Читать книгу Белоснежка с чердака. Книга третья - Юлия Пан - Страница 8

Если бы все, что настигло потом меня, настигло бы зрелого человека, то он бы действительно подпал бы под риск безвозвратно свихнуться. Но так как мне тогда было всего семь лет, то я переносила все последующие события с детской забывчивостью. В этот же день мама пришла со школы обеспокоенная и перевозбужденная. Как опытный педагог, она не стала выливать на меня все обвинения сразу. Она держалась наигранно спокойно. Говорила со мной театрально сдержанно, напускала на себя понимающий вид, и в то же время я видела, как напряжение в ней растет с огромной силой. Оказалось, что противные одноклассники тут же насплетничали обо мне Анне Сергеевне, а кое-что даже приукрасили. Анна Сергеевна тут же поднялась на второй этаж и поговорила с мамой как педагог с педагогом, сказав, что, возможно, я нуждаюсь в некоторой психологической коррекции, или лечении. Предложила маме пройти со мной ряд каких-то странных тестов, сводить меня туда, показать меня этому, назначить мне третье, а потом десятое. Как же все-таки трудно найти общий язык со слишком начитанным педагогом. Рациональность в них бьет через край. И почему эти учителя считают, что только они обладают стопроцентной правдой, ясным мышлением? Всегда напускают на себя вид, что все знают, при этом понимающе покачивая головой. На самом деле они лишь делают вид, что понимают, в сущности же, они простые буквоеды, ограниченные только тем, что успели прочесть в своих умных книжках по детской психологии. Анна Сергеевна – одна из таких педагогов: шаблонная, наигранно добрая, дотошно строгая. Лишенная всяких чувств. Даже улыбка у нее ненастоящая. Она все делает только так, как положено, как правильно. Когда я на нее смотрю, то мне кажется, что она живет в клетке из навязанных стандартов и твердынь. Ее ничем не пробить. Она все будет делать так, как правильно. А правильно лишь то, что она изучала в университете. Только ее подход самый верный, незыблемо точный. А вся остальная школьная ботва – это, как она выражается, непедагогичный подход. Может быть, так бывает со всеми молодыми и амбициозными учителями. Ведь они еще только недавно окончили высшее учебное заведение, еще не остыли от той эйфории, что теперь они важная интеллигенция. Значительное звено во всей образовательной системе, и сдерживающее гниение соль земли. Анна Сергеевна была просто уверена, что именно она спасет планету от морального разрушения. Она приступила к должности со всей ответственностью, ведь на ней лежит задача ликвидировать невежество, спасти общество от разложения и безграмотности. Вслух, конечно, она говорила совсем другое: то, что положено говорить скромной учительнице, но мыслила она именно так. Все, что она не могла понять, просто называла отклонением. Поэтому она все по полочкам разъяснила маме, сказав, что я совсем перестала учиться, что я замкнутый ребенок. Она была уверена, что так на мне сказывается психологическая травма. Я, видите ли, не смирилась со смертью отца и вот теперь придумываю себе воображаемых друзей, воображаемый мир и все такое прочее. Короче, мама мне разъяснила позицию Анны Сергеевны. И пока мама разговаривала со мной именно так, как положено разговаривать учительнице с провинившейся ученицей, я сидела набычившись и всем своим видом показывала, что я ее не слушаю. Внутри меня все бунтовало. Я беспредельно нервничала, возмущалась. Неужели они все думают, что я сумасшедшая? Как я могла все это сама придумать? Еще несколько минут после того, как все вдруг открылось, я пребывала в каком-то смятении. Но когда я вернулась домой, я все обдумала, осмыслила и твердо решила, что Мита не может быть плодом моей фантазии. Я точно ее видела. Как сейчас, я помню ее голос, ее грациозные движения, нежную и в то же время проказливую улыбку. Как такое может придумать девочка, которая никогда в своей жизни не встречала балерину. Она ведь меня учила балету. До того как мама вернулась домой и начала воспитательную беседу, я прошлась по комнате, сделала несколько заученных движений, называя их непростыми французскими словами. Вот это деми-плие, а если присесть глубже, то это гранд-плие. Первая позиция, вторая