Читать книгу Химера - Юрген Ангер - Страница 3

В Риге снега почти не было, а здесь его навалило по уши. Ледяным и слепяще-звездным выдался сочельник года одна тысяча семьсот тринадцатого. Ранним утром, на постоялом дворе, пока кучер «переобувал» карету, переставляя ее с колес на санные полозья, молодые господа сонно таращились с крыльца на утреннее звездное небо. Старший из них с удовольствием узнавал на своде небесном знакомые созвездия и тут же их называл по именам, а младший – только зевал, прикрывая узкой ладошкой розовый рот.

В карете ехали они втроем – юные бароны фон Левенвольде, средний и младший, и камердинер Кейтель, молодой еще человек, но уже вполне упитанный и степенный. Как только карета стартовала с постоялого двора, Кейтель завернулся в шубу, опустил на лицо до самого носа меховую шапку и в таком убранстве отправился на свидание к Морфею. Молодые господа отчаянно мерзли, тщились натянуть шерстяные гетры до бедер, и тоскливо зарывались носами в свои пушистые муфты.

– Едем, едем, из столицы славной и древней – в столицу новую и поганую, – капризно и сердито проговорил младший Левенвольд, – у себя дома мы были сыновья пленипотенциария, а здесь станем – выскочки лифляндские, одни из многих, они у себя, наверное, и слова такого не знают – uradel…

– Ну, ты мог бы и не ехать, – лениво возразил его брат, согревая дыханием тонкие, в перстнях, пальцы – и пар клубился из его рта, как у человека, курящего трубку.

– И что бы мне было делать – жениться? Сделаться первым в истории лифляндским султаном? – юноша произнес эти слова с таким комическим недоумением, что брат его рассмеялся.

Фридриху Казимиру, или Казику, как звали его дома, исполнился двадцать один год. Он был заметно выше двух своих, прямо скажем, невысоких братьев, и до недавнего времени считался самым красивым из всех троих. Два года назад оспа исклевала его лицо, словно жестокая птица. Если не подходить близко и не вглядываться – что там, под краской – он был все еще очень хорош собою, стройный, как Аполлон, обладатель римского профиля, чернейших локонов, оленьих глаз и безупречных манер. Казик знал четыре языка – французский, итальянский, греческий и латынь. В университете прочили ему великое будущее, и отец, обер-гофмейстер принцессы Софии-Шарлотты, супруги русского наследника Алексея, призвал одаренного юношу к себе, на придворную службу. В последнем отцовском письме содержалось несколько весьма прозрачных намеков – что за дерзкие планы строит почтенный Герхард Левенвольд в отношении своего среднего сына.

Младшему, Густаву Рейнгольду, вот-вот должно было исполниться шестнадцать. Родные звали его Рене, а рижские дамы и девицы дали мальчишке прозвище – фреттхен, хоречек – за вкрадчивую проникновенность. Узкий в плечах и тонкий в талии, он и в самом деле походил на этого гибкого, хищного зверька. Рене из Риги бежал, вернее – был эвакуирован. Он рано утратил цветок своей невинности, и предпочитал женщин замужних и постарше, но отчего-то вышло так, что сразу три девицы из мещанок нежданно оказались от Рене брюхаты. Для него нашлось место рядом с братом в карете до Санкт-Петербурга – и проказник Рене удрал, оставив мать и сестру улаживать его дела. Рене тоже был брюнет, с глубокими глазами ночного зверя и узким белым личиком, которое несколько портила постоянная злая гримаска. Тонкие усики и серьги, по замыслу Рене, должны были делать его старше, но выходило – черт знает что. Бездарный Рене не знал толком ничего, кроме французских романов и французских же стихов, и старший брат их, Карл Густав, Гасси, говорил о нем, жестоко смеясь: «Если бы ты был костяшкой домино – ты был бы – пусто-пусто».

Карета остановилось, и в переднее окошко видно стало – как сорвался со своего места кучер и сиганул за сугроб.

– Забавно было бы, если бы он совсем от нас убежал, – мечтательно произнес Рене.

– Наверное, съел за ужином что-нибудь не то, – предположил разумный Кейтель. Он привстал, подышал на круглое, как иллюминатор на корабле, переднее окно, вгляделся и успокоил, – Вон, сидит, шапка видна.

