Читать книгу Белоснежка с чердака. Книга третья - Юлия Пан - Страница 7

Как-то раз утром я проснулась от того, что мама собиралась идти на утреннюю молитву. Я с ней уже давно не хожу в церковь. Да и зачем? Она зашла в мою комнату, поцеловала меня и сказала, что помолится за меня и вернется, а потом мы будем завтракать. Она всегда так говорит. Я кивнула ей, и она вышла. Щелкнул замок в двери, и до меня донеслись эхом резонирующие голоса тети Веры и мамы. Спать больше не хотелось. Я встала с постели и подошла к окну. Окно из моей спальни выходило на задний двор, где как картонные коробки выстроились в ряд гаражи. Нет тут лавочек, цветов, деревьев, песочниц. Иногда мне хочется спать на кухне, чтобы, когда я проснулась, могла видеть тот вид, который открывается из другого окна, а именно нашу детскую площадку, виноградник, просторную дорогу и засаженные цветами коттеджи напротив. Но зато с моей стороны всегда очень тихо: люди тут редко появляются. Гаражи эти используются больше как сараи, где соседи хранят всякий ненужный хлам, о котором редко вспоминают.

Я с тоской посмотрела сквозь стекло. Ничего интересного. Этот унылый вид, еще больше навел на меня одиночество. Я вспомнила о том, какой свежий и влажный воздух бывает по утрам, и решила открыть окно. Сквозь распахнутые створки ворвался свежий утренний воздух, щедро обдав мое лицо сырой прохладой. Тишина. Откуда-то с переднего двора доносилось щебетание птиц, которые ведут свой бессмысленный диалог. Я немного выросла, поэтому в стуле больше не нуждалась. Правда, подоконник все равно приходился мне по плечи, но это не страшно. Я постояла так еще несколько секунд и почувствовала, как мои босые ноги начинают подмерзать.

Через несколько часов тут будет стоять такая жара, что невозможно будет прикоснуться к наружному подоконнику. Температура в нашем городе поднималась до шестидесяти градусов. Можно было просто зажариться. Я еще ни одно лето не провела на улице, как это делают другие дети. Вообще не понимала раньше, как можно так долго носиться под самым пеклом. А вот дети тети Веры носились до тех пор, пока не станут сплошь коричневыми от солнца. Нередко кожа у уличных сорванцов начинала лопаться и слущиваться, как старая кожа змеи. Даже сейчас, хотя еще было прохладно, солнце давало о себе знать.

Решив, что на этом достаточно, я стала тянуть за веревки, которые другим концом были привязаны к ручкам оконной рамы. Петли издали неприятный скрежет, и створки начали медленно смыкаться. И внезапно до моего слуха донеслось чье-то тихое нежное пение. Я застыла. Кто в такую рань поет да еще на этой пустынной улице? Я стала прислушиваться. Голос доносился откуда-то со стороны гаражей. Это был приятное девичье пение: не такое глубокое как у мамы, и не такое тонкое как у меня. Звонкий, чистый, с нотками задора, похожий на только что зародившийся горный ручей, который бежит по ущельям, вольно пробивая себе дорогу, шлифуя камешки, разбавляя затвердевшую почву. Слова песни сложно было различить, но все же пару слов мне удалось уловить. В ней пелось о любимом, который превратился в лебедя и улетел в далекие края. Раньше я такую песню нигде не слышала. Недолго думая, я снова распахнула окно и выглянула наружу. Никого нет. Откуда же тогда исходит это пение?

– Кто здесь?! – с нетерпением позвала я.

Голос умолк. Я притаилась. Дыхание отрывисто вздымало мою грудь и мешало прислушиваться. Вдруг из-за гаражей появилась девушка. Она находилась в узком проеме между соседскими гаражами. Этот проем я знаю. Иногда я там пряталась, когда мы играли со Славиком в прятки. Он очень тесный и пыльный. Там я едва помещалась, да и то вытянувшись во весь рост и втянув в себя живот. А эта девушка была уже взрослой. Не такой взрослой, как мама, но и не маленькой, как девочки в младшей школе. Она была среднего роста, невероятно тонкая, с большими карими, как шоколад, глазами. Волосы ее были такие же темные, собранные на затылке в плотный хвост, будро взрывались из-под тугой резинки, как густое какао. Кожа ее была белой и даже как будто немного прозрачной.

Когда я наблюдала из школьного окна за старшеклассницами, я всегда восхищалась их красотой и юностью. Неужели в этом возрасте все девушки такие красивые? Неужели и я когда-нибудь стану такой же? Но эта девушка была совсем другой. Она была не просто красива, она будто сошла со страниц моих любимых книг. Ее походка, тонкое заостренное лицо, маленький носик, большие выразительные глаза, обрамленные пышными ресницами, маленький ротик с розовой лентой пухлых губ. Одета она была тоже странно. На ней было платье кремового цвета, обшитое бисером. Такое чувство, что эта девушка собралась идти на бал в такую рань. Воздушная, как бисквит, юбка, свисала ниже колен, из-под которой выглядывала пара тонких ног. Такое платье я видела только однажды, когда смотрела балет с папой. Точно! Меня как холодной водой окатило. Эта девушка вылитая балерина. Пока я восхищалась ее красотой, нарядом, она приблизилась ко мне и изумлено посмотрела на меня.

– Как тебя зовут? – спросила она.

– Эмма. А тебя?

– А я Суламита. Можешь звать меня просто Мита. – Она улыбнулась, обнажив свои ровные зубы.

Незнакомка вела себя очень дружелюбно, так что я смело выпрямила колени, полностью показав в окне свое лицо.

– А сколько тебе лет?! – более смело воскликнула я.

– Мне двадцать один. А тебе?

– А мне скоро будет семь.

Мне казалось, что двадцать один – это слишком много, но Мита выглядела как маленькая принцесса из любимых сказок. Она была среднего роста, но казалась маленькой только из-за выражения лица, в котором живо менялись краски. Сначала она смотрела на меня с изумлением, а когда я представилась, то лицо ее озарилась приветливой улыбкой. Узнав мой возраст, она с любопытством разглядывала меня. Казалось, каждая мысль отражается в ее лучистых глазах, в проказливой ухмылке, в том, как она поднимает брови и хитро щурится, будто бы что-то додумывая все, что я ей говорила.