позиция, третья, четвертая, пятая, шестая. Вот я делаю пор-де-бра. Если я оторву от пола ногу вот так, то это будет называться аттитюд. Откуда я могла знать все эти термины, даже если предположить, что Мита – это всего лишь выдуманная девушка. Этого не может быть. Я была просто твердо уверена. И пусть говорят что хотят. Вот такую непоколебимую позицию я успела занять к маминому приходу. Так что все нравоучения по поводу того, что врать необязательно, что нужно просто признаться в том, что мне одиноко и поэтому я придумала себе подругу. Ну и всякий там бред, даже не помню, если честно. Да я ее почти и не слушала. Так меня раздражало, когда она говорила со мной таким деликатным тоном учительницы. Пусть лучше бы накричала, начала бы паниковать и говорить: «Что же теперь делать-то будем? Дочь, а ты-то у меня того: головой тронулась, и как я не заметила?!» Ну, вот что-то в таком роде мне было бы приятнее слушать, чем эти фальшивые фразы типа «Эмма, ты можешь мне довериться. Я ведь тебе добра желаю». Я сидела молча, опустив голову, скрестив руки на груди, поджав ноги под стул, и тоже их там скрестила. Как-то мама сама меня учила невербальному общению. Так вот пусть знает, что я заняла закрытую и отстраненную позу. Наша беседа была похожа на пинг-понг. Только я была глухой стеной, а мама – единственным игроком. Она метала в меня свои заумные фразы, а от меня просто отлетало. Не знаю, как долго мы вот так сидели, только я не произнесла ни слова в ответ на ее вопросы. Я видела, как она теряет самообладание, что так и тянется у нее рука отшлепать меня за такое продолжительное молчание, которое выглядело не иначе как бунт. Я видела, как она порой на секунду забывается и стискивает зубы так, что у нее на щеке появлялась твердая бороздка. Но потом снова дисциплина и достоинство брали верх, и она приходила в себя. В эти минуты она раздражала меня даже больше, чем когда-либо. Так и хотелось крикнуть ей, что потому-то и ушел от нас папа к тете Оксане, потому что с тобой невероятно скучно, что ты его запилила своими нравоучениями о нравственности, морали, долге и все такое. Потому что была ты как бездушная машина, которая исправно работает по навязанным стандартам. Нет в тебе полета, как в тете Оксане, нет в тебе спонтанности, нет в тебе женской слабости и чуткости, как у мамы Мартина. Поэтому папа сбежал от тебя. Хорошо, что хотя бы напоследок ты ему скандал закатила, тогда ты была хоть немного живой и настоящей. Может быть, тогда папа немного стал сомневаться, уйти ему или остаться. А все остальные ссоры между тобой и папой были именно такими, как твоя нынешняя беседа со мной. Безумно наигранно и противно. Вот так я сидела и ругалась в душу. Даже если бы я тогда захотела ей все это высказать, то не смогла бы, ибо слишком у меня был бедный словарный запас. Но многие взрослые ошибаются, думая, что дети ничего не видят или не понимают, что они не могут делать выводы или слепы в некоторых ситуациях. Это далеко не так. Жаль, что с возрастом человек забывает, каково это – быть ребенком, и ведет себя так, будто бы родился взрослым. Вот прям как сейчас моя мама себя ведет. Ну когда она уже от меня отстанет. Не пойду я ни к какому психологу и уж тем более к врачу. Теперь я понимаю, почему Мита попросила меня не рассказывать никому о ней. Она знала заранее, что ее не примут. Я понимала, что она, возможно, была из того духовного мира, который немного открыт мне. И в первый раз в жизни я была благодарна Богу, что он дал мне возможность видеть то, что сокрыто от обычных глаз. Ведь раньше духовный мир был для меня окутывающей реальность паутиной, а теперь я видела, что в нем кроется нечто прекрасное. И, не будь я особенным ребенком с особенным даром, я бы никогда не обрела такого друга, как Мита. Она была для меня реальней всех остальных людей, потому что она была настоящей. В ней были настоящие эмоции, чувства. В ней не было этой вежливой маски и намеренно подсахаренного голоса. Она была собой. Мита ругала меня и отчитывала по-настоящему. Она говорила именно то, что чувствовала, а не то, что положено, а что – нет. И что бы сейчас мама ни говорила, я никогда не соглашусь с тем, что Мита – это всего лишь плод моего воображения.

