Читать книгу Кумир - Юля Пилипенко - Страница 1

Она сидела на подоконнике и всматривалась в утренний дождь. По стеклу хаотично растекались непредсказуемые струйки. Это явно было не по сценарию… Ей хотелось улыбнуться от мысли, что хоть что-то в этой жизни было не по сценарию. Дождь помогал сосредоточиться и немного отвлечься. Почему ей казалось, что все будет по-другому? Мечты сбывались, а радости это не приносило. Одно сплошное уныние и легкая доля презрения со стороны окружающих. Презрения или зависти? Или презрения и зависти? Она услышала легкий шорох простыней, который доносился из противоположного угла комнаты. Интересно, о чем он сейчас думает? И думает ли вообще? Не хотелось поворачиваться в его сторону, да и рано еще. Этот клятый гостиничный номер осточертел ей за каких-то несколько дней. А каким вообще должен быть номер в отеле? Она тасовала в памяти интерьеры «Рица», «Крийона» и «Плаза Атени»… Туда ее тоже не тянуло. К черту все. Нужно сконцентрироваться на пуговицах. Даже дурацкие пуговицы на этой безразмерной мужской рубашке застегнуты по сценарию и через одну. Через одну… и через жопу. Эта мысль ей тоже по– нравилась и вызвала внутреннюю улыбку. В любом случае скоро все закончится. Снова звук со стороны кровати… А вот теперь пора… Она медленно обхватила свои острые колени тонкими руками, оторвала взгляд от сентиментального дождя и начала наблюдать за тем, как он, уткнувшись в подушку, шарит рукой по ее половине кровати king-size.

– Можно вопрос? – Никогда еще ее голос не звучал так робко и приглушенно.

– Задавай, – раздался тихий мужской хрип.

– Почему говорят, что в первый раз трудно выстрелить в человека?

– Почему только в первый? Ты считаешь, что второй раз легко?

– Я не знаю. Поэтому и спрашиваю…

Он нехотя пошевелился и повернул голову в сторону окна, на секунду приоткрыв глаза. Спать хотелось невыносимо. Ее хотелось еще больше, чем спать. Эти роскошные километровые волосы и массивный крестик на хрупкой шее не давали ему покоя уже несколько дней. Впрочем, километровыми были не только волосы, а массивными не только ее крестик и серьги. В голове мелькнула мысль: «Скольких же ты убила?» – но он сонно выдавил:

– Потому что человек жив до тех пор, пока ты в него не выстрелишь.

– Но он же все равно умрет. Рано или поздно… – не унималась она.

– Умрет. Но тогда, когда ему суждено.

– Но если ты в него выстрелишь и он умрет, значит, ему было суждено умереть тогда, когда ты в него выстрелил?

– С этим не поспоришь. Скажи, а кому из нас ты сейчас пытаешься найти оправдание?

Дождь перестал, и она потеряла интерес к окну и подоконнику. Бесшумно спрыгнув на холодный пол и затаив дыхание, она стояла и завороженно изучала его сонное лицо в первых лучах их общего рассвета. Это было самое мужское лицо в ее жизни. Жесткое, безжизненное и в то же время красивое.

– Никому… я… я просто люблю тебя таким, какой ты есть…

Дождь кончился.

Он открыл глаза, резко приподнялся на заскрипевшем от мускулистого тела матрасе и успел произнести только одно слово, которое уже можно было не произносить:

– ОТОЙДИ…

Раздался глухой звук. Она растерянно опустилась на колени. На белой мужской рубашке со стороны единственного левого кармана расплывалось ярко-красное пятно крови. Молниеносно скатившись с кровати, он оттащил в сторону ее тело, в котором быстро умирало молодое и неуверенное в себе сердце. Он запустил дрожащие пальцы в копну ее теплых густых волос, склонился над правильными чертами лица и оживил мертвую тишину каким-то животным криком:

– НЕЕЕЕЕТ… Господи… пожалуйста… не ее… Только не ее…

– СТОООП, – раздался душераздирающий вопль раздраженного режиссера.

Актер резко подорвался на ноги, бросив в лежачем положении только что «убитую» девушку, и с нескрываемым отвращением посмотрел на режиссера:

– Ну, что опять?

– С тобой ничего. А вот к ней, – режиссер навел свой пухлый палец на уже успевшую ожить актрису, – у меня есть вопросы. Скажи мне, кто так умирает?

– Как… так? – слегка проиронизировала актриса, по-турецки расположившись в углу, где только что умирала.