– А что ты тут делаешь? – спросила я, с любопытством озираясь. – Ты с кем-то тут играешь в прятки?

– Нет. Я тут одна. Просто пела песню.

– А я раньше не слышала эту песню.

– Это старая песня. А знаешь эту?

И тут она снова запела, но только в этот раз песня была быстрой, с озорными нотками. Голос ее теперь звучал резво, живо, будто журчащий родник, который наконец пробил себе дорогу среди неотесанных камней. Из всей песни я хорошо запомнила только припев, который повторялся дважды:

«В разгар жары и зноя

Среди капустных листьев

Нам весело с тобою,

Играть и веселиться!»

Во время пения она легко прыгала с ноги на ногу, изящно вытягивая носочек, и ступала по земле на цыпочках.

– А ты что, балерина?

– Да, – в глазах Миты вспыхнул веселый огонек. – А что, так заметно?

– Очень. Твое платье… Такое только балерины носят.

– Оно уже очень старое. Я его надевала на свое первое выступление. Вот решила вспомнить это время и походить в нем по улице, пока все спят.

– А ты где живешь?

– Не далеко отсюда. Я здесь недавно появилась. А это твоя комната? – Мита с любопытством заглянула за мое плечо.

– Да. Хочешь ко мне в гости?

Мита задумалась. Однако я уловила в ее взоре вспыхнувший интерес.

– Прямо через окно?

– Угу. Мама ушла на молитву и заперла дверь снаружи.

– Может, в следующий раз?

– А ты завтра тоже сюда придешь?

– Могу прийти, если хочешь.

– Хочу.

– Хорошо. Тогда приду. – Мита одарила меня открытой улыбкой.

Повисла пауза. Не могу сказать, что эта пауза была неловкой, скорее всего, нам нужно было это короткое молчание, чтобы рассмотреть друг друга получше. Я тщательно изучала новую собеседницу. Ее выпрямленная гордая осанка, тонкие ручки, выточенный гибкий стан. Она выглядела величественной и хрупкой одновременно, и это отличало ее от всех остальных людей, которых я когда-либо встречала. Мита так же пристально осматривала меня. Я не могла знать, о чем она думает. Но однозначно было ясно, что ее во мне что-то тоже удивляло, ибо взгляд ее был полон необъяснимого испуга и в то же время едва сдерживаемого любопытства.

– Тебе нравится балет? – наконец нарушив молчание, спросила Мита.

– Да, очень. Но у нас тут нет нормальной школы.

– Знаешь, а ведь я могу с тобой немного позаниматься, но только если ты никому обо мне не будешь рассказывать, – внезапно предложила моя новая знакомая.

От неожиданности я даже на минуту потеряла дар речи. Мита смотрела на меня большими глазами, в которых отражалось мое застывшее от удивления лицо. Она выглядела спокойно. Будто каждый день ей приходилось предлагать незнакомым девочкам вроде меня заниматься с ней балетом. Да еще и втайне ото всех. На мгновение я растерялась, но, взяв в себя в руки, так энергично закивала, что даже насмешила Миту.

Она смеялась так же легко и непринужденно, как и разговаривала. Звонкая и такая искренняя трель полилась из ее груди, когда она начала смеяться, что я тут же живо представила мелкий весенний дождик, который звучными каплями постукивал по крыше старого чердака. Но самое главное было в ее смехе то, как она это делала. Даже если бы я сидела за десятью закрытыми окнами и не слышала бы ее голоса, но видела бы только ее лицо, то все равно я бы начала смеяться, сама не зная над чем. Настолько были заразительными ее смех и улыбка. Смеялись не только губы Миты, но и все лицо, и даже тело тело. Не знаю, как это описать.

Мне всегда казалось, что смех начинается с губ, но у нее как будто все было наоборот. Словно импульс к улыбке давали эти большие шелковые глаза. Именно они начинали улыбаться первыми, сжимаясь и становясь похожим на перевернутый рог молодого месяца. Под глазами тут же набухали озорные мешочки. За этими мешочками подтягивались розовые округлые щеки, и только потом за щеками тянулись верх уголки губ. А как только губы ее приоткрывались, тут же лился журчащий поток почти что детского смеха. Не знаю, как еще объяснить то, как она смеялась, но было в ее смехе нечто особенное, чего я раньше в других не замечала.

Глядя на то, как она забавляется, мне почему-то тоже стало весело. Так что какое-то время мы просто смеялись. А потом она провела пальцами по тем же набухшим мешочкам под глазами и сказала, что очень рада будет со мной заниматься. Ведь я, по ее словам, была такая забавная. А я в свою очередь была на седьмом небе от счастья. Неужели я буду заниматься балетом? Как же легко и быстро все произошло. Меня даже ничуть не покоробило ее условие о том, чтобы я никому не рассказывала о ней. Даже не вызвала во мне ни малейшего интереса такая странная просьба. Я вообще была таким ребенком без лишних «почему» да «зачем». Мама нередко хвасталась тете Оксане за чашкой чая, что я у нее покладистый ребенок.

– Тогда я завтра приду в это же время, – вымолвила Мита, озираясь по сторонам. – А сейчас мне пора идти.

Я кивнула, а Мита, улыбнувшись, подняла вверх тонкую ладошку и помахала ею. Рука, как тонкий, но упругий прутик на ветру, покачалась из стороны в сторону. Не знаю почему, но мне так понравилась эта необычная девушка. После смерти папы я потеряла интерес даже к балету, но теперь желание стать балериной возгорелось во мне с новой силой. Так бывает, если подуть на тлеющие угольки: они накаляются докрасна, а потом снова начинают пылать гибкими языками. Мита была настоящей красавицей, а пока ты маленький, то тебя почему-то привлекает все совершенное и идеальное. Хочется верить, что на свете бывает такое, когда красивое лицо, утонченная фигура и добрый характер в одной связке сошлись в одном человеке. Короткий разговор с Митой поднял во мне страстное желание заниматься танцами. Отчасти потому что мне безумно захотелось стать такой же красавицей как она. Может быть, именно балет делает ее такой возвышенной и прекрасной? Сейчас я уже даже не вспомню, чем еще мотивировалось мое сердце, но ясно одно: я весь день ждала следующего утра.