– Ты меня слушаешь? – в сотый раз спросила мама.

Молчание.

– Ты хочешь, чтобы я тебя наказала?

Тишина в ответ.

– Эмма, я в последний раз спрашиваю, что случилось? Расскажи мне, а иначе я не смогу тебе помочь. Хватит дуться. Этим ты только хуже делаешь.

Я покосилась на маму и поняла, что она еще не готова слушать правду. Было время, когда она страдала от того, что папа ушел от нас, тогда от нее исходила необъяснимая вонь. Но тогда, в минуты своего страдания, унижения и стыда, она была действительно собой. Сейчас же, когда она вновь оправилась от своей горечи, поднялась на ноги и начала работать, то стала еще более занудливой учительницей. Ведь теперь было много поводов гордиться собой, вот она и гордилась. Только мне от этого было хуже. В конце концов мама не выдержала: указала пальцем на дверь и сказала, что сегодня я лишена ужина и она на целую неделю отнимет у меня мои любимые книжки. Ну а мне плевать. Все равно у меня не было никакого аппетита и уже тем более желания читать сказки. Тоже мне наказание. Я вышла из кухни, громко топая. Хлопнув дверью, я оказалась одна в своей спальне. Хотя есть и читать мне не хотелось, все равно было так неприятно, что меня наказали. Ведь я была просто уверена в своей правоте. Весь вечер я просидела в спальне, думая о том, как же я несчастна и где сейчас Мита, кто она была на самом деле. Вернется ли когда-нибудь?

Я думала, что, выдержав наказание, смогу быть свободна, что все забудется и от меня наконец-то отстанут. Но не тут-то было. То, что началось на следующий день в школе, просто невозможно объяснить словами. Едва переступив порог школы, я заметила, как ко мне то и дело приковываются насмешливые взгляды детей, сочувствующие глаза учителей. Даже Славику и Мартину, которые, как всегда, сопровождали меня, было неловко от этих насмешек. Мы вошли в класс, Славик пошел на задние ряды, а я и Мартин сели на переднюю парту, где мы обычно друг друга ненавидим. Спиной и затылком я ощущала, как на меня смотрят презрительные и насмешливые взгляды одноклассников. Меня будто бы с ног до головы стали окутывать чьи-то невидимые цепкие сети. Вокруг шептались, посмеивались, показывали пальцем. Я чувствовала себя окруженной, оплеванной, униженной. Первый урок еще не начался, а мне уже хотелось поскорее уйти домой. Наконец-то вошла Анна Сергеевна, которая всем видом показывала, что ничего не произошло и что все в порядке. Начался первый урок, на котором я едва ли могла сосредоточиться. Потом короткая перемена, затем второй урок, и вот наконец-то долгожданная большая перемена, на которой чаще всего что-нибудь происходит.