Рене тоже подышал на свое окно, приложил к заиндевевшему стеклу теплую ладонь – и ладонь отпечаталась на стекле. Стал виден высокий, до середины кареты, ледяной сугроб, и на вершине сугроба, на корке ледяного наста – крошечная огненная лисичка. Лисичка с любопытством смотрела на Рене и даже сделала по направлению к карете несколько несмелых шажков.

– Казик, смотри, – Рене толкнул в бок сонного брата, по уши завернутого в волчью шубу. Казик глянул в ледяную проталинку и тут же машинально потянулся – к пистолету на поясе.

– Не надо, Казик, зачем? – остановил его Рене, – Она нам все тут провоняет.

Кучер вернулся на облучок, лисичка прыснула прочь – огненным росчерком по белому снегу – и сани помчались.

В новую столицу, город Петера, сани вкатились уже на ночь глядя. Братья-бароны и Кейтель не без страха смотрели на недостроенные дома и неизбежно сопровождающие строительство разрушения, в темноте еле видные в оконные проталинки, и оттого еще более страшные.

– Чаша горькая нас ожидает, – смиренно проговорил Казик. Рене и камердинер не ответили – по пути их растрясло так, что отнялся язык.

Кучер немного поплутал по темным, разрытым улицам и наконец отыскал дом, что арендовал Герхард Левенвольд – дом был купеческий, деревянный, но большой и приличный. Не чета, конечно, их рижскому каменному дому… Карета въехала во двор, взлаяли собаки, слуги с фонарями побежали с крыльца – встречать. Казик выбрался из кареты, пошатываясь от усталости. Отец спустился к нему от дверей и раскрыл объятия – круглый и крепенький, как грибок, он был на полголовы ниже сына. Кейтель выполз из кареты, держась за бока и причитая, и сел бы в снег – не подхвати его под руки дворня.

Рене, завернутый в пушистую шубу, сидел в карете и смотрел злобными глазищами, словно пойманный волчонок – идти он не мог, в пути у него онемели ноги. Из дома вышел еще один человек – беловолосый детина роста и сложения поистине богатырского, оглядел приехавших, и в три шага оказался возле кареты.

– Вот и ты, моя Смерть! – обрадовался Рене, и весь устремился к нему, и белокурый гигант подхватил его на руки, словно пушинку, и внес в дом – а Рене обнимал его за шею и что-то шептал на ухо. Имя гувернера молодых Левенвольдов и в самом деле было Deses, что по-французски и значит – Смерть.

Десэ уложил своего воспитанника на козетку в гостиной, ловко стащил с него обледеневшие гетры и негнущиеся ботфорты, и с самым невозмутимым лицом принялся массировать юноше ноги. Мимо них тащили в комнаты дорожную поклажу, порозовевший в тепле Казик взволнованно рассказывал отцу, как они ехали, и как доехали, и доносил последние рижские сплетни.

– Десэ, а в этом доме – у тебя тоже есть секретная каморка? – шепотом спросил Рене своего учителя – и лукаво ему подмигнул.

– Да, есть, – усмехнулся Десэ. Правильные черты его то и дело сводило судорогой – если бы не это, Десэ был бы настоящий красавец, – Как только ты придешь в себя, малыш – я все тебе покажу.

– И Казику? – с ревностью спросил Рене.

– Обойдется Казик, – совсем тихо прошептал Десэ, – образина бестолковая.

Во дворе послышался звон бубенцов – прилетели еще одни сани, высокие и легкие, как комарик-карамора.

– Вот и Гасси! – отец посмотрел в окно и тотчас узнал – чьи это сани, – Все не чаял вас дождаться…

Десэ встал с козетки и неслышной тенью – что удивительно было для его комплекции – выскользнул из комнаты.

На пороге гостиной явились двое – два кавалера в подбитых мехом плащах, и под плащом у обоих белел генерал-адъютантский мундир – светился таинственным лунным светом, словно спрятанное сокровище. Под мышкой каждый из кавалеров держал чудесную пуховую шляпу, и шпаги их висели в роскошнейших портупеях, обвивших владельцев, словно драгоценные аспиды – на таких кавалеров захолустным юношам приходилось разве что любоваться, завистливо разинув рот.

– Простите, папи, но мы к вам совсем ненадолго, – первый из вошедших поклонился хозяину дома, – только взгляну на наших оболтусов – и, увы, мы сбежим от вас – ведь нас ожидают дамы.