На следующий день, едва мама покинула дом, я бросилась открывать ставни. Я думала, что нужно будет немного подождать, но Мита уже стояла под моим окном.

– Привет, – резво бросила она мне.

– Привет. Полезай в окно.

Мита подошла, положила свои узкие ручки на подоконник так, что я могла любоваться ее длинными заостренными пальчиками. Потом уперевшись в них, она высоко подпрыгнула, и через секунду она уже сидела на моем старом пыльном подоконнике.

– Проходи, – вежливо пригласила я ее. – Чувствуй себя как дома.

Мита перекинула ноги и вмиг оказалась внутри комнаты. Ощущение того, что мы делаем это втайне ото всех и даже втайне от мамы, придавало ситуации еще большую остроту. Раньше от мамы у меня не было секретов, но мне совсем не было стыдно за то, что придется от нее что-то скрывать. Мита прошлась по комнате, осматривая книжные полки, разрисованные стены, низкий вещевой шкаф, не заправленную кровать.

– У тебя уютная комната, – наконец обратилась она ко мне. – А это что, твои книги? Ты что любишь читать?

Я довольно кивнула.

– Надеюсь, ты не зануда? – улыбнулась она, проведя рукой по корешкам книг. – А то ведь знаешь, те, кто много читает, потом ходят с таким важным видом. Но хотя… Не все так делают.

– Я не зануда, – чуть обиженно вымолвила я.

– Расслабься. Я просто пошутила. Ишь ты, какая чувствительная. Чего губы-то раздула? Ха-ха! Нижняя губа так напоминает маленький дирижабль.

Я даже не знала, что такое дирижабль. Но все равно мне стало весело оттого, как Мита легко и просто со мной общалась. Она дразнила меня словами, но во всем остальном она выражала дружелюбие.

– Ну что же. Не будем терять время. Начнем заниматься, – сказала Мита и, взяв за спинку стул, ловким движением руки вытащила его из-за письменного стола и поставила на середину комнаты.

– Мы начнем с разогрева, – деловито сказала Мита. – Я покажу тебе, что нужно делать, и ты будешь разогреваться самостоятельно. Так что до моего прихода ты уже должна быть разогретая, чтобы нам на это не терять время. Хорошо? Выпрями, пожалуйста, спину и больше никогда ее не сгибай. Никогда – это значит… – Она поморщила лоб, будто ища правильное выражение, и выдала: – Это значит нужно жить с ровной спиной и умереть так же.

Мы приступили к нашим занятиям 9 июня 1996 года. Мита использовала спинку стула как хореографический станок. Другого приспособления у нас не было. Вместо музыки я слышал ее голос. Она звонко хлопала в ладоши, отбивая ритм, напевая незнакомые мне мелодии. Попеременно она вставляла фразы типа: «Ручки мягко в сторону. Макушкой тянемся вверх. Не распускай живот. Куда на большие пальцы завалилась! Ну ты, древесный огрызок, хватит хныкать! Не морщи лицо, не делай вид, что тебе больно. Не смотри на меня так жалобно, не поможет. Чего сидим? Что значит устала? Плевать! Быстро поднимайся».

Мы с Митой всегда встречались в одно и то же время. Но до того как мама заходила в мою комнату, чтобы поцеловать меня перед уходом, я успевала разогреть стопы, потянуться ноги, постоять на мостике. Но едва заслышав мамины шаги, я тут же бросалась в кровать, натягивала тонкое одеяло до самого носа и отверчивалась к стене. Стоило ей только дважды щелкнуть ключом в замочной скважине, как я тут же вскакивала и быстрее пули отпирала окно. Мита никогда не опаздывала, и наши занятия всегда начинались и заканчивались в одно и то же время. Она всегда приходила ко мне в одном и том же наряде: в том самом, в котором я ее увидела в первый раз. Мы занимались целых два часа, и в первые дни мне казалось, что эти два часа тянулись лет так сто. Помню, как после первого занятия под вечер я ходила по дому, как подбитая птица. Больно было переставлять ноги, поднимать руки, держать голову. Сложно было даже слово выговорить. К счастью, мама меня в тот день ни о каком одолжении не просила, так что мне удалось скрыть от нее явные следы своих тайных тренировок.

Время шло, и я стала привыкать к нагрузкам, и то, что раньше казалось мне невыносимо сложным и нестерпимо болезненным, стало теперь моей постоянной потребностью. Даже в течение дня, находясь в своей комнате, я растягивала ноги, тянула стопы, беззвучно прыгала, приседала, взмахивала ногами, вращалась. При этом все время деловито повторяя за Митой красивые названия типа: «батман тандю жете», «деми плие», «гарнд плие», «гранд батман». Мелко переставляя ноги, ритмично чеканила: «па-де-буре».

До обеда мама меня не трогала, а после обеда я должна была спать. Ближе к четырем часам у меня должны быть часовые занятия по чистописанию с мамой. Вот что значит быть дочкой примерной учительницы. Школа и на каникулах вас достанет. Потом мы ужинали, я помогала ей на кухне, потом водные процедуры, и ровно в восемь вечера я уже должна была быть в постели. И вот еще одно золотое время для меня. Мама целовала меня в щечку и гасила свет. Пару раз она предложила почитать мне на ночь сказку, как раньше, но я отказалась, сославшись на то, что я уже совсем большая. Но как только мама уходила, я в своей муслиновой ночнушке начинала делать привычные балетные виражи по комнате. Мне очень хотелось выполнить пируэт, который показала Мита. Держась за спинку стула, я делала различные батманы, вставала на полупальцы, удерживая баланс на одной ноге. У меня еще не было пуантов, но Мита носила их всегда, аккуратно обвязывая свою тонкую лодыжку белой атласной ленточкой. Мне казалось, что она, наверное, никогда их не снимает. Они смотрелись на ней как продолжение ее ноги.