Я сидела, уткнувшись в учебник. Мне просто хотелось спрятаться от всех. Я услышала, как позади меня гурьба девочек окружила новенькую Алину и что-то ей там нашептывала. То и дело с той стороны доносились возбужденные: «Неужели?», «Да не может быть?», «Только не говори, что ты сама это видела». Я прям кожей чувствовала, что говорят они обо мне. Эта новенькая рыжая тоже успела вывести меня из себя. Не знаю почему. Может, потому что она в окружении девочек о чем-то сплетничает? А я вот всегда в классе была одна. Кроме Славика, у меня не было друзей, и, кроме Мартина, не было врагов. А она не успела появиться, как вдруг стала чуть ли не центром вселенной. Ох, как я была зла в этот момент. Если бы меня хоть немного задели, то я бы просто бы взорвалась как пороховая бочка. Мне не хотелось сидеть как провинившийся кролик, забившись под кусты. Я так сидела, потому что, в сущности, мне не осталось ничего другого. В глубине души мне было очень больно и обидно, но поверхность той же самой души медленно черствела, и наружу так и рвалось желание кого-нибудь отлупить. Почти под конец перемены пришел Мартин и как медведь уселся за парту. Он всегда так приземляется на стул, что кажется, будто бы подо мной заурчал спящий вулкан. Вот уже второй год он садится так, что образовывает землетрясение на моей стороне парты, но вот именно сегодня мне не захотелось смолчать об этом.

– Ты что, не можешь садиться нормально? – вскрикнула я, собирая в кучу свои рассыпавшиеся карандаши.

– Как хочу, так и буду садиться. Это не только твоя парта, – услышала я в ответ.

– А если вот я так буду делать, то тебе понравится? – я нарочно тряхнула его пенал, откуда посыпалась вся его канцелярия.

Мартин обратил на меня гневный взгляд. Если бы он сейчас смолчал и все вытерпел, то я бы просто вцепилась бы ему в волосы ни за что. Но Мартин, будто бы читая мои мысли, схватил в охапку мои тетради и брызнул ими мне в лицо. Было не то что больно, было просто невыносимо обидно. Волосы мои тут же растрепались. Тонкие наэлектризованные пряди прилипли к моему раскрасневшемуся лицу, и я бросилась швырять все, что мне попадалось под руки. Сначала я опрокинула его металлический контейнер с фруктами. Зеленые виноградинки посыпались на пол, а ломтики потемневшего яблока оказались на его коленях. Мартин тут же среагировал, и мои учебники плюхнулись с парты на пол, издавая звонкий хлопок. Тогда я выхватила его портфель, перевернула его вверх тормашками и начала вытряхивать оттуда все содержимое. На пол с грохотом выпала стеклянная бутылочка, заполненная водой. Она упала прямо на мои ступни, поэтому не разбилась, ну а мне было так больно! Потом посыпались его тетради, учебники, линейка, циркуль, рисовальный альбом, куча булочек и еще что-то там. Не помню. Мартин в ответ хотел выхватить мой портфель. Чтобы защитить свое имущество, я тут же села на свой ранец. Тогда разъяренный Мартин взял мой пенал и швырнул его что есть силы прямо перед собой. Пенал пронзительно взвизгнул, врезался в грифельную доску, разлетелся на две части, и все карандаши рассыпались по полу как разноцветные палочки. Тогда я в ярости схватила его стеклянную бутылку с водой и со всей дури пульнула ее назад через плечо. При этом яростно глядя в его обнаглевшие глаза. Тут мы сцепились не на шутку. Я уже впилась ногтями в его лицо, как вдруг услышала позади себя громкий плач, и вдруг такой гам обрушился на весь класс. Я обернулась и тут же поняла смысл поговорки, что беда не приходит одна. Моя мама часто ее говорила, но я как-то не придавала ей значения. Только теперь, лицезря открывшуюся передо мной картину, я поняла, что это значит.

