Читать книгу Химера - Юрген Ангер - Страница 5

Ветер продувал насквозь прямые, как лучи, петербургские линии, и заодно придавал ускорение некоторым пешеходам. Рене и не заметил, как этот резкий осенний ветер донес его до дома – вместе с опавшими листьями и сорванными с деревьев ветвями. Рене и чувствовал себя сейчас таким вот никчемным, легким и беспомощным листком, оторванным от кроны и гонимым пронзительным ночным ветром. В разрывах туч светила чертовка-луна, у соседей протяжно выла собака – к покойнику, не иначе. Рене вошел в дом с черного хода и, не заходя к себе, сразу заглянул в комнату к Десэ. Француза там не было. Рене прошел по коридору до конца, бесшумно ступая в своих высоких замшевых ботфортах – в эту ночь он был одет дорого, но скромно. Скромная роскошь, словно стыдящаяся себя, и черная полумаска – типичный наряд золотого мальчика, решившегося посетить злачное место. Рене отодвинул коврик, изображавший торжество Юпитера и Юноны, и постучал условным стуком – на мотив сарабанды.

Десэ открыл ему – он был в прозекторском фартуке и в перчатках, белокурые волосы его собраны были в гулю на макушке.

– Заходи, но ничего не трогай – иначе нахватаешься, – предупредил Десэ, запирая за ним дверь, – Я вижу, ты славно погулял.

Скамья у стены вся заставлена была склянками и ретортами. Рене снял с себя плащ, расстелил на полу и уселся на него, обхватив руками колени. С пола, запрокинув голову, следил он за тем, как Десэ разливает жидкости по сосудам. Нижнюю часть лица француз прикрывал платком – чтобы не надышаться ядовитыми испарениями.

– Что ты сидишь? – удивился Десэ, – Что-то случилось? Наконец-то подцепил в борделе триппер?

– Я проигрался, Десэ, – убито сообщил Рене, и запустил унизанные кольцами пальцы в свои волнистые волосы – небольшая, скромная, но дорогая шляпа тут же свалилась с его головы и упала рядом, – Я продулся, просто в пух и прах. Я в долгах по уши. Завтра буду бегать по городу и занимать деньги.

– Тогда не разбрасывайся шляпами, – Десэ скосил глаза, но головы не повернул, продолжил разливать свои растворы, – где ты играл? У Лившица?

– У фрау Хрукиной, – загробным голосом признался Рене. Десэ на мгновение повернулся к нему, скривил лицо и опять вернулся к своим колбам:

– У Хрюкиной, – поправил он, – и как тебя, несуразного, занесло в такое место? К ним даже я не хожу. Шулер на шулере. Они и курицы свои собирают – специально для таких вот дураков вроде тебя. С кем ты там был?

– Юнкер Нежин, юнкер Бергхольц… – отвечал Рене, свекольного цвета под своей маской.

– Этот Нежин твой – наводчик, имей в виду, получает процент от заведения за таких вот золотых лошков – как ты, – Десэ взял пробирку и принялся выпаривать содержимое над спиртовкой, – Я должен был сказать тебе, но кто же знал, что тебя понесет в подобный гадюшник. Отчего такая мысль вообще посетила твою… скажем так, миниатюрную голову?

– Оттого, что царь запретил игорные дома, – сознался Рене, – и мы с Бергхольцем решили, что это дело стоящее – раз царь его запрещает.

– А то, – согласился Десэ, – унылые вещи запрещать не станут, например, заутреню или сельдерей. И что же ты теперь будешь делать, беспечный игрок?

– Займу денег у де Монэ, он давно ко мне неровно дышит, – легкомысленно отвечал Рене.

– Про де Монэ непонятно, чего он взаправду хочет, – задумчиво проговорил Десэ, – сегодня был у нас братец Гасси, и хвастался в своей иронической непосредственной манере, как его атаковали две дуры-Балкши. Сестрица и племянница твоего Виллима Ивановича. И хотели от него – ты не поверишь – чтобы тот, как знатный алхимик, составил для них приворотное зелье.

– А что Гасси?