Летние каникулы приобрели свой окрас. Жизнь снова стала для меня вкусной и приправленной. Мама почти сразу заметила, что я стала более веселой, чем раньше. Но она аргументировала это тем, что мне всего лишь нужен был отдых. Вот я отдохнула и снова повеселела. Я с ней не спорила. В конце концов, мне такое ее предположение было даже на руку. По вечерам я все так же слышала, как Славик и Мартин носятся под моим окном то на велосипедах, то с мячом. И сколько бы раз Славик ни звал меня, я всегда отказывалась. Мне не хотелось тратить время на игры, хотя, завидев Славика, мое сердце как-то не по-детски начинало трепетать. Но едва ему стоило скрыться за поворотом, как я тут же про него забывала. Зато потянуть носочек, натянуть колени, выпрямить спину я не забывала, даже если садилась за стол обедать. Настолько меня увлекли занятия с Митой. Она не просто меня учила танцевать, она учила меня жить во время танца. Она сделала так, что я полюбила балет и он стал для меня смыслом жить дальше. Сама же Мита почему-то не танцевала. Она показывала мне отдельные элементы, движения, но никогда не соединяла это воедино. Да и потом она всегда говорила, что прежде чем я научусь танцевать, я должна сначала приучить тело к балету. Поэтому большую часть времени мы занимались у станка, делали растяжку, отрабатывали прыжки и выворотность ног. Сначала все это больше походило на гимнастику, чем на танец. Но я не спорила. Мне все равно очень нравилось. После занятий десять минут мы сидели на полу то на одном шпагате, то на другом и вели дружескую беседу. Мне приходилось тянуться через силу. Было так больно, что после растяжки я долго не могла соединить ноги вместе.

Мита рассказывала мне интересные истории о мире балета, о том, как питаются балерины, как они отдыхают, как проводят день перед выступлением. Но больше всего мне нравилось, когда она рассказывала мне о Жизель, о белом лебеде и ее черном двойнике, о прекрасной дерзкой цыганке Эсмеральде, о смелой Маше и Щелкунчике. Я завороженно слушала ее. В голове моей рисовались картины, разворачивалось целое поле для воображения. Голос Миты врывал меня в мир балета, музыки, прекрасных нарядов, освященных прожекторами сцен, в мир восхищенных взглядов, пышных букетов, восторженных слов. Мы с мамой всю свою жизнь жили в этом маленьком городке и мало куда выезжали за его пределы. Потому, слушая Миту, казалось, что она пришла в наш мир из другого измерения, а все, что она рассказывает, не может быть реальностью на нашей скучной земле.

Мы встречались с ней каждое утро, но каждое занятие было особенным: не похожим на вчерашнее. Поэтому я всегда находилась в предвкушении нашей тренировки. Мита была непросто красивой снаружи, в ней ощущалась некая глубина. Она не старалась выказать свой ум или значимость, но едва ей стоило улыбнуться или просто бросить на меня взгляд, как я тут же понимала, что в ней таятся бесконечные просторы эмоций, переплетенные со здравым смыслом. Она была умна, но не речь выдавала в ней это: говорила она, напротив, очень просто и непринужденно. И у нее был, как я уже вначале подметила, совершенно особенный смех. Когда она смеялась, а смеялась она часто, то заливалась, как весенний колокольчик, который пробуждает все вокруг. Мне тоже хотелось заливаться, даже если я не всегда понимала, над чем она смеется.

Насмешить Миту ничего не стоило. Она была проста и чиста как ребенок. Хотя ей был двадцать один год, она сохраняла в себе детскую непосредственность, а шоколадных глазах плескались добрые наивные искорки. Я ни разу не ощутила большую дистанцию в возрасте между нами. Мита никогда не подчеркивала, что она старше, как это часто любят делать местные задаваки, в особенности старшеклассницы. Время с ней летело так быстро, что я не успевала насладиться всем процессом наших занятий танцами. А когда она уходила, мне казалось, что я вернулась из другого мира на землю.

Мита часто подшучивала, теребила меня по макушке. Но когда дело касалось занятий, она вдруг превращалась в строгого педагога, требуя полной отдачи даже самым мелким деталям.

Это лето стало для меня самым запоминающим. Знакомство с Митой определило мою дальнейшую судьбу. Но с приближением конца августа я стала замечать, что она день ото дня жухнет, как обгоревшая свеча. Как будто сидит в ней какой-то червь и высасывает из нее все соки. Порой она могла долго сидеть и смотреть куда-то в никуда. Будто взгляд ее обращен внутрь нее. Пока я самостоятельно тянулась на шпагаты, она могла подолгу сидеть на подоконнике, вытянув тонкие гибкие ножки, слегка согнув в коленях. Пышное светлое платье свисало почти до пола, а плотный корсет изящно подчеркивал все плавные линии ее талии, спины, плеч. Немного склонив голову, она смотрела куда-то в пустоту, хотя глаза ее были отнюдь не пусты. Я могла видеть эмоции людей, их чувства и даже видеть их физические болезни, чувствовать их переживания и обиды. Но почему-то Мита оставалась для меня закрытой. Я видела ее так, как видела. Ничего другого я ней разглядеть или почувствовать не могла. Я видела ее так, как видят другие люди друг друга. Не знаю, почему именно она была тайной для меня. А ведь видно было по ее глазам, что кроется в ней какая-то глубокая печаль, тайна, непосильные страдания. Будто бы бежит она от чего-то и колеблется, стоит ли ей вернуться.

– Что с тобой? – спросила я как-то. – Почему ты такая бледная? Ты заболела?

– Нет, – покачала она головой. – Думаю, скоро мне нужно будет вернуться.

– Куда?

– На свое место.

– А где ты живешь?

Мита никогда мне этого не говорила, но я всегда знала, что она приехала в наш город на летние каникулы, но лето казалось мне таким долгим, и я никогда не задумывалась о том, что нам придется расстаться. На мой вопрос она не ответила, тогда я задала ей другой.

– А ты приедешь к нам снова?

– Не знаю. Не могу обещать.

– Пожалуйста, – взмолилась я – Приезжай снова. В нашем городке есть только один хореографический кружок, да и то скоро он закроется, так как педагог там очень старая курящая женщина. Пожалуйста, приезжай к нам.

– Я постараюсь.

– Ты ведь не можешь меня бросить. Не можешь?

Мита улыбнулась и потрепала мою головку, и я почти не почувствовала ее прикосновения.

– Если ты будешь выкладываться полностью, то, может быть, я и приеду. Но только ты должна пообещать мне, что будешь заниматься даже в мое отсутствие.