Поначалу я вообще ничего не могла разглядеть и понять. Дети носились по классу как муравьи на пригорке. Все кричали, хватались за головы. Показывали на лоб, потом на нос. Повсюду слышалось: «Кровь! У нее кровь!». Плотная толпа образовалась на задней парте. И даже если бы я захотела, то ни за что не смогла бы туда протиснуться. Весь класс стоял на ушах. Повсюду ютились, толкались, кричали или даже рычали как дикие зверята. Плотная волна смешанных эмоций взмыла вверх к потолку и быстрой волной стала накрывать весь класс. И мне было непонятно, то ли дети ворошат накаленный воздух, пропитанный запахом гнева, растерянности и страха, то ли это появившееся плотное облако в классе так действует на детей, что они носятся между тесными рядами как сумасшедшие кролики. Сквозь весь этот шум я отдаленно услышала голос Анны Сергеевны, которая прилагала все усилия и привычные методы, чтобы успокоить ребят, но ничего не получалось. Все так и кричали, и вопили, и носились, и петляли. Не знаю, как долго продолжался весь этот хаос, только каким-то образом Анне Сергеевне все же удалось всех рассадить. Правда, кого-то пришлось прямо силой оттаскивать и сажать за парту. Вот тогда я смогла все разглядеть. На задней парте сидела мокрая то ли от слез, то ли от воды Алина. Лицо ее было пунцовым. Прямо на лбу, где начинали золотиться ее рыжие, как пламя, волосы, рдела кровавая рана. Я успела разглядеть ее в тот момент, когда Алина, перевернув носовой платок сухой стороной, снова приложила его ко лбу. Она так ревела, что мне казалось, будто бы ее ноги лишили. Рядом с ней сидели две или три подхалимки и гладили ее по плечу, голове, спине и рукам.

Анна Сергеевна подошла к ней и начала осматривать. Потом, взяв Алину за плечи, она вывела ее из класса. Едва учительница скрылась за дверью вместе с раненой Алиной, как шум пуще прежнего поднялся по всему классу. На этот раз все окружили меня, или Мартина, или нас обоих. Показывая на меня пальцем, потом на Мартина. Я ничего не могла разобрать. Вот бы всем им разбить лбы как Алине, чтобы они заткнулись.

Среди всей этой мелкотни я заметила Славика, который все это время пытался пробиться ко мне и Мартину. После нескольких усилий ему все же это удалось. Он протиснулся в наш круг и, встав позади, обнял меня за плечи. Серди всех фраз я ясно различала его слова. Он кричал во все горло, что я не сумасшедшая, что Мартин не виноват.

Спустя полчаса Анна Сергеевна вернулась наконец-то в класс. Вообще-то я ее не очень люблю, но в этот раз я ждала ее возвращения как никогда. Она начала лупить указкой сначала по столу, потом – по доске, потом как начала кричать:

– Я кому сказала сесть! Анников, быстро на место! Цапкина, маму в школу! Тихо, я сказала! Тихо!

Она так кричала, что ее голос стал совсем тонкий и противный, с высокими и явными истерическими нотками. И куда девалась вся ее интеллигентность. Потом она прошлась между рядами и начала силой сажать каждого на место. Порой она даже за уши оттаскивала какого-нибудь взбушевавшегося сорванца. И как только она могла себе позволить такую непедагогичность? Но зато это сработало. Через пять минут все сидели на своих местах, и в классе стало более или менее тихо.

– А теперь скажите, что случилось?

Зря она, конечно, это сделала, потому что тут же поднялся новый гам, который пришлось повторно успокаивать. Как только все стихло, Анна Сергеевна подняла с места старосту класса. Слово предоставили ей.

– Настя, скажи, что случилось? – спросила Анна Сергеевна.

Невысокая девочка с бантами на всю голову, вздернутым носиком и немного оттопыренными ушами вышла из-за парты и начала свою версию произошедшего:

– Мы все сидели в классе и ждали, когда начнется урок. Все, как всегда, шумели, и мы не заметили, как эти двое, – она указала рукой на меня и Мартина, – снова начали драться. Мартин бросил ее книги на пол, а Эмма растрепала все его карандаши. Потом они стали пулять друг в друга свои вещи, и Мартин бросил в Эмму бутылку с водой. Бутылка эта пролетела над головами и попала новенькой Алине прямо в лоб. У нее сразу же пошла кровь, и она начала плакать.

Выслушав старосту, я не знала, радоваться мне или плакать. Как только она замолчала, снова поднялся шум, правда уже не такой, как ранее. Но в этом шуме я наконец-то стала разбирать слова и фразы.

– Это не Мартин кинул. Это Эмма. Я сам видел, – кричал кто-то.

– Нет, я точно знаю, что Мартин кинул.