Отец тут же извинил его – и, в самом деле, говорившему можно было простить и пущие прегрешения. Гасси, Карл Густав, был не очень высок, но великолепно сложен, и словно мерцал изнутри – теплым светом живого искристого обаяния. Парика он не носил – впрочем, как и его спутник – и темные волосы вились по его плечам, будто живые змеи. Во взгляде Гасси не было той многозначительной томности, как у Рене или у Казика, он смотрел прямо и решительно, и делалось ясно, отчего зовут его иногда – «неистовый – Amoklaufer – Гасси». Римский нос, фамильная черта всех Левенвольдов, добавлял лукавства его физиономии, но ровно настолько – чтобы маска римского патриция ожила и сделалась симпатичным человеческим лицом.

– Казик, дитя мое! – Гасси заключил в объятия среднего брата, и полы плаща колыхнулись, а перевязь звякнула, – Ты холодный, как ледяная статуя! И хорош – тоже как статуя, даже несмотря на преодоленный путь. А где же наш малыш, наше картавое недоразумение?

Рене легко поднялся с козетки – словно не он только что умирал на ней – сделал к брату несколько невесомых шагов, и чулки его заскользили по дощатому полу. Злая гримаска вернулась на лицо Рене:

– Я здесь, Гасси.

– Привет, Рене, – Гасси не стал его обнимать, но сказал с ехидной усмешкой, – Если бы ты был норвежским воином, Рене – в Вальхалле ты получил бы имя – «Ни Выстрела Мимо». Я наслышан о твоих рижских подвигах.

Рене надулся, а старший брат продолжал:

– Разрешите представить вам моего приятеля, Виллима де Монэ. Вилли, это мои братья Рене и Казик, с отцом ты знаком. Виллим Иванович – генерал-адъютант Его Величества, о чем, впрочем, так и кричит его адъютантский мундир.

Скромный Виллим Иванович вышел на свет божий и склонил свою светлую голову в изящном поклоне. Казик завистливо ел его глазами, а Рене тут же сделалось стыдно за себя – лохматого с дороги и стоящего посреди комнаты без обуви, в позорных шерстяных чулках. Рене дернулся было сбежать обратно на козетку, но Гасси удержал его за плечо – жесткими цепкими пальцами:

– Погоди, Рейнгольд. Вилли, помнишь, я говорил тебе – как вы похожи с моим младшим братишкой. Рене, правда, растрепан и не накрашен, но немного фантазии – и ты увидишь, что же такое я находил в тебе все это время.

– Мне кажется, это всего лишь фантазия, Гасси, – проговорил его отец с осторожным недовольством.

– Разве? – Гасси обнял за плечи – одной рукой недоуменного Рене, другой – смущенного великолепного Виллима Ивановича, и подвел обоих к зеркалу, и отошел – чтобы, наверное, не портить картину. В зеркале отразились две физиономии – почти детское личико Рене с его бархатными глазищами и нелепыми усиками, и бело-золотой ангельский лик Виллима Ивановича, с красиво очерченной челюстью, бровями, словно недоумевающими, и невозможно-синими глазами. И да, тоже с нелепыми модными усиками. И, если приглядеться – они и вправду были как разлученные близнецы, только разной масти. Как Schneeweißchen und Rosenrot из старой немецкой сказки. Похожие, и столь же – разные. Рене и прекрасный Виллим Иванович быстро переглянулись, и Рене спросил, и в самом деле, слегка картавя:

– Правда ли, что Его Величество зовет всех своих адъютантов – min bruder?

– Это так, а знаешь ли – почему? – лукаво отвечал ему Виллим Иванович – вопросом на вопрос.

– Вилли, нам пора, – вскинулся вдруг Гасси, и подхватил товарища под локоть, и увлек его с собою, даже не попрощавшись – в легкие санки, и бубенцы брякнули, а санки – умчались.

– Гасси-Гасси… – с притворной обидой вздохнул отец, – Пойдем, Казик, я отведу тебя в твою комнату. А тебя, Рене – проводит Десэ.

Рене пожал плечами. Любимым сыном он был у матери, но не у отца. Рене встал коленями на козетку, прислонился к стеклу – лбом и носом. Опустевший двор исполосован был санными следами, словно спина каторжника после ударов кнута.

– Пойдем, малыш, я тебя провожу, – Десэ возник за его спиной – и отразился в черном стекле.

– Десэ, отчего это царь зовет своих адъютантов – min bruder? – спросил его Рене.

Десэ отвечал, как и подобает учителю – спокойно, отчетливо и разумно:

– Оттого, дитя мое, что брудершафт – знаешь ли ты такую древнюю рыцарскую традицию? Пили, целовались – вот все и сделались братьями.

