Читать книгу Я отвечаю за все - Юрий Герман - Страница 9

Часовая стрелка приближалась к одиннадцати, и начальник Управления МГБ Унчанской области Август Янович Штуб уже собирался домой и даже реглан натянул и люстрочку загасил, как вдруг на столе замигала лампочка, извещавшая, что его требуют к телефону.

– Штуб слушает, – сказал полковник.

– Здравствуйте, Август Янович, – услышал он твердый и независимый женский голос. – Мы когда-то с вами вместе работали в «Унчанском рабочем» – я Валя Ладыжникова, не помните такую?

– Помню, – сразу повеселев, ответил Штуб. – Только ты была не Валя Ладыжникова, а Валя Золотая, верно?

– А теперь я седая, больше не рыжая, – сказала Ладыжникова. – Но это все пустяки. Ты не можешь меня принять по весьма срочному делу?

– Сейчас?

– У меня через два часа уходит поезд.

Штуб помолчал. Он уже позвонил жене Зосе, что едет и что есть хочет, но отказывать было неловко.

– Если нельзя, то нельзя, – услышал Штуб насмешливо-сердитый голос. – Мне недавно один мой школьный товарищ через свою секретаршу изволил передать, что у министра школьных товарищей не бывает. Мы привыкшие!

– Ладно, приезжай! – сказал Штуб. – Тебе пропуск на Ладыжникову?

Положив трубку, он заварил чай и достал из ящика стола пачку печенья. В огромном, низком его кабинете было тепло от изразцовой печи, которая занимала треть комнаты, но Штуб все-таки мерз, в сырые вечера и в осенние ночи его мучили военные, плохо залеченные раны и нажитый в войну, в болотах, ревматизм. И нынче был такой вечер, совсем Штуба скрутило, но он сходил в санчасть, там сделали ему «укольчик», и сейчас как будто полегчало.

Валя действительно очень изменилась: это теперь была старая женщина, и, пожалуй, только по блеску глаз можно было в ней угадать ту Валю Золотую, которая крутила когда-то всем в редакции головы и в которую даже железный «разъездной корреспондент», а впоследствии редактор А. Штуб был слегка влюблен, но именно самую малость, в той мере, чтобы бриться ежедневно и стараться быть поостроумнее, нежели ты есть на самом деле, стараться писать так, чтобы Золотая похвалила, стараться выдержать натиск опровергателей, с тем чтобы довести до конца очередную справедливую газетную атаку.

– Вон ты какой стал, – сказала ему Валя, когда он снял с нее драповое пальто и зажег люстрочку, – вон какой!

– А какой же?

– Совсем седой. И орденов сколько, – добавила она, оглядывая орденские планки на его широкой груди. – Господи, Август, я столько и не видела…

– Да будет врать-то, «не видела», – усмехнулся он в ответ. – Садись лучше и выпей чаю, погода-то мозглая… Тебе крепкий? Зачем в наши края приехала?

Взяв в ладони стакан, Валя объяснила, что приезжает сюда уже во второй раз на сыновью могилу, в годы оккупации она тут похоронила своего Женю, который умер от саркомы плеча.

– Петя-то твой жив? – спросил Штуб.

– Петя погиб под Варшавой, – сказала Валя. – Так что я теперь совсем одна на свете. Но ты не думай, Август, я не с жалобами на вдовью свою долю, я по делу. Нынче учительница тут одна, старуха, некто Окаемова Татьяна Ефимовна, рассказала мне, что здесь, в Унчанске, покойный доктор Постников считается изменником и негодяем, а это совсем не так…

– То есть как это не так?

– Ты только мне, Август, непроницаемое лицо не делай, – усмехнувшись, произнесла Валя. – Я в оккупации была и всего повидала, не пугливая. Так уж хоть ты меня, сделай милость, не пугай. Постников – герой, и память его надобно от всякой мерзости и наветов очистить.

– Чем же он герой и откуда именно тебе известно, что он герой? – суховато, но с быстрым и горячим блеском в глазах спросил Штуб. – Ты, пожалуйста, все толком объясни.

– Объясню, – как бы даже с некоторой угрозой в голосе сказала Золотая. – Только боюсь – толку не будет. Не к перу это вашему брату и не к шерсти. Вы кого куда назначили, так тому и до смерти быть, и даже после смерти оставаться. Верно?

Штуб посоветовал:

– Не обобщала бы, Валюша.

– Посадишь? – усмехнулась она.

Он с грустью на нее поглядел, но промолчал.

– Так вот, – слегка откашлявшись, начала Золотая. – Может, это записать в виде протокола или как у вас это тут называется? Наверное, тебе, Август Янович, документ нужен с подписью…

Он отрицательно помотал головой, снял и протер очки с толстыми стеклами, закурил папиросу.

