Читать книгу Я отвечаю за все - Юрий Герман - Страница 13

– Ну вот, доброе утро, прошла еще одна ночь! – бодрым, хорошо поставленным голосом сказала мать Веры, Нина Леопольдовна. – Я пришла к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, что оно горячим светом по листам затрепетало…

Нина Леопольдовна была железнодорожной кассиршей высокой квалификации, но этой специальностью тяготилась, потому что считала себя одаренной драматической артисткой и раньше много играла в любительских спектаклях, которые впоследствии стали именоваться самодеятельными. Переиграла она за свою жизнь десятки ролей и, обладая хорошей памятью, всегда находила какую-либо подходящую фразу из роли, которую можно было употребить к случаю, если не целиком, то хоть частично, а если не из роли, то из стишка или басни, которых она знала великое множество.

– Мамуля, чаю, – потягиваясь на продавленном матрасе, попросила Вера. – Мы вчера пили…

– Ты не пей, молодушка, зелена вина! – ловко посадив на белую полную руку Наташку, продекламировала Нина Леопольдовна. – Володя, вы что будете, чай или кофе?

– И то бурда, и то бурда! – ответил он, одеваясь за печкой. – Вы бы заварили, Нина Леопольдовна, покрепче, не вегетарианского…

– Не боитесь испортить цвет лица?

Она всегда разговаривала такими фразами.

– Нет, не боюсь, – раздраженно ответил он.

– Ты не злись, – сказала Вера. – Мы ведь не виноваты, что тебя полночи продержали у больного. Это не мы устроили автомобильную катастрофу. Кстати, чем там кончилось?

– Ничем особенным, – произнес он. – Полежать Штубу придется с неделю, не меньше.

Он побрился тупым лезвием, потрогал лоб Наташки, не горяч ли – Нине Леопольдовне не нравились нынче глаза девочки, – выпил крепкого чая, натянул плащ и отправился на работу. А Вера Николаевна захотела мяса.

– Открыть тушенку? – спросила мать.

– Мяса я хочу, сочного, жареного мяса, а никакую не тушенку, – ноющим голосом сказала Вера. – Бифштекс.

– Вот получит твой литерную карточку, и будет тебе бифштекс, – обещала мать. – Вчера-то хоть весело было у начальства?

– Чудовищно! – зевая и натягивая на длинную, красивую ногу золотистый чулок и вылавливая под рубашкой резинку, ответила Вера. – Провинция, густая провинция, тощища…

– А знаменитый адмирал?

– Нормальный бурбон и фагот. Рожа красная, молчит, пялит глаза.

– Были же врачи?

– Ах, мама, о чем говорить!

– Тебе предложили работу?

– Я просто думать об этом не хочу.

Она поставила перед собой зеркало, оглядела ровные зубы, приспустила по одному веки, медленно накрасила губы. Наталья с интересом смотрела на все ее манипуляции. Нина Леопольдовна вымыла посуду, затворила окно, из которого тянуло сыростью.

– Потом мы сходим на почтамт, – не глядя на Нину Леопольдовну, немножко с вызовом сказала Вера Николаевна. – Письма будут приходить на твою фамилию, мамуля.

– Зачем? – всплеснула руками Нина Леопольдовна. – Я ведь не смогу смотреть ему в глаза! – из какой-то пьесы, чуть театрально воскликнула она.

– И не смотри, никто тебя не неволит! – спокойно и даже лениво ответила Вера Николаевна. – Тем более что Владимиру совершенно все равно, смотрят ему в глаза или нет.

Одевая Наташу, Вера пела, а Нина Леопольдовна была задумчива и невпопад отвечала на вопросы дочери. Попозже, когда они совсем собрались идти, мать спросила у дочери своим натуральным, немножко испуганным голосом, не прекратить ли Вере всю эту переписку и вместе с перепиской весь «сюжет»? Ведь Владимир Афанасьевич, несомненно, чувствует, он не из тех людей, которых можно безнаказанно обманывать.

– Ему же больно! – из какой-то пьесы воскликнула Нина Леопольдовна. – По-человечьи больно!

Вера Николаевна зевнула, потом с низкого кривого крыльца оглядела ветхий двор, поленницу дров, лопухи, флигель с собачьей конурой у ступеней, кривую березку возле ворот. Мать следила за этим ее взглядом и понимала его. Но Вересова все-таки пояснила.

– Чтобы так прошла вся жизнь? – медленно и зло улыбаясь, спросила она. – Вот здесь?

– Но вам же дадут квартиру! – воскликнула мать. – Это на самое первое время.

– А мне и квартира не нужна, – отворотившись от Нины Леопольдовны и натягивая на белую руку замшевую перчатку, раздельно произнесла Вера. – Мне здесь ничего не нужно, понимаешь, мамуля? Я сделала с ним, с нашим дорогим, ошибку. Ужаснейшую, трагическую и глупую до смешного. Володя решительно неталантлив.