– Я обещаю! – с жаром воскликнула я. – Я пойду в нашу дряхлую хореографическую школу и буду тебя там ждать каждый день. А пока буду заниматься с этой дряхлой старушкой.

– Эмма, нельзя так называть пожилых женщин, – строго сказала Мита. – Неприлично говорить так о любом человеке.

– Но ведь она курит! – возмутилась я.

– Это не причина не уважать ее. Больше, пожалуйста, так не делай.

Я пристыженно опустила лицо и чуть заметно кивнула.

Мы приступили к занятиям, и весь мой стыд куда-то быстро испарился. Занятия проходил как обычно. Мита беспощадно меня тянула, подшучивала, называя меня балериной по объявлению или же деревянной вырезкой. Я не обижалась. Было даже смешно. Никогда я не слышала, чтобы человек так мог искусно подтрунивать. Потом Мита махала мне длинной острой ладошкой и выпархивала в окно в самое пекло. Я смотрела ей вслед. Воздух вибрировал от жары, и в этих мелких воздушных волнах между гаражами и сараями скрывалась миниатюрная фигурка Миты.

Через неделю начались занятия в школе. Первого сентября наша старенькая школа снова ожила. Звучала громкая музыка, первоклашки, как пестрые полевые цветы, рябили в глазах яркими бантами на маленьких головках. Огромные букеты в шелестящей обертке гордо высились над их головами, как большие флаги. Глядя на этих первоклашек, которые всего на год были младше, я ощущала себя уже совсем взрослой. Мне казалось, что эта мелкотня совсем еще зеленая по сравнению с нами, второклашками. Славик с самого утра сторожил меня у двери. Нарядный, причесанный, выглаженный, с букетом цветов он стоял как настоящий жених у моего подъезда. Все лето я наблюдала за ним и Мартином только лишь из окна, и они петляли по нашему двору как проказливые вихревые воронки. А теперь увидев его я даже немного удивилась. Он стал немного выше. Лицо его, потемневшее от палящего летнего солнца, стало как будто немного продолговатым. Только его глаза цвета морского бриза все так же оставались задорными, выдавая в нем прежнего ребенка.

– Привет! – восторженно прикрикнул он, и тут же его руки обвились вокруг моих плеч. – Я так скучал. Почему ты не выходила на улицу? Я ведь тебя звал. А у меня теперь новый велосипед. Все лето я хотел тебя покатать на нем.

Я подумала, что пройдет десять лет, или двадцать, или даже сто, все вокруг изменится, но только не Славик. Этот мальчишка всегда будет таким: с открытой нараспашку душой, лишенный всякой гордыни и эгоизма. Сохранит в себе богатое воображением, чистую душу и, конечно же, этими мерцающие звездочки во взгляде.

– Сначала зайдем за Мартином, – тараторил он без остановки. – Сегодня он пойдет с нами, а завтрашнего дня он опять будет водить своих двойняшек в детский сад. Ты чего встала? Пошли давай! Чего ты сопротивляешься? Опоздаем ведь. О, а вот и Мартин. Мартин! Мы тут! Смотри, кто вышел из своей берлоги!

Вот почему, где бы ни был Славик, там всегда будет Мартин? Если не в живую, то постоянно на устах. Ни на минуту нельзя побыть просто со Славиком. Всюду следует за нами Марин. Целое лето не видела этого пухляша, но за минуту он уже мне надоел. Но делать нечего. Особенно, если Славик возьмет меня за руку и начнет куда-то волочить, то тут уже никуда не денешься. Мы пересекли улицу, и я, делая вид, что смотрю в другую сторону, все же мельком бросила на Мартина несколько пристальных изучающих взглядов. За лето Мартин немного изменился. Тоже немного вытянулся, загорел и стал даже полнее, чем раньше.

– Мартин, посмотри-ка принцесса вышла, – радостно сказал Славик, все еще держа меня за руку.

Мартин даже не взглянул на меня. Я только заметила, как на его загорелой щеке мелькнула кривая усмешка.

– Ох, как я рад. Обосраться можно, – сухо произнес он.

Как всегда, у Мартина хранится целый кладезь бранных слов. В этом он просто неповторим. Откуда только он берет такие отборные ругательные слова? И такое чувство, что он их только в мой адрес использует. И что самое обидное, что каждый раз он может ругаться на меня разнообразными словечками, а я только рот открываю от возмущения и гнева, внутри все кипит, пыхтит, переливается, дымит, взрывается, но все равно я не умею одевать свой гнев в отборную брань, как этот толстяк. Все мои ругательные слова по сравнению с его лексикой просто блекнут, как выцветший прошлогодний свитер. И я еще больше позорюсь. Порой я думаю, вот бы вернуться в это время с моим теперешним умом, я бы его так обозвала, что мало бы не показалось. Но, к сожалению, а может, и к счастью способностью путешествовать во времени я не обладала. Вот и в этот раз я снова не нашла, что сказать, поэтому я просто выхватила букет из рук Славика и как веником настучала ему по его наглой толстой роже.

– Ой, это же для Анны Сергеевны! – завопил Славик. – Что же ты наделала, принцесска?

– Вот крыса. Совсем опухла за лето, – буркнул Мартин, отряхивая с рубашки желтые лепестки роз.

– Мартин, у тебя еще на ушах вот тут, – сказал Славик, который, по обыкновению, немного погоревав о своей потере, тут же все забыл и принялся беспокоиться о своем друге и обо мне. – Принцесска, там ведь шипы. Ты не поранилась?

Я уже даже ничего не слышала, до того меня возмутили слова Мартина о том, что я опухла. Тогда я все понимала буквально. И мне показалось, что он намекнул на то, что я стала толстой.

– Кто это еще из нас опух! – взревела я. – Это вот ты жирный и опухший!

Мартин больше всего не любил, когда кто-то говорил о его полноте. Он всегда делал вид, что ему плевать. Но я-то видела, как вокруг него тут же загорались гневные искорки, и темно-коричневое облачение гнева окутывало его как невидимый плащ. Слой за слоем исходили из его груди напряженные лучи обиды. Я ликовала, когда мне удалось задеть его, но раздражало то, что он умел так хорошо маскироваться и сдерживать свои эмоции.