Валя тоже закурила. И в пятидесятый по крайней мере раз услышал Штуб историю чудовищной акции фашистов, называемой «Мрак и туман XXI». Но сейчас все было иначе, настолько иначе, что Август Янович положил перед собой на стекло лист бумаги и записал несколько фраз сокращенно, почти формулами, понятными только ему самому.

– Сколько лет было тогда твоему мальчику? – перебил он вдруг Валю.

– Жене? Одиннадцать, двенадцатый.

– Он не из фантазеров? Ты только не обижайся, Валюша, есть мальчишки-выдумщики, это отличная порода, в данном же случае мне точность необходима.

– Нет, – маленькими глотками отхлебывая чай, ответила Валя, – он никогда не выдумывал. Да и разве придумать такое возможно?

– Женя один-единственный спасся?

– Когда фашисты вломились и Постников начал в них стрелять, мой Женя выскочил на лестничную площадку. Он видел, что Постников выстрелил несколько раз, и побежал по коридору, когда Постников уже упал.

– По какому коридору? – спросил Штуб.

– По коридору второго этажа онкологической клиники. Оттуда был лаз на чердак, стремянка железная. Женя туда и юркнул, он ловкий был очень мальчик, даже несмотря на болезнь… Саркома…

Валя на мгновение отвернулась, видимо, больно было и тяжко вспоминать.

– Но они ведь здание подожгли? – спросил Штуб.

– Ты что, мне не веришь? – вспыхнула вдруг Золотая.

– Я тебе верю, – спокойно ответил Штуб, – но мне самому надобно себе картину полностью уяснить.

Золотая поставила стакан на стол и спросила:

– Может быть, ты мне не хочешь верить? Это ведь тоже важно. Для меня тогда узнать про Постникова было радостью. Я думала, что для тебя это будет… ну если не счастье, то, допустим, положительный факт. Ты же словно бы сопротивляешься.

– Ты желаешь, чтобы я воскликнул «какое счастье»? – осведомился Штуб. – Ты от меня непременно эмоций требуешь, Валя? Но ведь я всегда такой был – байбак, еще в редакции вы меня довольно обидно дразнили по этому поводу. Так уж давай так с тобой условимся и напоследок: если мне восклицать, то я на это не способен нисколько. Если же методически и точно, без вспышек и прекраснодушия, без воплей и патетики дело делать, то на это я, кажется, способен и на этом не сорвусь. Тебе мои восторги нужны или реабилитация имени Постникова?

Валя ответила, что, конечно, реабилитация. Ей сделалось, видимо, неловко за свою вспышку, она раздавила в пепельнице окурок и спросила, не глядя на Штуба, знал ли он сам лично Постникова.

Штуб ответил, что несколько раз видел.

– А Аглаю Петровну Устименко?

– Знал хорошо, – угрюмо ответил Штуб.

– И что ты по поводу нее думаешь? – осведомилась Валя.

– Ты мне про пожар так и не ответила, – сказал Штуб. – Известно, что каратели подожгли клинику. Как же спасся твой мальчик?

– Через чердак и по пожарной лестнице. Подожгли онкологический корпус они ведь не сразу, ты понимаешь? Пока разобрались с этой стрельбой Постникова, пока увезли на расстрел больных…

– Ну а вокруг здания разве охраны не было? – спросил Штуб. – Разве там фрицы не были расставлены, то есть солдаты?

– Наверное, были, но, когда стрельба началась, они побежали к парадной. Впрочем, это я не знаю, Женя про это, кажется, ничего не говорил.

Штуб молча на нее смотрел. Толстые стекла его очков блестели, глаз не было видно.

– Тут нужно желать верить, – опять сорвалась Золотая. – Ты как хочешь, Август Янович, то есть, конечно, я тебя не учу, но это все невозможно. Невозможно дойти до такой степени неверия, чтобы и сейчас ко мне подозрительно относиться. Я ведь весь нынешний день провела на могиле моего мальчика. Ведь для него Постников до самой смерти был героем, которого он видел. Понимаешь, Август Янович, видел! Он ведь им еще в больнице тайно рассказывал о победах наших войск. Он им врал, да, да, не удивляйся, но врал за Советскую власть. И делал это настолько вдохновенно, что Женечка мой дома, у меня, не верил, что дела тогда были еще вовсе не хороши. А ты смотришь на меня своими стеклами, и я чувствую, что ты хочешь одного, – чтобы я поскорее ушла…

Август Янович усмехнулся и снял за дужку очки.

– Так лучше? – кротко спросил он. – Тебе веселее, если я, как крот, совсем ничего не вижу? Вместо тебя одно только шевеление воздуха и более ничего. Это тебе нужно? Эх, Золотая-Золотая, Валя ты, Валюша…

Держа очки за дужку, он прошелся по своему мрачному кабинету и сказал каким-то мальчишеским голосом:

– Напиши мне все это подробнейшим образом, ничего не путая, как очерк написала, который я на первую полосу поставил, как он назывался-то?