– Володя неталантлив? – поразилась мать.

– Как это ни дико, мамочка. У него нет своего конька. Он – вообще! А в его годы «вообще» – это сдача на милость победителя. Он все думает, все посвистывает, все какие-то книжки и журналы листает. Не на определенную тему, а – то такие, то эдакие. У него – «широкий круг». А широкий круг – это неопределенность цели, зыбкость основ, разболтанность. Ты удивилась, что я сказала: Володя неталантлив. Ах, мамочка, неужели ты до сих пор не поняла, что талант – это честолюбие, а он-то как раз честолюбия начисто лишен. Поддерживать талант – это подогревать честолюбие, а что мне подогревать, когда там пусто?

– Ты не преувеличиваешь? – спросила Нина Леопольдовна.

– Если бы! – грустно усмехнулась Вера. – Он, бедняга, человек долга. Но я-то о взлете мечтала, я его к взлету тренировала, я в этом взлете вот как была уверена. Что же мне теперь прикажешь с этим долгом делать? Ведь это невесть как скучно, мамочка, это почти что муж-бухгалтер, который считает, что он есть законный представитель долга, представитель государственных интересов, защитник чего-то там эдакого, а по сути «ваш супруг бухгалтер». Вот ведь как…

Наташка заныла на руках у бабушки, Вера красиво и ловко забрала девочку к себе, прижалась щекой к ее щечке и сказала звонким, чистым, ясным голосом:

– Да, да, конечно, это может быть даже и противно – то, что я так думаю, но, мамочка-мамуля, жизнь у нас одна. Была война, только что отвоевались, что же теперь осталось? Какие надежды, какие обещания? Стареть потихонечку, превратиться в одну из тех рано увядших докториц, которые утешают себя словом «долг»? Работать под командованием Володи? А ты знаешь, как чудовищно, свирепо, отвратительно он требователен? Как груб при малейшем просчете? Как у него лицо белеет? Ты этого никогда не видела, потому что здесь, дома, только частичка его, и то самая кроткая, а вот там, на работе, его девяносто девять процентов со всем непреоборимым хамством, с тихим голосом, от которого даже у меня, у его жены, ноги подкашиваются…

Тонкие ноздри ее дрогнули, дрогнул и сильно вырезанный рот, на блестящих глазах проступили слезы, и почти с яростью она проговорила:

– Ты подумай, мама, мне нравилось в нем это отсутствие тщеславия. Я была уверена, что вызову к жизни в нем все его способности, всю силу его знаний, его бешеную энергию, я была уверена, что пробужу в нем сумасшедшее тщеславие, и тогда все увидят его незаурядность… Давай посидим!

Они сели на лавочку в бывшем Соборном скверике. Вера вынула из сумочки папиросу, закурила.

– Честолюбие! – со слезами в голосе сказала она. – Даже курить бросил. Говорит, жалко денег. Ты слышала что-нибудь подобное? Честолюбие – это прямое, единственное дело индивидуальности, а не какая-то там идиотская больница. Ну как он ее восстановит или даже наново выстроит?! Честолюбие – это хирург, доктор, профессор Устименко, который, несмотря на тяжелые ранения в войну, несмотря на увечья, не оставил любимого дела… Ну как в таких случаях пишут? А он? Теперь он «растворится» в своем коллективе. Устименко как таковой исчезнет. И исчезнет навсегда. Рассосется. Устименко перестанет существовать. Ой, мамочка, я хорошо его знаю, он даже не представляет себе, как глубоко я его знаю. У него сейчас будут главные – это те, которых он себе соберет, с бору да с сосенки заманит, все эти врачишки, выполняющие долг. Он будет с ними носиться как дурак с писаной торбой, он будет ими хвастаться, про них талдычить, ими восторгаться…

Жадно выкурив папироску, Вера придавила окурок подошвой, потрогала холодной ладонью горевшие щеки.

– Что же делать? – спросила Нина Леопольдовна. – Может быть, мне с ним поговорить?

– Тебе?

– Мне. Как-никак я повидала многое в жизни.

– Ты, несомненно, повидала многое, мамуля, но такие, как мой супруг, тебе не попадались. Владимир Афанасьевич редкостный экземпляр. Лучше не вмешивайся.

– Но это же вопрос всего вашего будущего.

– Боюсь, что никакого будущего нет, – успокоившись и разглядывая себя в зеркальце, сказала Вера Николаевна. – Во всяком случае – здесь.

– А где же оно есть?

– Может быть, в Москве? – вопросом же ответила Вера. – Ужели же Константин Георгиевич с его возможностями и пробивной силой не поможет мне вначале в Москве?

– Какой такой Константин Георгиевич? – совсем испугавшись, спросила мать. – Кто он?

– Мамочка, это Цветков, – сказала Вера Николаевна. – Ты же все знаешь, ты у нас умненькая. Там бы я начала все сначала. С самого начала. Я еще не начала стареть, мамуля?