– А что Гасси – фыркнул на них и пошел дальше. Потом, правда, жалел – младшая Балкша чудо как хороша, можно было бы ради нее и намешать в реторте травы с говном и кровью, в обмен на ее поцелуй. Но, с другой стороны, с дурами свяжешься – потом не оберешься хлебать. Так вот, сдается мне, Балкши ищут зелье не для себя, а как раз для Виллим Ивановича, приворожить к нему венценосную патронессу.

– Я не умею делать такие вещи, – вздохнул Рене.

– И я не умею, – ответил Десэ, – но за хорошие деньги намешал бы им чего-нибудь позловоннее, добрым свиньям все на пользу. Лучше уж сочинить для де Монэ приворотное зелье, чем позволять ему себя тискать. И вообще, малыш, почему ты не попросишь денег у Гасси – он, конечно, победнее Виллима Ивановича, но он не будет хватать тебя за бока.

– Он сразу даст мне по шее, – печально сказал Рене, – вот почему, смотри.

Рене вытянул перед собою левую руку – на безымянном пальце больше не было перстня с розовым камнем, фамильного достояния Левенвольдов.

– Проиграл? – догадался Десэ.

– Там был один тип, он, кажется, нарочно хотел выиграть именно его, – отвечал Рене тихим, смущенным голосом.

– Завтра ночью я зайду к Хрюкиной и попробую отыграть твое сокровище обратно, – сердито пообещал Десэ, – ты только скажешь мне, что это был за тип. Надеюсь, что мне не доведется зарогатиться канделябром.

Рене молчал, и не сводил с учителя внимательных глаз – он не верил своему счастью. Десэ снял перчатки, опустил платок с лица на шею и выдвинул из-под стола потайной ящичек:

– Подойди-ка сюда, но только – повторяю – ничего не трогай.

Рене осторожно подошел и вытянул шею – на дне ящичка лежали три одинаковых перстня с розовым камнем, точь-в-точь такие, как был у него.

– Выбирай любой, – разрешил Десэ.

– Это что – копии? – удивился Рене.

– Отчего же, оригиналы. Как думаешь, откуда они берутся? Неужели твой отец заказывает подобные вещи у обычного жидовского ювелира? Вот еще какая штучка есть, – Десэ из глубины ящичка извлек изящный рубиновый крест, раскрыл его – внутри крест оказался полым, – в нем, по-хорошему, должна помещаться капсула, – пояснил он. Десэ спрятал крест, взял один из перстней и сам надел на палец оцепеневшего Рене:

– А теперь, малыш, как и принято в вашей благородной рыцарской семье – сам сочини для него начинку. И постарайся успеть, пока не затеплится заря.

Наутро Рене явился во дворец, на дежурство в царицыных покоях – с чугунной после бессонной ночи головой и с небольшим опозданием. Иоганн Бергхольц, еще один ночной искатель приключений, уже поджидал его возле дверей, задумчиво подпиливая розовые ногти.

– Хозяйка – там? – шепотом спросил Рене.

– На месте, – кивнул Бергхольц и спрятал пилочку.

– Ругается на меня?

– Наоборот, поет, – отвечал Бергхольц, – разве что спросила – где мой Красавчик, на какую фифу он меня променял?

– Шутишь? – Рене прижался ухом к двери – в покоях действительно слышалось жизнерадостное, хотя и несколько фальшивое пение.

– Не-а, – с наигранной серьезностью отвечал Бергхольц, – Нисколечко.

Рене вовремя отстранился от двери – в покои проследовал величественный, молочно-золотой Виллим Иванович де Монэ с пухлой папкой в руке, и Рене распахнул перед ним створку двери:

– Доброе утро, Виллим Иванович. Как спалось?

– Привет, Красавчик, – Виллим Иванович потрепал Рене по щеке, и вгляделся в него, прищурясь, – ему очень нравилась собственная молодая копия, – Спал омерзительно, никак не мог подобрать рифму к слову «рудольштадт». И понесло старого дурака стихи сочинять, как будто дел без этого мало…

– Кронштадт, – подсказал было Рене, но Виллим Иванович отмахнулся:

– Хоть ты не издевайся, – и прошел со своей папкой в покои.