– Не помню, – сказала Ладыжникова.

– Ну и я не помню. Стиль у тебя есть, пером владеешь. И будет, Валюша, это второй материал, реабилитирующий память Ивана Дмитриевича. Первый мы уже имеем – дежурная нянечка выжила, которую Постников за кипятком посылал. Она все так же, дословно, моим товарищам рассказала.

Голос его звенел – совсем мальчишкой казался Штуб без очков, несмотря на свои седины, таким, словно и не промчались эти длинные годы.

– Не понимаю, – сказала Валя, – ничего не понимаю. Почему же ты так угрюмо меня слушал?

– «Простим угрюмство, – процитировал Штуб, – разве это сокрытый движитель его?» Просто я выверял, Валюша, сверял в уме – сходится или нет. Один – старый, другой – малый, время прошло. Я этим делом давно занимаюсь и, знаешь ли… Впрочем, про это рано… Но есть еще некоторые соображения…

– Какие? – быстро спросила она.

Но он не ответил, какие и про что есть у него еще соображения. Зато он спросил ее про Аглаю Петровну Устименко.

– Я толком ничего не знаю, – сказала Валя, – но там был еще бухгалтер какой-то, пьянчужка Аверьянов, был он будто убит фашистами на улице. Эта самая Окаемова, которую я тебе назвала, что-то, по-моему, знает, но боится…

Штуб, надев очки, быстро записывал.

Валя встала.

– Мне пора, – сказала она. – Очень я рада, Август, что повидала тебя. И еще больше рада, что… ты… такой же. Что веришь…

Он молчал, стоя перед ней неподвижно, невысокий, с очень широкими плечами, с глубокими заломами в углах крепких губ, говорящих о сдержанной силе.

– Давай поцелуемся, – сказала она, – вряд ли судьба нас еще сведет.

Он обнял ее за плечи, поцеловал и предложил:

– А ты, когда к сыну приезжаешь на могилу, то…

– Что? – спросила она. – Что – то?

– Да ничего, – тихо улыбнулся он, подумав, что это как-то странно прозвучало: «когда к сыну приезжаешь на могилу, то…» – Ничего, Валюша, приедешь, наведайся…

Проводив ее до двери, он позвонил Сереже Колокольцеву, своему выученику и верному дружку, но того не было, и Штуб, прохаживаясь по кабинету, задумался, кому бы дать в работу это славное дело, как он определил будущую реабилитацию целой группы людей, – кто и достаточно энергичен, и доброжелателен, и пылок. Тут, несомненно, нужна была пылкость и приверженность идее справедливости. Но, кроме пылкости, нужна была и дотошность, чтобы существовала пропорция и пылкостью не застилало глаза…

Покуда он обдумывал соответствующую кандидатуру, перетасовывая в голове своих сотрудников, аккуратно постучавшись, явился майор Бодростин, служака, застегнутый обычно на все крючки, дотошный, добросовестный и исполнительный. Правда, пылкостью его природа не наделила.

А может быть, это здесь было и к лучшему, без фантазий?

«Подкорректирую в случае чего», – подумал Штуб и рассказал майору о новых сведениях про Постникова, про Окаемову и про убитого бухгалтера Аверьянова. Бодростин слушал молча, с застегнутым выражением бледного лица.

– Что молчите? – спросил Штуб.

– Да сведения-то все от оккупированных, – сказал Бодростин своим значительным баритоном. – Сами знаете, товарищ полковник, народец такой – рука руку моет.

Штуб вспылил:

– А мы всех имели возможность эвакуировать?

– Но все могли пойти в партизаны.

– А партизаны так уже всех и брали? И стариков и старух? Вы сами когда-нибудь на оккупированной территории были?

– Бог миловал, – с усмешкой ответил Бодростин.

– Что вы этим хотите сказать? – жестко оторвал Штуб. – Что-то я вашу точку зрения перестаю понимать.

Майор Бодростин промолчал.

Штуб еще прошелся по кабинету и спросил мирно:

– Ясна задача?

– Не совсем, товарищ полковник, – ответил Бодростин. – Более того, задача для меня в принципе сомнительна. Народ знает, что Постников – изменник, что это установлено неопровержимыми фактами. Сейчас мы, выходит, дадим обратные результаты? Дадим обывателю и антисоветчику козырь в руки – они-де ошибаются. А разве мы можем ошибаться? Разве можем допускать брак в работе? Мы есть орган карающий…

– Вы меня не учите, какой именно мы орган! – бешено вскипел Штуб. – Вам приказано, и извольте выполнять. Экой какой нашелся на всех карающий меч…

Бодростин молчал, на лице его не было решительно никакого выражения, он знал твердо, что время работает на него и что «карающий меч» еще обернется в его пользу.

– Исполняйте! – велел Штуб.

Майор ушел, бормоча по пути, что «это собес», а Штуб вызвал машину, чтобы уехать, наконец, домой.