, теперь выглядело исхудавшим, измотанным. Казалось, еще немного – и она вовсе исчезнет. На ее осунувшихся бледных щеках застыла печать горя, уголки глаз опустились, проступили глубокие морщины, а на скулах появились расплывчатые коричневые крапинки. Раньше меня восхищали ее пышные медные волосы, а теперь они смотрелись как ржавые проволоки, собранные в пучок. И хотя тетя Оксана выглядела уставшей и постаревшей, но именно в эту минуту она показалась мне такой красивой.

Почему горе делает людей прекрасными? Не потому ли, что в минуты скорби люди по-настоящему искренни и открыты? Особенно меня восхищала моя мама. Она была сильной. Она не просто простила папу и его новую жену, но и стала для них поддержкой. Мама нянчилась с двойняшками, а порой даже и с самой тетей Оксаной. Я могла бы вечно смотреть на эту картину: на то, как мама спит в неудобной позе, а тетя Оксана, укутанная в мамину куртку, покоится у нее на коленях. Но внезапно мой взгляд привлекло темное пятно в конце коридора. Я сомкнула глаза и снова открыла. Иногда это помогает, и видения исчезают, но в этот раз видение было слишком устойчивым. Пятно приближалось, и очень скоро я стала различать в нем силуэт, похожий на те, что я видела у коек умирающих пациентов. Сердце мое заныло от боли и тоски. Я бросилась в палату и что есть силы крепко обняла папу, словно боясь отпустить его. Но папа открыл глаза и посмотрел на меня так, будто бы совсем здоров и полон сил.

– Доченька, – сказал он, улыбнувшись.

Увидев его улыбку, я немного успокоилась. Значит, все в порядке. Значит, он будет со мной. Но внезапно на пороге появилась эта безликая тень. Медленно паря над полом, она стала приближаться к кровати. Я всем телом припала к папиной груди и еще сильнее заплакала, бросая на тень гневный взор.

– Доченька, – снова сказал папа, – не плачь. Ты моя балеринка.

Но из моих глаз нескончаемым потоком лились сердитые слезы. От моих криков проснулся Мартин. Он подсмотрел на меня, а потом на папу.

– Мартин, – обратился к нему папа, – маме помогай, хорошо? И за Эммой тоже приглядывай.

Мартин взял его руку и, поцеловав, едва заметно кивнул. По его пухлым щекам потекли крупные слезы, а глаза были сжаты то ли от боли, то ли страха. Я почувствовала, как папа прижал меня к своей груди, в которой громко и быстро колотилось сердце. Мою макушку едва касалось его дыхание, потом я ощутила его прохладные губы, и после этого вдруг все прекратилось. Когда я открыла глаза, тень у кровати уже исчезла, папина грудь покоилась неподвижно, а глаза были едва сомкнуты. Мартин поднял свою пухлую руку и коснулся папиной щеки.

– Папа… – жалобно выдавил он. – Папа, папа…

И вдруг он бросился к нему на грудь и залился слезами. Раньше я не видела, чтобы Мартин так плакал, я вообще думала, что он ничего не умеет чувствовать. Ведь он всегда выглядел именно так: угрюмо и сдержанно. С другой стороны, я еще не видела ни одного мальчика, который бы вот так умел плакать. Мартин плакал не как все ребята в школе. Он не ныл, не ревел, не всхлипывал как девчонка. Плач его был громкий, тревожный, полный отчаяния и боли. Он плакал как взрослый мужчина. Что же это за ребенок, который вот так умеет горевать? На секунду меня осенила мысль о том, что Мартин любил моего папу не меньше, чем я. И меня удивило, что какой-то чужой мальчик так неподдельно называет моего папу папой. Потом вбежала мама и тетя Оксана, поднялся громкой вопль, крики, слезы. Вот так в первый раз я встретилась со смертью.

Папа умер в феврале. Три месяца до его смерти были для меня самыми запоминающимися. Никогда я не была так близка с ним, как в эти минуты. После его смерти многое изменилось. Мама и тетя Оксана стали подружками. Мама часто навещала больную от горя тетю Оксану, готовила ей еду, смотрела за ее малышами, иногда даже брала их к нам домой. Тетя Оксана вскоре начала поправляться, но все равно они с мамой были не разлей вода. Вообще-то тетя Оксана мне тоже нравилась. Она не такая, как мама: она более мягкая и слабая. Теперь она часто бывала у нас в гостях с детишками. Я имею в виду двойняшками Давидом и Эдитой, которые росли как на дрожжах. Мартина в нашем доме не было ни разу.