Всю дорогу в школу только Славик что-то щебетал. То машина крутая проехала, то деревья подросли за год, то вообще он решил рано жениться. Удивительно, как этот мальчишка мог говорить так свободно и открыто обо всем на свете. У него, наверное, никогда ни от кого не будет секретов. Из-за того, что Славик всегда был так открыт и искренен, я тоже рядом с ним чувствовала себя спокойно. И то, что раньше мне показалось бы дикостью, то теперь я воспринимала как должное.

Например, для меня была вполне нормальным, что все в школе нас считают женихом и невестой. Я даже по-другому нас и не представляла. Славик просто мой жених, и на этом все решено. А еще Славик часто повторял, что Мартин мой брат и нам нужно жить дружно. Этому я противилась и сейчас. Вот уж с этим я никогда не смогу согласиться! Мой папа всегда был только моим папой, и даже сейчас, когда мама и тетя Оксана стали лучшими подружками. Пусть даже мама перед смертью смирилась с участью, что папа больше не ее муж, но я была не такой, как она: я не собиралась мириться с тем, что мой папа и Мартина папа тоже. У папы от тети Оксаны родились двойняшки, но они были слишком маленькими, чтобы к ним ревновать. А вот когда Мартин появился на свет, тогда папа еще жил с нами и тетю Оксану даже в глаза не видел. И если бы они не переехали на нашу улицу, то, может быть, папа всегда бы жил с нами, и, может быть, сейчас даже был бы жив. Ведь именно переживания и чувство вины довели его до такой страшной болезни. Я была просто уверена в своей позиции. Тогда я еще не умела грамотно выражать свои мысли, но все равно все понимала. Поэтому принять Мартина как своего брата я не смогу ни за какие пусть даже самые интересные книжки с картинами.

Тем временем Мартин шел рядом и что-то бубнил себе под нос. Я покосилась на него. Первый день после долгих каникул, а я уже успела с кем-то разругаться, но в этот раз Мартин был полностью виноват. Он ведь первый начал задираться. Вот так, с надутыми губами, я шла в школу под звонкое журчанье Славкиного голоса, который уже звучал для меня как приятное фоновое сопровождение.

После торжественной линейки, мы в привычной манере пошли в свой класс. Я села на свое привычное место: на первую парту среднего ряда. Этот пухляш тоже настырно уселся на соседний стул, как будто мало того, что весь прошлый год он сидел рядом. Я фыркнула, вскинула подбородок и отвернулась. Как обычно, в классе стоял галдеж. Дети шумели, что-то рассказывали, бегали, носились между рядами, корчили гримасы. Порой мне казалось, что я попала в пчелиный рой. Невозможно было и слова разобрать в этом хаотичном потоке голосов. Вообще такое чувство, что тут даже стены жужжат. Славик был в центре всего этого хаоса, размахивая руками, восторженно восклицая. Это было в его манере. Славик в классе был всеобщим любимчиком, но даже несмотря на обилие друзей которые его окружали, он всем говорил, что у него только один самый лучший друг – Мартин, а вот Эмма – принцесска. Прозвенел звонок, и Анна Сергеевна вошла в класс нарядная, благоухающая, как цветок. Она строгим голосом и постукиванием по парте деревянной указкой утихомирила ребят: уж она-то знает на нас управу.

– Здравствуйте, ребята! – торжественно поздоровалась она. – Надеюсь, вы хорошо отдохнули и теперь с новыми силами приметесь за учебу. Сейчас я напишу на доске расписание, заполните ваши дневники. Славик, перестань вертеться. А потом мы с вам еще кое-что обсудим и сегодня можете идти домой. Тихо-тихо! Чего расшумелись? Но прежде чем я напишу расписание, я бы хотела вам кое-кого представить.

Анна Сергеевна вышла из-за стола, продефилировала мимо классной доски, надавила на ручку двери. Дверь щелкнула, коротко скрипнула и отворилась. На пороге вмиг выросла высокая статная женщина с элегантной прической, белоснежной кожей и большими зелеными глазами. Мы ее рассматривали как скульптуру в музее, в то время как она только мельком прошлась по нашим макушкам и снова начала что-то тихо обсуждать с Анной Сергеевной. Через несколько секунд она одобрительно закивала, улыбнулась из вежливости, потом обернулась назад и вниз, будто бы рассматривая свои пятки. Анна Сергеевна протянула руку за спину незнакомой женщины и вывела оттуда девочку. О, что это была за девочка!

Едва она вышла на свет божий из-за маминой спины, как тут же в классной комнате будто бы замелькали ярко-оранжевые паутинки. Такая она была рыжая, что казалось каждый волосок ее был покрыт золотом. Эти рыжие волосы были туго сплетены в толстую косу ярко-тыквенного цвета. На носу проступали несколько веснушек, которые придавали ее серьезному лицу задор. Глаза большие и зеленые, как сочная листва. Голова визуально казалась немного больше, чем обычно, или тело было слишком уж худым. Но это ничуть ее не портило. Она все равно была прехорошенькой. Мы все уставились на нее с открытым ртом. Мы даже не заметили, как незнакомая женщина, то есть ее мама, вышла за дверь. Анна Сергеевна вывела девочку на середину и попросила представиться.

– Меня зовут, Алина. Мне восемь лет, – негромко, но четко произнесла девочка.

Она держалась очень смело. Ведь если учитывать, что на нее в этот момент смотрели два десятка незнакомых глаз, то вполне можно было бы растеряться.

– Алина теперь будет учиться с нами, – добавила Анна Сергеевна. – Пройди вон за ту парту.

Алина прошла мимо меня и оставила после себя шлейф, который могла видеть и чувствовать только я. От нее исходил запах срезанных вишневых веток, или скошенной травы, или хрустящего арбуза. Не знаю точно, но вот точно такой же запах исходит от Мартина. Только у Алины он был более невесомый и нежный. Я не без зависти посмотрела ей вслед. Очень красивая девочка, ничего тут не скажешь. Все мальчишки смотрели на нее с интересом. Даже Мартин задержал на ней серьезный взгляд. Девочки же, напротив, разглядывали ее с наигранным высокомерием. Алина прошла за свою парту, и я, отвернувшись, почти сразу же забыла о ней.