– Бутылка чья? Мартина! Значит, это Мартин.

– Это сумасшедшая Эмма.

– Ты это прям доказать можешь?

– Я своими глазами видел.

– Ну, тогда ты слепой.

– Слышь! Заткнись по-хорошему.

– Сам заткнись. Нечего меня запугивать.

– Говорю же, это Мартин.

– Да сто пудов Мартин. Он бы ей свою бутылку ни за что бы не дал.

Вот так большинство сошлось на том, что бедная Алина пострадала от руки жестокого Мартина. А Эмма хоть и сумасшедшая, да только этого не делала. Воздух вокруг пропитался негодованием и осуждением. И в этом всеобщем море гнева тонул Мартин, а не я. Новые и новые обвинения сыпались на его голову. Дети, как известно, умеют так придумывать и сочинять, что не подкопаешься. Украдкой я посмотрела на Мартина. Даже без слов было понятно, что он пребывает в огромном смятении и фрустрации. Он просто потерял дар речи, а может быть, наполнял грудь воздухом, чтобы разом выпалить оправдание и наябедничать на меня. Я зажмурилась. Сейчас он все расскажет, и тогда всеобщая ненависть обрушится на мою голову. Эти несколько секунд тянулись как вечность. Я смотрела в его большие темные глаза под толстой лентой таких же черных бровей, сошедшихся от напряжения у переносицы. Губы мои затряслись. Зубы застучали против моей воли, и я невольно стиснула челюсти, чтобы угомонить эту дрожь.

– Мартин, это правда? – раздался спокойный, но очень напряженный голос Анны Сергеевны.

Мартин молчал. Я даже дышать перестала. Почему он молчит? С другой стороны, мне хотелось, чтобы этот миг до того, как раскроется тайна, тянулся бы как можно долго. Ну, или по крайней мере чтобы я успела вылететь из класса, добежать до дома и спрятаться под одеяло.

– Мартин, я тебя спрашиваю, – снова эхом отдался в моем спутанном сознании голос Анны Сергеевны.

Молчание в ответ.

– Эмма, скажи, кто это сделал, – голос прозвучал совсем над моей макушкой, и я ощутила, как взгляд всего класса и Анны Сергеевны устремился на меня.

Я подняла взор и встретила холодные, отчужденные глаза учительницы. Она негодовала так сильно, что я просто струсила. Я сама не знаю, как так получилось, но едва я открыла рот, как тут же вылетело:

– Это не я, это Мартин!

Весь класс как будто бы облегченно вздохнул, а земля подо мной дрогнула. Теперь, когда ясно, кого винить, всем вдруг стало легче. Я даже боялась посмотреть в сторону Мартина, поэтому я тут же опустила лицо, сгорбившись, пытаясь натянуть плечи до самых ушей. До того мне стало стыдно и страшно. Я сидела как настоящая деревянная вырезка. Скорее бы все закончилось. Но тут поднялась новая вибрирующая волна негодования.

– Я же говорила, это Мартин, – послышались голоса слепых одноклассников.

– Я еще раз повторяю, это была Эмма. Я точно видел.

– Да закрой ты уже свой рот, если у тебя глаза узкие, как ты можешь видеть.

– Слышь, ты сейчас получишь!

– Илюш, лучше замолчи, ты же знаешь, что с азиатами лучше не спорить.

– Точно, он тебя за «узкие глаза» может так отлупить, что мало не покажется.

– Ой, да хватит уже. Понятное дело, что это был Мартин. Эмма просто сумасшедшая, но она этого не делала.

– Хватит вам! – вскричал вдруг знакомый голос с задних парт.

Я сразу же узнала Славика.

– Хватит так ее называть! – в первый раз голос Славика звучал сердито. – Эмма не сумасшедшая. Анна Сергеевна, она не сумасшедшая!

– Ага, не сумасшедшая! – послышались насмешки. – А то, что она сама с собой вчера разговаривала на стадионе, это не сумасшедшая.