Вот что не изменилось совсем – так это наши отношения с Мартином. Мы, в отличие от этих непостоянных взрослых, остаемся верными своим принципам. Если мы решили друг друга ненавидеть, то пусть так и будет. Мы все так же учились, ходили вместе в школу и возвращались. Славик всегда хотел меня развеселить, затевал новые игры, но мне ничего не хотелось. В одночасье вдруг все стало для меня пресным и блеклым. Мне больше не хотелось игр, не хотелось дружбы, не хотелось книг, не хотелось историй. Мама переживала за меня, я часто слышала, как она делится этим с тетей Оксаной. Но мне было все равно. Зачем все это нужно, если мы все равно умрем? Зачем нужно стараться учиться, быть лучше Мартина, кому-то что-то доказывать и ради чего-то пыхтеть? Зачем нужны новые игрушки, если они ломаются и стареют? Для чего нужно взрослеть, если все взрослые потом умирают? Для чего хотеть чего-то, если конечном итоге нас всех ожидает один и тот же конец? Зачем быть хорошей и воспитанной, если и это не спасет от смерти и я так же умру, как и плохие невоспитанные детишки. Я была безутешна в своих размышлениях о жизни. Я больше не старалась учиться. Пусть Мартин учится хоть на десять звезд мне все равно.

А Мартин почему-то находил в себе силы жить дальше и быть отличником. Хотя я заметила, что и его жизнь тоже изменилась. Теперь он меньше играл во дворе со Славиком. Часто я видела, как он, взяв большую лопату, взмахивает ею над головой, вычищая огород от снега. Подметает двор от застоявшегося мусора, чистит дорожки рядом с домом. Из рассказов тети Оксаны я услышала, что Мартин научился пеленать детишек, готовить обед, убирать дом. Весной тетя Оксана устроилась на работу, а двойняшек отдали в детский сад в ясельную группу. С этого дня Мартин ходил в школу отдельно от нас. Мы со Славиком ходили в привычное для нас время, а Мартин выходил чуть раньше, чтобы успеть отвести детишек в садик. Появлялся Мартин в классе вместе со звонком на первый урок.

Летели дни, а за ними недели. Ничего не менялось. Мама, по настоянию учительницы, пыталась со мной поговорить, чтобы пробудить во мне интерес к учебе. Что она только ни делала! Но все было напрасно. Все было зря. Мне ничего не хотелось. Так что я с горем пополам закончила последнюю четверть, хотя итоговые оценки у меня все же были хорошие, благодаря трем другим четвертям, когда я еще горела желанием быть лучшей в классе, быть лучше Мартина. Закончилась последняя четверть, и начались летние каникулы. Каждый день теперь для меня тянулся как вечность. Славик постоянно торчал под моим окном.

– Выходи, принцесса! – звал он.

Но я все так же сидела дома. С пустыми глазами, с пустым сердцем. Не было во мне больше мечтаний, стремлений и интересов.

Прошла первая неделя летних каникул, а мне показалось, будто сто лет прошло. Дни напролет я сидела дома в своей комнате. Все словно вернулось на круги своя. Будто и не было тех дней, когда я выходила на улицу, играла во дворе со Славиком, ходила в школу. Я только ела, иногда спала, помогала маме по хозяйству, да и то только затем, чтобы она не ворчала на меня и не гнала на улицу. Мама пару раз хотела меня заинтересовать книгами, но я вежливо от всего отказывалась. Все стало для меня бессмысленным.

Ночью я боролась со своими мыслями о смерти. Мне представлялось, как я умру, как перестану дышать, как меня положат в гроб, заколотят крышку и опустят в сырую могилу. Я буду лежать в полной темноте, а люди будут все так же жить, ходить по земле, ходить по мне, ходить в школу, читать книжки, играть во дворе с мячиком. Все будет так, будто меня и не было раньше. Я умру, а люди будут дальше жить. И становилось так обидно за себя. А ведь все так и будет. Ведь теперь я точно знала, что смерть – это то, что будет в конечном итоге со всеми. Рано или поздно придется умереть. Все умрут: и мама, и Славик, и я. И хорошие, и плохие люди умирают. И даже хорошие оценки в школе, и воспитанное поведение не спасут нас от смерти.

Порой глухую ночную тишину прорывали мои редкие всхлипы. Я плакала оттого, что все люди такие несчастные. Глядя на голубые звездочки на моем потолке, отсвечивающие от моего любимого ночника, я видела, как все люди на этой земле что-то делают. Бегают, работают, правильно питаются, спят, получают хорошие оценки, дерутся, ругаются, мужья уходят от жен. Люди хотят себе все самое хорошее, новое, красивое. Ради этого готовы пойти на многое: пойди на ложь, предательство и так далее. Все, как муравьи, бегают по нашей огромной планете… И чего ради? Ради того, чтобы однажды тебя ни с чем положили в тесную коробку и опустили в землю? Вот все, что в итоге будет принадлежать человеку: обитая бархатом деревянная коробка с крышкой, обшитой кружевной ленточкой, и два метра земли на кладбище.

Вот как мой папа: старался быть счастливым. Ради поиска счастья даже семью сменил. Ушел к более красивой и покладистой тете Оксане, породил на свет милых двойняшек. Старался угодить сразу двум семьям, хотел меня отдать в балетную школу, купить себе новую машину, строил планы, мечтал о том, как будет ходить в театр на мои концерты. Он тешил себя светлым будущим и меня обнадеживал этим. И что в итоге? Взял и умер. Что теперь сбылось из того, что он хотел? Что теперь принадлежит ему из того, чего он так добивался? Вот так будет и со мной, и с мамой, и со всеми остальными людьми.