Самым ранним утром, в пять пополуночи, когда улица за окном была еще черна и пустынна, и даже вороны дремали еще в гнездах – Рене проснулся в своей новой узкой кровати, оттого, что гувернер Десэ потряс его за плечо.

– Ты же хотел посмотреть мою каморку? – шепотом спросил Десэ, – Если тебе еще интересно, идем.

Рене тут же выбрался из постели, отыскал наощупь на полу войлочные туфли, накинул на рубашку протертый домашний халат, короткий в рукавах, и вышел из комнаты вслед за Десэ. Десэ бесшумно прокрался по коридору, прикрывая свечу ладонью, и в самом конце коридора – отодвинул на стене облезлый коврик, изображавший триумф Юпитера и Юноны, и скользнул за потайную дверцу. Рене змейкой просочился следом, Десэ прикрыл за ними обоими дверь и теперь зажигал свечи – в лампах, развешанных на стенах его каморки. Лампы вспыхивали, озаряя – колбы, реторты, перегонные кубы, медные весы и керамические ступки, – все, что так необходимо алхимику в его многомудрых занятиях.

– Я будто снова дома, – тихо и счастливо вздохнул Рене.

– Мы можем проверить, помнишь ли ты еще хоть что-то, – Десэ закончил зажигать лампы и взял с полки несколько склянок, – Только сними свой халат, а не то ненароком зацепишь что-нибудь рукавом. Твой отец часто этим грешит – то мышьяка манжетой зачерпнет, то цианида – и все тащит с собою в дом, за стол, в тарелку… Я уже устал ловить его на краю этой пропасти.

– Отец еще работает с тобой? – удивился Рене. Он снял халат и бросил на лавку, и закатал повыше рукава рубашки – на всякий случай.

– Нет, ему нужен только результат, – усмехнулся Десэ, – Так что же, сможет ли мой лучший ученик сделать то, что мы с тобой называли – укус сонной мухи?

– Для кого? – быстро спросил Рене.

– А кто у нас сегодня представляется кронпринцессе как новый камер-юнкер? Если это ты – я, пожалуй, поставлю все эти банки назад.

– Увы… – грустно вздохнул Рене и тут же вскинул на Десэ свои выразительные глаза, – Если это буду я, Десэ, если вдруг – это буду все-таки я… Ты же ничего не делаешь просто так, что ты за это хочешь?

– Когда это случится, я и попрошу тебя, ладно? – Десэ пододвинул к Рене склянки, – Выбирай, и выбери правильно. И скажи мне, чего тебе здесь не хватает.

– Вот, вот и вот, – Рене отделил три нужные склянки от одной – ненужной, – А не хватает – белладонны. – и после паузы прибавил задумчиво, – Вряд ли ты хочешь быть представленным ко двору.

– Спасибо, наелся, – отвечал Десэ, и лицо его дернулось.

– Если ты еще делаешь митридат, тебе нужны – разве что люди, – сомнамбулическим голосом проговорил Рене, уже смешивая в ступке три порошка, и Десэ подал ему – четвертый, – Как я мог забыть про этот твой вечный голод, ты же – Смерть.

– Угадал, – опять усмехнулся Десэ, – с тех пор, как Гасси запретил мне работать на мызе, этот голод я испытываю постоянно. Я не могу продолжать – без людей. Мой митридат все никак не двигается с места.

– Я дам тебе людей, Десэ, – тихо и твердо пообещал Рене, – как только смогу. Наш сонный поцелуй готов, можешь принимать работу.

– Первый ученик все сделал правильно, – одобрительно кивнул Десэ, – одевайся, я выпущу тебя, чтобы ты вернулся в свою постель до рассвета.

– Казик! Ты же виделся уже с кронпринцессой, какова она? – Рене опять стоял коленями на козетке, и дышал на окно, чтобы протаяло, и можно было смотреть. Казик вертелся перед зеркалом в новых камер-юнкерских туфлях с высоченными красными каблуками, принимал галантные позы и взбивал кудри.

– Я передавал ей содержание от царя, пять тысяч золотых, в доме ее родителей, – припомнил Казик, жеманно щурясь, – и принцесса так и пожирала меня глазами. Будь ее воля – съела бы вместе со шпагой и париком. Она совсем никакая, Рене. Бледная, лупоглазая, тщедушная, и оспа ее не украсила. Зато при ней есть подруга, Юлиана фон Остфрисланд, как раз в твоем вкусе, в обхвате – вот такая, – и Казик пошире раскинул руки, – я представлю тебя ей.