– Это неправда! – разразился Славик. – Анна Сергеевна, не слушайте их. Эмма не сумасшедшая.

Мне сейчас меньше всего хотелось, чтобы за меня кто-то заступился. Наоборот, я чувствовала себя такой виноватой, что даже хотелось, чтобы меня кто-то осудил и побранил как следует. А Славик тем временем продолжал:

– Анна Сергеевна, вчера мы играли. Понимаете, это такая игра. Я был рыцарем, а Эмма – принцессой, а Мартин – разбойником. Мы играли. Анна Сергеевна, это такая игра. Вы понимаете?

Славик врал. Это был в первый раз, когда я услышала ложь из уст этого мальчишки. Чтобы заступиться за меня, чтобы спасти мое имя от позора, Славик стал врунишкой. Зачем он это сделал? Я сейчас заслуживала порки, а не спасительного круга.

– Мы играли, – продолжал Славик, чуть задыхаясь. – Я стоял за другими деревьями, а Мартин прятался за каменным танком на стадионе. А Эмма должна была так говорить. Потому что мы изначально придумали ей слова. Если вы мне не верите, то можете Мартина спросить.

Ну, еще лучше. Час от часу не легче. Что же это за напасть! Зачем он так сказал. Я тут же поняла, что Славик не знал, что это я пульнула бутылку в Алину, а потом еще и подставила Мартина. То, что я соврала, это не было такой уж сенсацией. Я была трусихой, потому что всегда жила дома и не умела нормально общаться с другими детьми. Я была эгоисткой, потому что всегда была единственной дочерью у папы и мамы. Я ненавидела Мартина, и мой поступок это явно доказывал. Но зачем Славику понадобилось именно сейчас решать вопрос о моем сумасшествии, да еще и Мартина в это втянуть. Все это время я даже не смотрела в сторону соседа. Я так боялась встретиться с его презрительным взглядом. Что он ощущал, я не знала. Но от него веяло чем-то очень горьким и вяжущим. У меня даже на глазах слезы выступили, то ли от давления снаружи, то ли от терпкого запаха, исходившего от Мартина.

– Ну, скажи, Мартин. Ведь мы играли? – повторил Славик.

Повисла тишина. Снова все взгляды были прикованы ко мне и к Мартину. Сейчас он должен сказать, что это неправда, что на самом деле я сумасшедшая и разговаривала сама с собой. Это было бы логично. Я его подставила, и он меня подставит. Он ведь такой искусный мститель. Стоит мне только слово сказать, так он мне тысячу в назад. Мартин никогда не молчал в ответ на мои оскорбления. Он тоже меня ненавидел, и это было ясно как Божий день. Сейчас, когда он скажет правду, я облегченно вздохну и буду ненавидеть его дальше на полных правах. И даже то, что я его сейчас так опозорила перед классом, больше не будет меня грызть так сильно. Я ждала, все ждали. Пауза тянулась как вечность. Хотя я все еще сидела как спутавшаяся в панцире черепаха, я всем телом ощущала на себе его укоризненный взгляд. Наконец Мартин отвернулся от меня, поднял голову, смело глянул на Анну Сергеевну и сухо произнес:

– Мы играли, я был за танком.

Фраза эта больно кольнула меня в самое сердце. Я так говорю, потому что внутри меня правда все сжалось. Как будто бы что-то с грохотом разбилось, и миллиарды осколков впились в грудь, в плечи, в подбородок, в скулы, в руки. Это вот так я покрылась гусиной кожей. Зубы еще сильнее застучали, спина покрылась испариной, в горле встал камень. Я подняла голову и посмотрела на Мартина. Он тут же выскользнул из-за парты и вылетел из класса как ошпаренный. Старая деревянная дверь протяжно скрипнула и хлопнула так сильно, что откуда-то сверху посыпалась штукатурка.

– Мартин! – прозвенел голос Славика, который тут же бросился за ним вслед.

Дверь снова визгнула, хлопнула, опять посыпалась штукатурка, и в классе воцарилась тишина.