Читать книгу Парень не промах - Юрий Гаврюченков, Юрий Гаврюченков - Страница 7

Не было ничего, кроме дождя. Загребая разбитыми ботинками слякоть, он шёл домой, не понимая, зачем теперь возвращаться. Подошва отставала, и он шаркал ею, чтобы нарочно нагрести в штиблет побольше грязи, как в детстве.

– Ну, ты чё? – встретила Маша.

– Ничё. Курить есть?

Он сел в сенях на махонькую, чугунного литья табуреточку и остался так, не желая показываться на глаза матери.

– Ну, чего там? Восстановили?

– Да ничего. Сходил… за хлебушком. Обратился к мастеру, а он – ничего не знаю, и отправляет меня в отдел кадров. Я – туда. А кадровик пропуск отобрал. Места тебе, говорит, у нас нету, а на комбинате найдётся. Позвонил, выписал переводную бумагу.

Завтра пойду устраиваться.

– Рука, – спросила Маша, – болит?

– Я на больничном сидеть не стану, – сказал Лабуткин. – У меня карточки по литере «А» всегда были. Я завтра наниматься пойду.

– На химзавод?

– А что делать?

– Хочешь, я подработаю, – сказала Маша.

– Подрабатывала уж без меня. Что я, не вижу?

– Я ничего.

– А с Зелёным?

– Наговариваешь на меня, – сказала Маша и надула губы, обхватив руками живот.

– Не завидую. Не злюсь. Бортанули меня, суки, – Лабуткин встал, поморщился, сел з— акружилась голова. – Из-за руки. Я с левой стрелять умею. Сними с меня башмаки.

Жена опустилась на корточки и принялась раздёргивать шнурок, закрученный вокруг щиколотки.

Голова её поднялась между колен мужа.

– Хочешь? – быстро шепнула она.

– Да.

Он закусил зубами нижнюю губу и прокусил. Всё было больно. Стреляло в руке, и даже заболела голова. В глазах помутилось. Жена старалась. Она умела быть вёрткой.

– Я вся твоя, – повторяла она, всё чаще и чаще.

– Не верят, суки, – шептал он окровавленными губами.

* * *

За стеной заводского двора «Краснознаменца» начинался двор Охтинского химического комбината, на котором делали пироксилин и, немного изменив технологию, – целлулоидных пупсов, уточек и прочие погремушки.

Старый кадровик с участием смотрел на сидящего перед ним насупленного мужчину с рукой на косынке, и старался приободрить:

– Найдётся для вас место, Александр Алексеевич. – Он слышал о несчастном случае на майских праздниках, а теперь видел героя и его документы – трудовая книжка и больничный лист дополняли картину. – Пойдёте по категории легкотрудников. Там всё предусмотрено. За ночную смену доплата.

– Годится, – сказал Лабуткин.

– Анкету сами сможете заполнить?

– Справлюсь. Я левой, как правой.

Кадровик подал ему разграфлённый лист и остро заточенный химический карандаш. Лабуткин ловко выводил буквы левой рукой – корявые, но разборчивые. Только буквы складывались в слова с большой натугой. Заметно было, что писал он нечасто.

Сопя от напряжения, вчитываясь в формулировки анкеты и поминутно мусоля во рту карандаш не столько ради чернил, а сколько от смущения, Лабуткин осилил анкету.

– Сойдёт?

Дома он задумал порадовать мать, и на свою первую смену собирался как на праздник.

Мать, однако же, едва не всплакнула.

– Рука-то… болит? – голос её дрогнул.

– Нет, – сказал он.

– Как же ты с ней пойдёшь? Оклемался бы, сыночек.

– Так и пойду. Что теперь, голодать?

– А швы вскроются?

– Вскроются – больничный дадут, – отрезал Лабуткин.

Настроение как корова языком слизнула.

Потекли летние ленинградские недели – светлые ночи и мрачная жизнь.

От котельной Химкомбината, в которой стояли бойлеры, производящие пар высокого давления, тянулись к корпусам тоннели. Лабуткин по ночам обходил линии паропроводов, осматривал, не травит ли на стыках, снимал показания с манометров на редукционных клапанах, понижающих давление пара на местах ввода в отопительную сеть здания, и записывал результаты в журнал. Привычная шестидневка с восьмичасовой сменой больше не трогала его. Он привык вставать по заводскому гудку, по заводскому гудку идти на обед, но теперь режим дня кардинально изменился. По новому графику он заступал с восьми вечера до восьми утра, а следующую ночь проводил дома.

Работа была простая, но несладкая. Если соблюдать расписание, осматривать линию приходилось практически всю смену с небольшими перерывами. Общая протяжённость тоннелей оказалась приличной.

Лабуткин не спал. Дорожил местом и строил планы. Гордость не позволяла прослыть разгильдяем, перекрывая даже чувство ответственности за семью. Он отсыпался днём и помогал матери с хозяйством. Молодой и крепкий организм обладал значительными резервами. Враз не потратишь.

Денег меж тем не хватало. На теплоцентрали жизнь пошла незавидная. Тут не то, что новый костюм не купишь, а старый продашь. Маша начинала ворчать и грозилась выйти «подработать».

Лабуткин верил ей и опасался, но не измены, а что наградит дурной болезнью, как уже случалось. О папиросах «Ленинград» он тоже помнил. Таких они больше не курили.

Однажды, возвращаясь со смены, он увидел на дороге монетку. Проявляя некоторую медлительность и бессвязность мысли после бессонной ночи, Лабуткин остановился, не решаясь поднять. Он с детства не подбирал обронённых денег. Отец мог отвесить за это хорошего леща, а устроившись на «Краснознаменец», Лабуткин и сам почувствовал пролетарскую гордость. Уважение окружающих стало для него чрезвычайно важным. Но сейчас его карманы были пусты. Он больше не получал карточек самой лучшей категории снабжения. Он был легкотрудником с грошовой зарплатой, на которую требовалось как-то содержать мать, жену и маленького ребёнка с продуктовыми карточками иждивенцев.

Инвалид без копейки денег.

Лабуткин быстро огляделся (на него никто не смотрел) и поднял монетку.

Это был пятак, потемневший, но не грязный. «Смотри, – как бы говорил он. – Я такой же, как ты, битый, мятый, но ещё годный. Думал, что ты – молодой и блестящий? Нет. Ты теперь не блестящий. Прими меня как должное и иди себе».

Лабуткин положил пятак в карман и пошёл домой.