Читать книгу Химера - Юрген Ангер - Страница 2

Яркие звезды покоились в черном небе – словно алмазы в ладони бархатной перчатки. Золотой сочельник, канун Рождества. В эту ночь девушки ворожат на женихов, и сходят на нет запреты, и размыкаются цепи, и темные гении пристально глядят – с небес ли? из бездны? – на грустную нашу землю. Одни из нас молят бога, чтоб пронесло, чтоб не заметило, не разглядело их черное око, другие же просят, ждут, жаждут замеченными быть – да только на них не смотрят…

Легкие санки, изящные, с причудливым прихотливым декором, сделанные будто по заказу капризной принцессы, беззвучно и стремительно летели по белому снегу. Так золотая лиса бежит по сугробам – от охотников ли, или навстречу чему-то, что дразнит ее любопытство. Санки остановились у бывшего дома казненного боярина Кикина (заговор о свержении монарха, квалифицированная казнь через четвертование). Ныне дом, конфискованный у семьи заговорщика, превращен был в музей, и в музее сем по приказу покойного государя Петра собраны были редкости и курьезы со всех сторон света, и стояли в банках заспиртованные уникумы.

Дверца у санного возка открылась, и на снег сошел господин в собольей шубе, великолепной шляпе и в маске – многие персоны носили такие маски, желая остаться неузнанными. Господин поднялся на обледеневшее музейное крыльцо, постучал сперва тихо и скромно, но, не дождавшись ответа, развернулся к двери спиной и несколько раз ударил каблуком – так, что массивные доски дрогнули и запели.

По ту сторону двери зародилась паника. Три сторожа, они же истопники, они же – дневные экспонаты музея, так называемые монстры, в меру своей фантазии отмечали приближение Рождества. По кружкам разлит был спирт, бережно и, как верилось сторожам, незаметно сцеженный из банок с мертвыми уродами – мутный медицинский раствор с беловатыми хлопьями. Сторожа – карлик, микроцефал и шестипалый мутант, все трое в солдатской зеленой форме – уже сдвинули праздничные чаши и готовились вкусить нектар, когда дверь затряслась и загрохотала.

– Он, – вздохнул сокрушенно двупалый карлик Фома, и поставил праздничную чашу обратно на столик – Фома обхватывал кружку своими двумя пальцами крепко, как клещами, – нет ему покоя.

– Так сочельник, вся нечисть на землю стремится, – шестипалый Яков спрятал кружку и поплелся открывать. Микроцефал Степан только хлопал глазами – в силу слабых умственных способностей он не осознавал, ни кто явился, ни зачем – понял только, что пить пока нельзя.

– Милости прошу, ваше благородие, – Яков распахнул дверь, и нарядный господин впорхнул в музей – словно легкая морозная фея, сопровождаемый поземкой и холодными сквозняками. Яков прикрыл за ним створку, господин оглядел сторожей и спросил тихим и отчетливым голосом, по-русски, но с сильным акцентом:

– А где ваш гермафродит?

– Убег, – отвечал общительный Фома, – или убегла. Скушно им с нами стало.

Четвертый сторож, гермафродит, и в самом деле, из музея недавно сбежал – то ли соскучился, то ли нашел свое счастье.

– Зажги мне свечи, карапет, – велел господин Фоме, – и проводи до двери.

Фома ловко возжег на подсвечнике три свечи и повел гостя за собою. Тот шел среди банок и чучел, не глядя на уродов, задевая полами пушистой шубы страшные экспонаты – словно было ему все равно. Фома посветил – и гость открыл своим ключом низкую потайную дверку, забрал у сторожа подсвечник и вошел. Дверка захлопнулась, и Фома поспешил к товарищам.

– Что, нашел? – Яков достал спрятанную кружку, – Будем, братцы.

Чаши наконец-то сдвинулись, звякнули, глупый Степан отхлебнул и спросил:

– А кто это был-то?

– Кавалер, – кратко ответствовал Яков.

– Это Демон, – пояснил дружелюбный Фома, – Кавалер казненный, Демон, как сочельник, или просто луна растет – он приходит, ищет свою голову.

– Так у него голова – на плечах, – не понял Степан.

– Значит, она – не его, – кратко отвечал Яков, – а ему своя надобна.

Вдали, из тайной комнатки, послышался грохот.

– Неужели приставил? – изумился Фома, и все трое отставили кружки, и наперегонки бросились – смотреть, как кавалер приставил себе свою настоящую голову.

Увы, если кавалер и пытался – попытки его не увенчались успехом. Подсвечник стоял на столе, озаряя банки с двумя заспиртованными головами – мужской и женской. Женская голова принадлежала когда-то красавице Машечке Гамильтон, казненной царем Петром в пароксизме презлобства в год смерти маленького наследника. А вторая голова была та самая, кавалерская. Странно, конечно, что гость ее хотел – кавалерская голова была без глаз, поклевана птицами, хоть и заметно было, конечно, что некогда – казненный был замечательный красавец.

Нарядный господин валялся на полу, перед столом с головами, в распахнутой шубе, с рассыпанными черными волосами – шляпа его откатилась далеко в угол – и пребывал в глубоком обмороке.

– Видишь, Степка, у него своя черная, а он – белую хочет, – поведал Фома товарищу секрет кавалерских голов, – Давайте, братцы, отнесем его.

Яков и Степан подхватили кавалера с пола, как сломанную куклу – он и был, как куколка, легкий и хрупкий, разве что шуба тяжеленная. Фома подобрал шляпу, взял подсвечник, и ловко своими клешнями закрыл потайную дверцу на ключик – а ключик вернул кавалеру в его карман. Пока гостя тащили среди банок и чучел – кровь пошла у него носом, запачкав белоснежный галстук – то ли ударился, когда падал, то ли просто был нездоров. Фома отворил двери на улицу – санный возок ждал хозяина, кучер распахнул дверцу и помог погрузить бесчувственную ношу, заодно подтер собственной варежкой и кровь из носа. Сердобольный Фома сунул обморочному кавалеру под нос тряпку, смоченную нашатырем – тот передернулся, и ресницы дрогнули, значит, жив – Фома надел на кавалера его шляпу, и нашатырь от носа убрал.

– Бывайте, ваше благородие! – прокричали сторожа вслед удаляющимся саням, и вернулись в тепло, к своим кружкам.

Сани катились по темным улицам. Звезды спрятались, набежали тучи, и из туч посыпался хлопьями нежный, сочельничий снег. Кавалер в санях открыл глаза, вытер перепачканное кровью лицо тонким кружевным платком, снял перчатку и приложил к стеклу теплую руку – чтобы протаяло, и можно было смотреть. Видно стало в проталинке – как сходят на землю белый снег, и бесконечный холод, и непонятные силы, таинственные и необъяснимые, верить в которые – позор для образованного человека.