Классный час продолжился, как и ожидалось. Мы переписали расписание, затем нам дали ценные указания, как нужно переходить дорогу, как одеваться в школу, ну и другая там всякая школьная ерунда, которую я усвоила уже давно. Анна Сергеевна, наверное, повторяла это специально для новенькой или для особо забывчивых. Пусть слушают, а я посмотрю, что же там за окном. А за окном виднелись просторный школьный стадион, асфальтированная дорожка, растущие у окна тополя-великаны. Стадион в это время был совершено пустой, легкий ветерок шелестел в листве, и приятный шепот тополей легко прокрадывался в наш класс через открытые форточки. Внезапно мой взгляд притянула чья-то тонкая фигура. Она находилась так далеко, что я сначала не могла разобрать, кто это. Но через несколько секунд я увидела, как на середину стадиона, сделав высокий и точный сисон уверт, выпорхнула грациозная девушка в пышном балетном платьице. Я тут же узнала ее: это была Мита. Не стыдясь и не оглядываясь по сторонам, она легко и ловко танцевала на своих гибких ножках. Я в первый раз видела, как Мита танцует. Это было завораживающее зрелище. Легкая юбочка то и дело взлетала вверх или походила на распустившиеся лепестки. Движения были быстрыми, проказливыми, что я поневоле стала слышать острое стаккато на фортепиано. Ступая в белых пуантах, она казалась совсем невесомой. Создавалось впечатление, что ее кто-то сверху тянет за веревочки. Она прыгала на ножках, как на упругих пружинках, а порой прямо-таки зависала в воздухе, плыла по нему как по толще воды. Такое может быть только в космосе, где отсутствует всякая гравитация, или же так может быть, если вдруг воздух станет слишком плотный, чтобы удерживать на весу человека, ну, или такое может сделать настоящая профессиональная балерина. Грациозно пританцовывая, она нежно разводила руками, как крыльями. Ее почти прозрачные запястья искусно разрезали встречный ветерок, который тут же принимался окутывать ее тело невидимой шалью. Тонкие чуткие пальцы будто бы умели касаться воздуха как осязаемой поверхности, и она собирала невидимый поток тепла в пригоршни, а потом снова развеивала его как посеребренные небесным танцем нити. Становясь на полупальцы, она едва касалась земли, и каждый шаг ее был таким острым, что вот-вот земля под ней лопнет как воздушный шар. Завораживающее было зрелище. Я глаз не могла отвести. А когда она закрутилась в бесконечном фуэте, я даже привстала со своего места. Каждый раз, вскакивая на пятачок пуантов, она как строгая стрела тянулась вверх, мягкая юбка стала совсем как упругая пачка и пышным облаком обхватила ее гибкую талию, обнажая бесконечно длинные ноги. Я детально смогла разглядеть ее высокий округлый подъем на стопе, продавленные внутрь колени, выворотность, которая начиналась от бедер, а не от стоп. Вот как должны выглядеть ноги у балерины, вот что Мита имела в виду, когда на каждом занятии повторяла мне одно и то же. Сильные, но невероятно мягкие ноги, легкие, дышащие ручки, вытянутая длинная шейка, опущенные вниз лопатки, твердые, как орешек, бедра. Сейчас я видела не только прекрасную балерину, но и великолепную технику исполнения.

– Эмма, Эмма, проснись! – ворвался вдруг голос Анны Сергеевны.

И так это было некстати, что я даже чуть было не фыркнула от досады. Она загородила мне окно и начала щелкать перед лицом большим и средним пальцами.

– Куда ты смотришь? – возмутилась Анна Сергеевна. – Я уже целый час тебя не могу дозваться.

Я нетерпеливо выглянула из-за ее спины, но меня ждало большое разочарование. Миты как будто и в помине не было. Передо мной был все тот же пустой стадион. А ведь всего несколько секунд назад он был просто окутан возвышенной красотой. Всего на несколько минут ему удалось соприкоснуться с величайшим искусством на этой земле.

– Кого ты там высматриваешь? – не унималась Анна Сергеевна.

– Никого, – недовольно буркнула я и опустилась на свой стул.

Тут же по классу разлетелся гомон насмешек и дразнилок. Но мне было все равно, даже на Мартина, который в своей привычной издательской усмешке скривил свое лицо.

После классного часа я обогнула всю школу и побежала в сторону стадиона. Он все еще был пуст. Я разочарованно огляделась туда и сюда, никого не было. В полной растерянности я побрела обратно. И внезапно меня окликнул знакомый голос.

– Эй, деревянная вырезка! Я тут.

Я обернулась, и вот передо мной между могучими тополями возникла Мита, которая поманила меня рукой.

– О, это было так красиво! – с ходу воскликнула я.

Мита приставила пальцы к губам и шикнула, оглядываясь по сторонам. Я инстинктивно понизила голос.

– Ты так здорово танцуешь. А ты научишь меня таким вещам? Слушай, а как ты так долго крутишься? Тебя потом не тошнит? А когда у меня будет такое платье?

– Подожди, подожди. – Мита выглядела несколько взволнованной.

Она то и дело оглядывалась по сторонам, как бы боясь, что нас кто-то заметит.

– Я должна тебе сказать, что мне пора возвращаться. – Мита быстро вставила фразу в нескончаемый поток моих слов.

Эта фраза кольнула меня даже сильнее, чем всякие другие оскорбления со стороны Мартина. Печаль сразу же окутала мои плечи, и я невольно опустила их как под непосильной тяжестью.

– Куда? А когда ты вернешься?

– Ну, во-первых, не сутулься. Быстро выпрями спину. Я еще как бы тут, а ты уже расслабилась. Тоже мне балерина, – наигранно строго сказала Мита.

Голос ее всегда действовал на меня как команда хозяина для дрессированный собачки. Я тут же вытянулась в струнку.

– Ты вернешься? – с нескрываемой грустью спросила я.

– Не знаю, я не могу обещать. Но если все будет хорошо, то я вернусь. Живот втяни, что стоишь как беременная крольчиха?

– Я буду ждать. Ты не забудешь обо мне? – втянув живот, грустно спросила я.

Мита покачала головой и печально улыбнулась.