– Премного благодарен, – поморщился Рене. Вошел степенный округлый Кейтель, поставил на стол поднос с кувшином имбирного лимонада и двумя стаканами. Разлил напиток по стаканам и почтительно удалился к двери. Казик тут же взял стакан и сделал несколько жадных глотков. Рене повернулся к нему, перегнувшись в талии:

– Ты как цапля на этих каблуках. Ну-ка, пройдись – как бы ты не напугал принцессу своей пластичной походкой. Тебе нужно упражняться.

Казик сделал несколько неуверенных шагов, прошелся туда-сюда перед зеркалом, – и в самом деле, выходило дергано и неуверенно – потом двинулся к окнам по какой-то ломаной траектории и, наконец, растянулся посреди комнаты, нелепо взмахнув руками. Рене спрыгнул с козетки, склонился над ним и взял его голову:

– Что с тобой? Казик?

Кейтель и Десэ появились в комнате одновременно, но Десэ успел быстрее:

– Проклятые каблуки! – Десэ снял с Казика одну туфлю, и ловко повернул в руках его ступню – так, что хрустнуло, – Так лучше?

Казик заорал и сел на полу:

– Что ты сделал, идиот? Ты что, сломал мне ногу?

– Вправил то, что было вывихнуто, – смиренно отвечал Десэ, – вашей милости стоит впредь выбирать себе каблуки пониже. Вы порвали связки, и вряд ли сможете ходить в ближайшие пару недель.

– Врешь, мерзавец, – Казик попытался встать, опираясь на Рене и на Кейтеля, и тут же рухнул обратно.

– Кейтель, вам стоит сходить за доктором – мне больной не верит, – произнес Десэ с видом оскорбленной добродетели, – я мог бы наложить вашей милости повязку и даже шину, но если меня здесь обвиняют в некомпетентности…

– Перенеси меня на диван, – зло попросил Казик. Он боялся Десэ – еще с тех пор, как тот был его гувернером. Казик знал, что отец его зависим в чем-то от этого человека, и меньше всего хотел с Десэ поссориться или его разозлить. Он уже и сам поверил, что Десэ вправил ему ногу, а вовсе не вывихнул.

– Как прикажет ваша милость, – Десэ подхватил Казика, и на пару с Кейтелем перенес его на козетку. Казик был выше, чем Рене, и у Десэ не было ни сил, ни желания в одиночку носить его на руках.

– Что же теперь делать? – в отчаянии заламывал руки гофмейстер малого двора. Казик с лубком на ноге лежал, как болван, в своей спальне, а кронпринцесса ожидала обещанного ей камер-юнкера – этим же вечером.

– Принцесса хочет камер-юнкера – принцесса получит камер-юнкера, ваша баронская милость, – невозмутимо проговорил Десэ, кружевным платком стряхивая пудру с плеч своего нанимателя, – Слава богу, у вас их два.

– Что ты, Рене ребенок, – отмахнулся безутешный гофмейстер, – было бы ему хотя бы двадцать…

– Дайте мне взглянуть на его метрики, – попросил Десэ, – возможно, я вашу милость утешу.

– Вот, смотри, – Герхард протянул ему документ, – что тут сделаешь? Таких малолетних нельзя принимать на службу. Проще выпустить Казика с палкой, пусть хромает.

– Пустое, – Десэ пробежал глазами метрику, – как хорошо, что ваш дьякон не умел писать даты словами, только цифрами. А в церковной книге – можно попросить кого-нибудь поправить, да и я могу съездить…

– О чем это ты? – спросил с живой надеждой старый придворный.

– Вот же, – в руке Десэ, как по мановению феи, явился хирургический скальпель, – Восьмерка легко превращается в тройку, вот вам и еще пять лет к возрасту вашего Рене. Теперь любой поверит, что ему двадцать – еще бы, с такими-то усами. А в книге, где это записано словами – кто-нибудь да поправит, как это вам приспичит.

– Дай-ка, – гофмейстер поднес документ совсем близко к глазам, – Ловко ты… теперь даже мне кажется, что там тройка. Ты всегда носишь скальпель с собой?

– Почти, – с кривой улыбкой признался Десэ, – Видите, пригодилось. Шпага с моей профессией слишком обременительна. А верно ли, что в Риге наше малолетнее дитя обрюхатило аж целых трех дур?