Лицо режиссера покрылось тремя пунцовыми пятнами (эта своеобразная реакция организма преследовала его с раннего детства), и слюни творческого негодования накрыли всех присутствующих, как внезапный тропический дождь:

– Да ты заплакать должна… Ты ему только что в любви призналась… Он для тебя – все… понимаешь? То, что ты всю жизнь искала, хотела… вот оно – перед тобой… вся твоя жизнь. А в тебя стреляют… и забирают у тебя эту жизнь… Он ревет над тобой… а ты хлопаешь нарощенными ресницами, как восторженная дура. Ты чего? Да если бы мне нужна была такая эмоция, я бы взял напрокат манекен из стокового магазина… Показать тебе, как ты умерла? Да тебе зритель не поверит… тебе…

– Нормааально умерла, – резко перебил его актер. – Что ты к ней привязался? Кто на нее смотреть будет в этот момент? Ей не поверят? Ей поверят, даже если она, умирая, будет пузыри от жвачки надувать. Ей поверят, потому что мне поверят. И на этот фильм пойдут, потому что на меня пойдут. Так что хватит ее задрачивать!

Юная актриса с восхищением и благодарностью стреляла глазами в сторону своего неожиданного защитника, который ловил все новое и новое вдохновение от ее восторженных взглядов и уже не мог выйти из роли благородного рыцаря. В этот момент оператор нежно почесал свою брутальную бородку и тихонечко шепнул на ухо новому коллеге, с которым пару часов назад проснулся в похожем гостиничном номере:

– О… пошел звездить… Ты смотри, как заступается за нашу проплаченную «киску».

– Слушай… не было бы «киски», так сидели бы сейчас без работы. Пусть позвездит… Он – звезда. Ему можно, – зевнул коллега, все еще не опомнившись после бурной ночи с оператором Андреем.

– Потому-то ему и с рук все сходит… потому что такие, как ты, считают, что таким, как он, все можно…

– Андрей, ты просто ревнуешь. Угомонись. Он у нас дамский угодник.

Режиссер продолжал активно спорить с актером, в экстазе жестикулируя, как стервозная итальянка в свои самые бурные годы:

– Гога! Да у меня всегда – лучшая команда… что ты начинаешь? Ты сам не видишь, что она ни хрена не справляется? Ты…

Но свидетели и участники сцены не успели дослушать, что должно было последовать после «Ты…», и виной этому стала молодая и очень несимпатичная барышня, которая поставила недалеко от Гоги стакан с апельсиновым фрешем и неудачно совершила попытку быстрой капитуляции.

– Сюда иди, – прорычал Гога, изучая содержимое в стакане.

– Это вы мне? – обернулась перепуганная ассистентка.

– Тебе. Что это? – Гога поднес фреш к лицу косящей на один глаз девушки.

– Вы… просили… фреш…

– Из каких фруктов?

– А…пель…си…ны…

– Тебя как зовут?

– На…деж…да… – промямлила растерявшаяся в конец фреш-разносчица.

– На…деж…да… Ты когда-нибудь видела, чтобы я пил просто «а-пель-си-ны»?

– Я… здесь первый день. Вы сказали «апельсиновый»…

– Надежда… б…, запомни: я пью апельсин-яблоко. Яб-ло-ко. Или это также трехсложно, как твое имя? Забери на х…н.

По лицу косоглазой Надежды неконтролируемым потоком потекли слезы. Она растерянно забрала стакан из рук Гоги, парализованно продолжая стоять на месте и будучи не в силах изменить место собственной геолокации.

– Вот подонок… он же просил апельсиновый, – рявкнул оператор своему новому коллеге-любовнику.

Гога невозмутимо повернулся к режиссеру и сделал кивок головой в сторону убитой горем ассистентки:

– Может, возьмешь на главную женскую роль НА-ДЕЖ-ДУ? Смотри, какая эмоция…

– Перерыв! После обеда продолжим, – раздраженно сказал режиссер.

Съемочная группа вальяжно расползалась по сторонам. Режиссер задумчиво посмотрел на Гогу, который уже явно успел забыть о происходящем секунду назад.

– Гога! На минутку… можно?

Гога с искренней улыбкой подошел к режиссеру и по-дружески его приобнял.

– Гог… ну чего заводишься? Но она же бездарная…

– Бездарная, – согласился Гога с удивительным спокойствием.

– Так для чего весь этот цирк?

– А для чего ты брал ее на главную роль? Ты считал, что ее талант равен той сумме, которую заплатили за ее участие в фильме?

– Ну не могу я, понимаешь? Я не привык так работать… Мне же не тридцать лет… и не сорок… Понимаешь? Я старой закалки.

– Паш, понимаю… и не понимаю одновременно. Я уважаю тебя, как режиссера и профессионала своего дела. Но давай посмотрим на факты: ты взялся за дерьмовый фильм, у которого откровенно дерьмовый сценарий, но прекрасный бюджет. Не ты, не я в жизни бы такое попсовое говно не смотрели. Ты – поклонник Годара и Бертолуччи, а мне нравится кино, которое делал Бергман. Но что мы имеем? Мир деградирует и продается. И ты продаешься. И я продаюсь. Потому что если бы мы с тобой не любили бабки, я не играл бы киллеров в кино, а ты бы такое кино не снимал. Ты согласен?

Режиссер, молча согласившись, полез в карман за культовой пачкой французских “Gitanes”.