– Ты тоже меня не забывай. Мне так хочется, чтобы обо мне кто-нибудь помнил.

– Я никогда тебя не забуду.

Я уже чуть было не ревела, но Мита бодро стукнула меня по плечам, коснулась моего подбородка, ударила ребром ладони между лопаток и сказала:

– Шею вытяни, подбородок вверх, лопатки тянем вниз.

– Хорошо.

– До встречи, Эмма. Ты моя первая ученица.

Мита подняла вверх руку и помахала как обычно, когда мы прощались. Слезы застилали мне глаза, и я уже едва могла различать силуэты. Только увидела, как фигура Миты стала плавно удаляться от меня. Я думала, что вот сейчас вытру слезы и снова увижу ее или хотя бы то, как она уходит. Но боль разлуки так сильно сковала мое сердце, что мне даже сложно было пошевелиться. Слезы катились по щекам, собирались у подбородка и капали на землю. Тело вмиг одеревенело, и даже руку мне было сложно поднять, чтобы вытереть мокрые от слез глаза. Никогда у меня не было такого друга, как Мита. После смерти папы она стала для меня первым и единственным утешением. Теперь, когда она уходила, казалось, что вместе с ней меня покидает мечта. Не помню, как долго я вот так стояла, но то, что произошло потом, я не знаю, как это объяснить.

– Эмма сошла с ума! – вдруг раздался позади меня рой голосов.

Я обернулась и увидела своих одноклассников. Их было около десятка. Они держались за животы и просто рвались от смеха, передразнивая меня и корча гримасы. Они так расшумелись, что я едва могла разобрать слова.

– Ты с кем разговаривала?

– Она больная!

– Ха-ха! Я тебя никогда не забуду, – противным голосом цитировали фразы сорванцы.

– Ты что там, с воображаемым принцем разговариваешь?

– Вот жуть!

Я обернулась, но Миты уже не было. О чем говорят эти безмозглые ребята? Они что, настолько тупые, что не заметили тут взрослую девушку, да еще в белом балетном платье? Среди этой толпы я заметила приближавшихся ко мне Славика и Мартина.

– Эмма, что ты тут делаешь? – растерянно спросил Славик.

В его чистых лазурных глазах замелькали напряженные блики.

Да что с ними такое? Даже Славик с ними заодно. Почувствовав, как издевательство ребят начинает опутывать мою шею, плечи, грудь, я что есть силы рванула бежать из этого места. Позади я все еще слышала противные возгласы ребятни, но они уже разбавлялись свистящим ветром за ушами. Я бежала до тех пор, пока все вокруг не стихло. Оказавшись на заднем дворе, я забилась в закуток между спортзалом и подсобкой. Бросив портфель на землю, я села на него и заплакала.

– Эмма! Эмма! – услышала я.

Это Славик, он все это время бежал за мной.

– Эмма, не убегай, – умоляюще произнес он, отрывисто дыша.

Не помню, чтобы он называл меня по имени. Отдышавшись, он присел рядом.

– Не плачь. Эти глупые ребята… они не понимают… Не обращай внимания… – тяжело дыша, утешал меня Славик.

Он погладил меня по спине и расправил мои спутавшиеся банты на голове.

– Ты ведь просто играла, как раньше мы играли во дворе церкви? – фраза эта прозвучала и как вопрос, и как убеждение одновременно.

Я подняла на него вопросительный взгляд. Он что, тоже с ними заодно?

– Я разговаривала с Митой! – выпалила я в досаде.

– Мита? Это что, новая героиня? Давай вместе играть?

– Мита – это балерина. Она сегодня уехала, и мы попрощались. Ты что, ее не видел?

Славик искренно замотал головой. Даже если бы захотел из вежливости, Славик не смог бы даже полвранья произнести. Настолько он был част этот ребенок.

– Нет. Там никого не было. Мальчишки подкрались к тебе сзади и стали прислушиваться. Ты стояла у двух тополей и разговаривала сама с собой. Мы с Мартином пришли чуть позже, но тоже видели, как ты кому-то махала рукой, но ведь никого там, кроме тебя, не было.

Если бы это сказала даже моя мама, то я бы не поверила. Но так как это говорил Славик, то мне сложно было представить, что он может меня обманывать. Скорее всего, я поверю, что действительно сошла с ума, чем в то, что Славик врет. Но как такое может быть? Я ведь своими глазами видела Миту, ощущала ее прикосновения, мы занимались с ней хореографией все лето. Я стала вспоминать ее лицо, голос, фигуру, рассказы. Не может быть, чтобы все это мне лишь привиделось. Я стала судорожно копаться в сознании. На минуту мне показалось, что рядом со мной сидит не Славик. Но он тут же обвил вокруг моих плеч руки и заключил меня в привычные объятия. Только Славик обнимал меня так, обхватывая плечи, как бы обвязывая веревкой.

– Не расстраивайся, принцесса. Пусть себе смеются сколько хотят. Если хочешь, мы и дальше будем играть с балериной, – сказал он.

В это мгновение я стала понимать, что рядом действительно мой Славик, мой друг и жених. Но это меня нисколько не успокоило. Напротив, в голове как будто разрядом прошлись. Все спуталось, смешалось, и я не могла понять, сон ли это или явь. Была ли на самом деле Мита, или это мне приснилось. А может быть, и меня не существует? А может быть, Славик – это тоже плод моего воображения. Но тут я подняла голову и увидела Мартина. Его угрюмое лицо привело меня в чувство. Если он тут, значит, сном это быть не может. Я тут же утерла слезы, еще не хватало, чтобы Мартин думал, что мне обидно от слов этих сорванцов. Не хотелось, чтобы он видел мои слабости и внутренне радовался.

– Пойдем домой, – буркнул Мартин, подав мне пухлую руку. Я в смятении посмотрела на него, потом на его руку. Глаза его были все так же угрюмы, но теперь в темной радужке мелькнуло что-то подобное жалости. Я отпихнула от себя его руку и вмиг вскочила на ноги. Еще чего? Не нужны мне его жалость и сочувствие. Пусть проваливает! Я схватила свой портфель, разгладила рукой складки на юбке, вздернула подбородок, расправила плечи, потянула лопатки вниз и гордо зашагала в сторону выхода.