Читать книгу Россия молодая - Юрий Герман - Страница 38

Потом, смеясь, Рябов молвил:

– И куда это нас занесло? Ивняка-то, кажись, не должно быть… Бери-ка весло, женка, выводи корабль!

Таисья вздохнула:

– Погоди, посплю.

Она задремала, а он долго осматривался, потом резко переложил весло, повел посудинку к таможенной будке, шибко врезался днищем в песчаный берег, взял Таисью на руки и внес в караулку. Далеко в деревне пели петухи, один прокричал, второй, третий, звонко пролаяла собака. Хотелось есть. Рябов налил в кружку гданской, стряхнул с вяленого палтуса муравьев…

– А я? – спросила Таисья.

Шатаясь спросонья, подошла к нему, села рядом на лавку, вылила водку на землю, молча, с закрытыми глазами, стала жевать пустой хлеб. Потом, словно во сне, сказала:

– Лада.

– Чего?

– Лада мой! – повторила она. – Лада. Муж. Лада.

Засмеялась, припала к его плечу, вздохнула. И строгим голосом велела:

– Теперь спать меня уклади.

Удивляясь сам на себя, на нее, на все, что случилось, он опять взял ее на руки, уложил, сел рядом. Ресницы у Таисьи дрогнули, она спросила:

– Чего не поешь? Пой! Мамушка моя мне певала…

– Да коли я не умею петь-то…

– Небось споешь.

Он завел, робея, про осоку да мураву.

– Надо больно слушать, – сердито сказала Таисья. – Пой «Мою умницу».

Кормщик прокашлялся, завел пожалостнее:

– Не отсюдова! – сказала Таисья. – Никого не было, а полпесни пропало. Пой как надо! Велено – и пой!

Кормщик еще прокашлялся, запел с самого начала:

– Вишь как? – сказала Таисья. – Коли захочешь, так и петь можешь…

Она обняла его за шею, близко притянула к себе, к самому лицу и сказала:

– Пропал ты теперь, кормщик. Был мужик сам себе голова, а нынче кто? Кто ты есть нынче? И водочки не велела пить, ты и не стал. Хочешь, поднесу?

Не дожидаясь ответа, она вскочила, налила из сулеи кружку, половину, подумав, выплеснула на пол и поднесла:

– Пей!

– Пить ли?

– Пей, коли велено! Погоди, с тобой выпью.

Она пригубила вино, сморщилась и словно бы с состраданием вздохнула, когда кормщик допил остальное. Потом крепкой рукой взяла его за волосы, откинула ему голову назад и спросила:

– Люба я тебе, Ванечка? Женой – люба? Сказывай сразу, не то уйду!

– Люба!

– А другие?

– Чего другие? – не понял он.

– Другие твои… разные…

Теперь она двумя руками держала его за волосы.

– Ну и чего, что разные? Мало ли чего…

Она смотрела на него в упор, ждала.

– Небось на дыбе и то помилосерднее! – усмехнулся Рябов.

Таисья больно дернула его за волосы, крикнула:

– Сказывай!

– Да что сказывать, оглашенная?

– Все сказывай, слышишь? Все, до последней до правдочки. До самой самомалейшей…

Вдруг оттолкнула и попросила жалобным голосом:

– Не смей сказывать, лапушка, ничего не смей. А коли я попрошу слезно, все едино не послушайся, чего бы ни говорила…

Он смеялся и гладил ее косы, а она смотрела ему в глаза, не моргая, спрашивала:

– Сколько можешь вот так смотреть? До утра можешь?

Утром опять пришел Митенька, принес молока в глиняном кувшине, творогу, хлеба каравай, рассказал новости: преосвященный Афанасий нежданно нагрянул из Холмогор, сильно на господина полковника Снивина гневен, не благословил, к руке не подпустил, заперся с ним и дважды посохом по плеши угостил…

Господин полковник Снивин засел дома – напугался, в городе стало потише… Один только человек в открытую пошел против Афанасия – аглицкий немец майор Джеймс: будто бы отписал в Москву на Кукуй и всем нынче грозился, что на Кукуе сродственники его отдадут письмо в собственные государевы руки. Одна надежда, что то письмо с государем Петром Алексеевичем разминется – царь будто плывет на стругах от Вологды вниз, к Архангельскому городу.

Дрягили, все, которых за не дельные деньги, не серебряные, на съезжую взяли, от розыску освобождены.

Шхипер Уркварт ходит веселыми ногами, но стал потише и своего боцмана будто даже запер в канатный ящик на сухоядение…

– Монаси-то наши как? – спросил Рябов.

– А чего им деется, – ответил Митенька, – кукарекают подпияхом да рыбарей мучают. Слышно, будто некоторых рыбарей повязали да в тюрьму в подземную заперли…

Рябов насупился…

Так, в тишине, на двинском ветерке, на солнечном припеке, миновало еще несколько дней. Рябов делал на высохшей сосенке зарубочки, чтоб не спутаться – сколько боярствует.

– Не сбешусь ли, отдыхаючи столь долго? – спросил он как-то Таисью.

– В море занадобилось? – молвила она.

– Ин и в море бы сходить…

Подолгу слушал, как шумит набируха, следил за облаками в небе, рассказывал:

– Зри воздух над морем. Коли слишком прозрачен, далеко видать да еще ветерок наподдает – быть падере, ударит буря, тогда держись. Ежели туманчик поутру, как вот ныне, а вчера ввечеру небо всеми красками горело – иди себе спокойно, надейся… На облака опять же поглядывай…

Таисья, покусывая травинку, смотрела на кормщика упорно, не отрываясь, не то со вниманием слушала, не то вовсе не слушала.

– Да ты об чем думаешь? – спросил он вдруг.

– Люб ты мне, – спокойно ответила она, – более ни об чем не думаю…

Потом стирала в Двине, а он сидел рядом и молчал. Море шумело далеко за каменьями, там рыбари вздымали якоря, отворяли паруса, уходили…

– Эдак долго не проживешь! – молвил Рябов.

Таисья разогнулась, утерла лоб, вздохнула.

– Как же тебе жить-то надобно?

– Аз морского дела старатель, – ответил он, – куды мне без него?

И нахмурился.

Поутру, раным-рано, прискакал таможенный солдат с приказом от поручика Крыкова: нисколько не медля ехать в посад, быть в осторожности, на малой лодейке-шитике, что стоит в назначенном месте, переброситься на Мосеев остров, где все доскажет Митрий-толмач. Иметь на себе добрую одежонку, нисколько вина не пить. Таисье Антиповне не полошиться, не горевать, а также ей – самонижайший поклон.

– Ох, Ванечка! – испуганно сказала Таисья и побледнела.

Солдат по дороге рассказал Рябову еще новости: царь Петр Алексеевич из Холмогор нынче же будет здесь. Там встречали его с великим почетом, старец Афанасий имел на себе малое облачение, палили из пушек, в соборе пение было многолетное и обед от преосвященного в крестовых палатах. Но то все миновалось быстро, и государь тотчас пешком изволил с резвостью побежать к купцам Бажениным, где и пробыл весь день – смотрел верфь и корабельное строение.