– Вот почему он тебя помнит, а меня нет? – огорчился Бергхольц.

– Потому что они друзья с моим Гасси, – утешил Рене, – Как ты проигрыш собираешься отдавать, наперсник разврата?

– Папи, – закатил глаза Бергхольц, – хоть он и всыплет мне дома по первое число. А тебя кто спасет – твой Гасси?

– Пока Гасси ходит со своим адъютантским стеком – я не пророню ему ни слова. Неохота сделаться похожим на полосатую лошадь – зебру. Гасси сначала бьет, а потом только думает. Вот, – Рене кивнул на дверь, ведущую в покои, – те две персоны, на которых вся моя надежда.

– И не страшно тебе! – восхитился Бергхольц. Рене лишь пожал плечами.

Прошуршали шелковые платья – в приемную явились две дуры-Балкши, мать и дочь. Высокие, с тонкими, как ножки бокалов, талиями, жгуче-синеглазые, они повернули одновременно в сторону камер-юнкеров свои изящные, на высоких шеях, как у породистых аргамачек, головы и произнесли хором:

– Привет, Красавчик! – и шелковым вихрем исчезли за дверью.

– Ну вот, отчего все видят только тебя, а меня здесь как будто нет, – совсем расстроился Бергхольц, – А почему ты их пустил?

– У них право большого входа, как и у нас с тобою, – разъяснил Рене, – с октября сего года. Читай регламент внимательно, Гензель.

– Красивая племяшка у де Монэ, – мечтательно изрек Бергхольц.

– Все равно, Гензель, это же – Балкши, – предостерег благоразумный Рене, – Существа хтонические и неуправляемые, наподобие фурий. Моя Grand-mère écossaise, моя шотландская бабушка, рассказывала нам, детям, о банши – это такие шотландские прекрасные менады, но совершенно невоспитанные. Банши, Балкши…

– Но, Рене, – у них тончайшие талии при дворе и, говорят, лучшие ноги, – аргументировал свои предпочтения Гензель Бергхольц.

Получаса не прошло – веселенькие Балкши прошуршали обратно:

– До встречи, Красавчик!

Рене и Гензель придержали им двери, и старшая Балкша до неприличия пронзительно уставилась на руку Рене – на его перстень с розовым камнем. Но ничего не сказала. Что-то прошептала дочери на ухо, обе захихикали и полетели дальше по своим ведьминским делам.

– Почему все видят только тебя! – запричитал юнкер Бергхольц, – Красавчик, Красавчик – и никогда Гензель Бергхольц?

– Иди сюда, я подведу тебе глаза, – поманил несчастного Рене, – и все немедленно тебя оценят.

Бергхольц подошел к нему, Рене развернул его к окну, извлек из кармана карандашик и ловко нарисовал завистливому юнкеру стрелки. Отошел, прищурившись, от своего произведения, вернулся и подвел еще и брови. Нахмурился, счел картину несовершенной, и переклеил несколько мушек:

– Теперь хорошо. Можешь блистать.

– Мальчики, а что это вы делаете? – в приемную просочилась молоденькая карлица Агаша и с любопытством наблюдала за преображением камер-юнкера.

– Гензель хочет тебе понравиться, – раскрыл интригу Рене.

– Он и так мой самый любимый! – карлица обняла точеную ножку юнкера Бергхольца и украдкой пощекотала, – Правда, Ягашечка?

Ягашечка немедленно залился краской под своими белилами.

– Хозяйка в дому? – деловито спросила Агашка. Вопрос был задан по-русски, и Рене по дикости своей его не понял, а Бергхольц ответил также по-русски:

– В дому. С Виллим Ивановичем.

– Доброй охоты, мальчики, – карлица мышкой скользнула за дверь, а Рене сказал весело Бергхольцу:

– Вот видишь! Тебя оценили.

– Да ну тебя, – обиделся заметно похорошевший «Ягашка».

По коридорам близились звуки – детского смеха и рева одновременно, и в приемную явилась мамка с двумя принцессами и ревущим принцем на руках. Завидев юнкеров, принц прекратил реветь, ошеломленный их слепящей красотою.