– Молчи об этом, – зашипел на него Герхард, но и в шипении его слышалась скрытая гордость, – мне обещали уладить это дело. Только вот дорого обойдется… Чем старше дети – тем дороже стоят их шалости.

– Фреттхен дорого стоит, ваша милость, – произнес Десэ, и тотчас пообещал с какой-то хищной нотой в голосе, – но скоро он окупит свою цену. Года не пройдет – и потраченное на мальчишку вернется к вашей щедрой милости сторицей.

– Принеси мне белокурый парик, эти все не подходят, – велел Рене Кейтелю. Он стоял перед зеркалом в лучшем своем наряде, так густо набеленный, что лицо его казалось стертым, только глаза чернели на белой маске, как у привидения. Он только напудрился, но ничего еще на лице не нарисовал – ни бровей, ни губ, и черные волосы его были зализаны назад и убраны под сетку. Кейтель удалился, Рене вдел в уши длинные, алмазными каплями, серьги, и мгновенным движением изобразил на лице – высокие, словно недоуменные брови, синие стрелки и капризный карминный рот. Кейтель внес деревянного болвана под рыжевато-белокурым париком. Рене расчесал локоны – уверенным, но осторожным движением – и, зажмурившись, надел парик на себя. Открыл глаза – и увидел в зеркале белокурую бледную бестию.

– Когда я догадался, что Кейтель именно тебе несет этот белый парик – решил было, что мой сын рехнулся, – в комнату вошел отец.

– А что думаешь – сейчас? – лукаво улыбнулся Рене и склонил набок кудрявую голову – как любопытная птичка.

– Забавно, – оценил отец, – и пикантно. Это Керуб вдохновил тебя подвести глаза синим?

– А кто это – Керуб? – не понял Рене.

– Тот приятель Гасси, Виллим де Монэ, с которым ты не так давно любезничал – его прозвище Керуб. Так зовет его матушка Екатерина.

– Отчего же?

– Ей кажется забавным. Он де Монэ – Демон – вот и вышел у нее на контрасте Керуб. Матушка обожает давать придворным прозвища.

– А что с нашим Казиком? – вспомнил вдруг Рене.

– Доктор накачал его опием, проспит теперь до завтра. Заложили карету, мы вот-вот едем. Ты готов?

Рене взял со стула камер-юнкерские туфли с красными каблуками, поставил на пол и осторожно вшагнул в одну, потом во вторую. Как та девочка из сказки, примерявшая хрустальные башмачки.

– Надеюсь, хотя бы ты не рухнешь с этих каблуков на грешную землю, – вздохнул отец.

– Вряд ли, папи. Такие каблуки разве что сделают меня ближе к богу.

Отец вгляделся в него, словно заново узнавая, прищурил глаза, снял с подзеркальной полки банку с золотой пудрой, обмакнул в золото пушистую кисть и несколькими точными, отработанными движениями словно окропил своего нового белого ангела:

– Вот теперь – готово. Едем же к твоей принцессе, мой мальчик.

Его дебют. Первый выход в свет, и первые его райские врата. Премьера – после стольких рижских репетиций. Разученный танцующий шаг, гибкий поклон, поцелуй руки.

Она другого ждала – демонического и темного Фридриха Казимира, младшую копию скандального Гасси Левольда, ее гофмейстер давно сулил принцессе эту новую игрушку. Да только ангельски-белый – палевый этюд Каравака, точный список с царицыного сахарного Де Монэ – он был лучше, чем Фридрих Казимир, этот новый мальчик, Густав Рейнгольд, молоко и мед, темный янтарь в золотой оправе.

Он преклонил колено – рыцарский этикет, тридцать поколений орденских шпионов, отравителей, повес вот так же предлагали себя из века в век, государям и государыням, и принцесса на миг увидела – все эти темные тени за его спиной, как два муаровых длинных крыла. Белоснежный, но с черными крыльями ангел. Мейсенская воздушная статуэтка – и с темным ядом в тайнике, в фарфоровой сердцевине.

– Как куколка… – по-французски тишайшим шепотом выдохнула за ее плечом Юлиана.

Он склонился перед принцессой, и, не отнимая губ от ее руки, поднял глаза – подведенные синими раскосыми стрелками. Но – янтарно-карие, с едва заметным кровавым просверком на самом дне. И принцесса засмотрелась, упала в омут – бог весть, что говорил он, по-немецки ли, по-французски? Правильные, регламентом предписанные слова все перепутались у нее, и Шарлотта пролепетала только:

– Я думала, у Левольдов черные волосы…

Золотой юноша отвечал, еще держа ее руку в своей, и Шарлотта чувствовала ладонью его тонкие горячие пальцы:

– Они черные, – и прибавил так тихо, что не услышала даже Юлиана, – вы потом увидите, выше высочество.

И улыбнулся совершенно невинно. Толстая Юлиана тоже смотрела на него зачарованно, и читала мушки на его лице, и ответы выходили самые двусмысленные. Если барон Казимир ей то ли нравился, то ли нет – дело было под вопросом – вот этого, игрушечного, хрупкого, как заводная балерина, кавалерчика, Юлиана точно решила, что отобьет.

Это вышло так просто, что даже скучно. Рене был словно борзая, летящая по горячему следу – и вдруг вожделенная прежде дичь сама упала костлявым телом в раскрытую охотничью пасть. Все чувства Рене обострены были до предела, он приготовился бороться и победить, а победа вдруг далась ему – даром.

Рене, когда волновался, особенно остро чувствовал запахи (Десэ утверждал, что так дает себя знать талант алхимика), и сейчас, целуя руку легкой своей добычи, он вдохнул этот запах – и узнал его. В их рижском доме служанка выметала камины мертвым голубиным крылом, и Рене помнил, как пахло это мертвое крыло, в детстве он иногда им играл. Запах пепла, птичьих перьев и чуть-чуть – сладковатой смерти. Принцесса его пахла – мертвым голубиным крылом.

Принцесса и ее Юлиана смотрели на Рене вожделеющими глазами, а он читал в них то, что и всегда загоралось при взгляде на него во всех глазах у всех баб и в Риге, и под Ригой, эту надпись огненными буквами: «Это он! Прекрасный принц!»

Прошел год, даже чуть больше года. Секретарь Его Величества по иностранным делам Хайнрих Иоганн Остерман, человек миролюбивый и очень, очень воспитанный, смиренно выслушивал в коридоре Летнего дворца гневные сетования полковника Моро де Бразе. Гремела весенняя генеральная уборка, прислуга мыла окна, летели мыльные пузыри – мимо сурово насупленных фамильных романовских портретов, и перезвон ведерок задорно перебивал скрипучий полковничий голос:

– Малолетний повеса, бездарный щенок, он пользуется своею внешностью, как вор отмычкой, и принцесса, и ее корпулентная подруга Юлиана отныне горло готовы перегрызть за него – любому, кто скажет слово поперек их лупоглазому сокровищу. – господин де Бразе принужден был отбыть прочь из Петербурга, и не по собственной воле, и сейчас изливал жалобы на коварного и ничтожного виновника своего изгнания, – Этот выскочка кроит двор под себя, как бездарный портняжка, вы же наверняка слышали, барон – принцесса уже сделала его своим гофмаршалом. У нас теперь появился самый юный гофмаршал во всей Европе.

Остерман загляделся на радужный мыльный пузырь, безмятежно паривший под самым носом пасруны князя Ордина-Нащокина:

– Чезаре Борджиа в шестнадцать был уже архиепископом, – проговорил он задумчиво. С титулом де Бразе ему польстил – никаким бароном Остерман не был, бог даст, если это доброе предсказание когда-то сбудется. Белокурый интриган, виденный им издали во дворце, по рассказу полковника – уже начинал Остерману нравиться. И сам Чезаре нравился ему, и эта его уменьшенная современная копия.

– Еще бы хорек хранил дурам верность! – горячился полковник, – Но доброй свинье все на пользу, его новая метресса Мамменс – лучшая подружка Анны Крамер, камер-фрау императрицы, и отныне ее величество слушает рассказы о похождениях молодого Левольда – как мы с вами читаем о приключениях принца Парцифаля. Ее величеству хочется знать продолжение – чем же закончатся Ренешкины бесконечные газарты, и вряд ли теперь мы расстанемся с нашим героем, как бы ни желал принц Алексей его удалить.