– Смотрите, ваше высочество – цаца, – мамка поднесла трехлетнего залитого соплями бутуза поближе к сияющему шитьем Бергхольцу. Принц не терял ни минуты – он с недетской силой дернул юнкера за жемчужную пуговицу, оторвал ее и тут же проглотил.

– Не переживайте, завтра мы вернем ее вам обратно, – пообещала мамка.

– Премного благодарен, – пробурчал Бергхольц.

Принцессы, черненькая и беленькая, лет им было вроде бы девять и восемь, исподлобья смущенно смотрели на Рене.

– Как тебя зовут? – по-русски спросила младшая, Лизхен. Она была кудрявая и толстенькая, с голубыми, чуть навыкате, глазами.

– Рейнгольд Густав фон Левенвольде, моя прекрасная госпожа, – Рене, как паладин былых времен, грациозно опустился на одно колено и поцеловал липкую от конфет руку девочки. А потом уж, чтобы дважды не кланяться – руку ее сестры.

– Ты придешь к нам кататься на лошади? – важно и требовательно спросила Лизхен.

– Я плохо держусь в седле, – признался Рене, – разве что у вашего высочества найдется для меня ослик.

– Я прикажу привести для тебя пони, – пообещала величественная Лизхен, – Так ты придешь?

– Как прикажет моя госпожа, – Рене еще раз поцеловал детскую ручку, в мыслях поминая позабытую принцессой богиню Гигиею.

– Теперь она с тебя не слезет, – шепотом предрекла Рене мамка. Бергхольц отправился объявлять о прибытии августейших высочеств, и процессия проследовала в покои. Принц, лишенный следующих пуговиц, опять заревел, а Лизхен на пороге обернулась и окинула свою будущую игрушку каким-то плотоядным взглядом.

– Тебя опять оценили, – издевательски сказал Рене вернувшемуся Бергхольцу.

– Кое-кому и вовсе предстоит пони, – злорадно прошептал Гензель.

Вдали, в анфиладах комнат, нарастал и приближался звук, напоминающий конский топ. Камер-юнкеры вытянулись по обеим сторонам дверей, и Бергхольц попытался прикрыть место откушенной пуговицы. В приемную ворвалась еще одна – стремительная – процессия. Во главе был Сам, Его Величество, а за спиной маячили – все придворные звезды, Шафиров, скандалист Ягужинский, светлейший князь Меншиков, которого в Риге именовали не иначе как принц Александр, и где-то позади – Гасси в своем белом мундире и с неизменным стеком в руке. Рене и Гензель слаженно и быстро отворили обе створки дверей – царь устремился было в покои, замер на мгновение, глянул на Рене насмешливо и с легкой брезгливостью, что ли:

– Этот молодчик на дверях – он твой братишка, min bruder? – царь повернулся к Гасси быстро и резко, как атакующая кобра, – И в самом деле – вылитый Вилька!

Гасси, прежде гордый и важный, тут отчего-то потерялся и промямлил по-русски нечто невразумительное. Рене, напротив, поклонился изящным отрепетированным поклоном и смотрел на его величество снизу вверх, своими подведенными ангельскими глазами – в его темные, навыкате, глаза. Красивые, стоит сказать, и несмотря на то, что одет был его величество бедно и небрежно – обаяние власти делало его для Рене куда привлекательнее его нарядных спутников.

– Просто вылитый Вилька, – повторил царь, взял Рене своими пальцами за мягкий напудренный подбородок – куда жестче, чем делал это Виллим Иванович – и вгляделся в его лицо сумасшедшими глазищами, и Рене вдруг улыбнулся ему – лучшей из всех жемчужных улыбок. И что-то непристойное было – в этом взгляде изнизу вверх, и в этой улыбке, наглой и в то же время испуганной. Жесткая рука отпустила камер-юнкерский подбородок, одобрительно потрепала Рене по щеке – и блистательная процессия скрылась в покоях августейшей супруги. Остался только Гасси – в белом мундире и со стеком.