– Ее величеству интересны судьбы соотечественников, – миролюбиво предположил Остерман. Еще один пузырь с наивной важностью выплыл из-за портьер, и секретарь не удержался, тронул его пальцем – палец сделался мокрый. Полковник, уязвленный и миролюбием его, и легкомыслием, продолжил с нажимом:

– Этот косоглазый засранец выжил от двора мою почтеннейшую супругу, выкинул, словно отслужившую вещь, видите ли, ее профранцузское влияние… А теперь нас и вовсе гонят, как видите, барон, – лицо полковника передернулось, – что ж, пора мне выйти вон из этих танцев и оставить честь другим, как говаривал покойный бедняга Паткуль. К слову, хорек Левольд и назван в честь несчастного Паткуля, он тоже Рейнгольд, и не удивлюсь – если так же сделается предателем. Впрочем, он уже… Принц Алексей только так его и зовет. Принцесса беременна, а недавно она родила девочку – но там, где побывали двое – не разобрать, чьи следы…

– Тише, – Остерман приложил к губам палец, – не говорите этого вслух, полковник. Борджиа известны были не только интригами, но и ядами.

– Оттого мы и уезжаем, – зло пролаял полковник, – Этот малолетка Левольд – невежа, косоглазый калмык, но он и потомственный отравитель. – и с натянутой улыбкой простился, – Вы приятный собеседник, барон, большой честью было познакомиться с вами.

Отставной авантюрист истерично и резко откланялся, и пошел по коридору прочь – на вымытых влажных полах его ботфорты разъезжались, как ноги у старой козы. Хайнрих Остерман прижал к груди папку с драгоценными посольскими документами, и зашагал в другую сторону, на парадную лестницу. Ему предстояло еще вывести русский экстракт из пяти разноязычных шпионских донесений – Остерман всегда представлял Его Величеству такие короткие конспекты.

Но судьба, как говорится, разыщет вас и за печкой – и парадная лестница оказалась густо намылена, быть может, даже нарочно – Остерман поскользнулся и проехался на заду, до самого низа, под бодрый хохот толстых поломоек. Папка раскрылась, ценные донесения веером рассыпались по мокрому дереву ступеней, а сам секретарь прекратил движение, только сбив с ног какого-то небольшого господина.

– Не знал, что чиновники Иностранной коллегии могут летать… – Остерман изумленно отметил, что жертва его совсем не гневается, и даже смеется. Миниатюрный кудрявый господин сам тут же вскочил на ноги, и протянул руку неуклюжему секретарю:

– Вставайте же, и давайте скорее возьмем из луж ваши кляузы, пока на них не поплыли буквы.

И вежливый веселый юноша тотчас первый представился Остерману, и даже с изящным поклоном. Впрочем, Остерман уже узнал его, коварного интригана и негодяя из гневной повести де Бразе, да и мудрено было его не узнать. И прежде, когда Остерман мельком видел в коридорах это яркое зарево, в кудрях и на тонких ножках, в голове его каждый раз звучал непрошено задорный марш гномиков из старой немецкой сказки: «Золото, золото, золото. Золото, золото, золото…»

– Jeune ́etourdi, sans esprit, mal-fait, laid, – Гасси Левенвольд вслух читал прощальное письмо полковника Моро де Бразе, адресованное его отцу. Впрочем, все многочисленные ругательства предназначались его младшему брату Рене, – Юный повеса, бездушный, безмозглый урод. Калмык, одним словом. Calmouque en un mot! – Гасси расхохотался, – Отныне я буду так его называть. Иногда.

Он сидел в кресле в кабинете отца, читал письмо, играл стеком, покачивал ногой – и солнце сияло бликами, отражаясь в его дивных адъютантских сапогах.

– Напрасно он так, – обиделся за Рене отец, – Рейнгольд вовсе не косит, он просто оригинально подводит глаза.

– Так полковник имеет в виду – не косоглазый калмык, а калмык-захватчик, – догадался веселый Гасси, – и в чем он неправ? Малыш Рене блестяще справляется. Принцесса родила, снова беременна – ни выстрела мимо, как я и говорил. Государыня Екатерина слушает о нем сплетни перед сном – как сказки. Она даже имя ему дала, как она это любит – Красавчик.

– Тебе не стоит так часто брать Рене с собой, – предостерег отец, – в эти ваши вылазки по борделям. Если все откроется, принцесса его проклянет.

– Еще больше полюбит! – рассмеялся Гасси.

– Даже если Рене принесет ей оттуда подарок?

– Он не принесет, он знает, как делать все правильно, я за этим слежу. И потом, с кем еще мне ездить – мой Вилли бросил меня, он теперь секретарь у матушки Екатерины, организует Вотчинную канцелярию. Вот кому и в самом деле нельзя уже появляться в подобных местах – у него отныне совсем другие ставки.