Читать книгу Клязьма и Укатанагон. Премия им. Ф.М. Достоевского - Юрий Лавут-Хуторянский - Страница 5

И откуда вы вдруг на свет-то божий повылезли, Но-вы-е Сло-ва?

И сколько ж вас не было слышно, и казалось, что нет уже вас таких, и не услышать больше никогда!

Откуда ж вы на болоте нашем взялись-то, такие шустрые? Прямо рысью прискакали, а мы не успели, да мы и не готовились!

И больно скоро вы прикончили нашинский справедливый строй, и пространства все развалились вдруг, не жалко вам? Склеивались-то кровью да столетиями, что ли этого вы очень хотели, а? Или ненароком так у вас вышло? Чтоб разом перечеркнуть одним, размашистым, и мораль твёрдую нашу, и все идеи, и быт наш, и верные гарантии нормального прокорма для всех?

Рухнуло-то всё у нас, боже мой, единым махом!

Не выдержали даже детские дружбы…

Ты и твои друзья, такие же тонущие в безденежье неумёхи, которые тоже хотели бы ухватиться за детскую дружбу, топили её чуть не в первую очередь.

Новые времена на страшных порой примерах, показали и приказали каждому: всеми способами, слышишь, всеми! Позаботься о самом себе!

Родина-мать отрывает тебя от истощенной груди – сам, сосунок бессовестный, ищи теперь выгоды и пропитания, защиты и опеки, а главное, денег, придурок!

Денег, которые решат все твои проблемы, денег, которые совершают невиданные чудеса и ради которых можно и нужно идти на всё!

В вольном бандитском шуме хаотичного времени именно эти слова лучше всего слышало беспомощное человеческое ухо.

***

Татьяна была редким исключением: она не боялась. Может быть, потому что за плечами были мама и папа, а скромная, на грани нищеты, жизнь, была привычной и не смущала: лето по-прежнему было солнечным и вкусным, зима была любимой снежной зимой, угроз и насилия и в советской жизни было с избытком, а бандиты были парнями из твоего города или даже класса – и жизнь всё равно оставалась праздничным ожиданием, счастьем и любовью. После четвертого курса, на практике в экономическом отделе оборонного «ящика», она влюбилась в парня из отдела снабжения, и через полгода, когда отношения стали близкими, будто провалилась в эту любовь, исчезла из жизни друзей, и они, привыкшие к её поддержке, к тому, что она всегда рядом, отдалились от неё. Единственная и любимая дочь своих родителей, Ивана Федоровича Крупнова и его супруги, Степаниды Михайловны, Татьяна родилась в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году. В силу своего лёгкого характера, какой-то природной приветливости, она с детства была окружена подружками, а потом, со старших классов школы, и друзьями, что, впрочем, немного для неё значило. Родители, соблазнившись условиями работы на ВМЗ – Владимирском механическом, на самом деле оборонном, заводе – переехали в город, и Танины от природы цепкое внимание и отличная память позволили ей без особых трудностей после сельской успешно учиться в городской школе, отлично её закончить и поступить в институт, получив здесь же, во Владимире, экономическое образование. Друзей у Татьяны Крупновой только прибавлялось, хотя она и не становилась центром какого-нибудь круга и не умела даже прочно войти в какие-то дружеские коалиции, потому что нужно было поддерживать их обособленность, а она легко дружилась с прочими, непринятыми и даже враждебными, и вообще легко становилась другом любому своему знакомому.

Избранником же сердца – как всё же не хватает слов, обозначающих степени и оттенки дружеских и любовных отношений, вынуждая использовать нечто приблизительное или, как в данном случае, громоздкое – так вот, избранником был некто Константин Картушев, сероглазый быстрый парень, работавший в отделе снабжения и комплектации. Избранником, хотя, если кто-то в той ситуации и выбирал, то только не она. Основную часть дня Константин разъезжал по местным командировкам, а когда присутствовал на рабочем месте, был нарасхват. Держась со странной для технического работника вежливостью, существовал при этом отстраненно, не откровенничая с начальством, не выпивая с мастерами, отказываясь даже от чая и домашних пирогов в дни рождения девушек из бухгалтерии: отделывался, когда уж очень наседали, избитыми фразами и словечками. От его ловкости зависела работа всего филиала, и ему прощали всё, даже прогулы: он собирался поступать в консерваторию, и его часто видели в городе в рабочее время. Такого загадочного и насмешливого молодого человека в простецкой провинциальной жизни Татьяне не попадалось, и скоро она стала украдкой следить за ним. Ей казалось, что и она ему нравится. В конце дождливого и прохладного, поздно зазеленевшего июня, практика была окончена и в этот последний день Картушева на работе не было, хоть плачь, но через неделю был юбилей завода и молодёжный вечер, который завершал официальный обряд. Она видела, что он заметил её, но был вдалеке, а потом ещё и ещё раз отыскал её взглядом, и она подумала, что он сейчас подойдет и пригласит её танцевать. Когда он уже собрался двинуться к ней – она это чувствовала – окружающие стали уговаривать его спеть пару песен, и он, сначала привычно отшучиваясь, вдруг согласился, запрыгнул на сцену и там, совсем по-хозяйски, один, выкатил и развернул на авансцене огромный черный рояль, приладил стойку с микрофоном и стал возиться с проводами и черным ящичком, одновременно пробегая правой рукой по клавишам. Аккорды, ритм – и, стоя неудобно для себя – она видела, как он подсовывал ногу под рояль, к педалям – он сразу вдруг как-то чисто и звонко, на английском, запел в микрофон «Yesterday», потом не допев, пробежался по клавишам – и из «Yesterday» вышло уже «Полюшко-Поле», а из него проклюнулся сначала непонятно кто, но быстро взмахнул крылышками и широко полетел над залом «Отель Калифорния»; присутствующие подпевали и танцевали, удержаться было невозможно, она тоже пела вместе со всеми. А он вдруг осадил всех повторами одного и того же аккорда: бум-бум-бум и бум-бум-бум – и пошло-поехало разбитное попурри из советских шлягеров, автоматически закипавших в крови у каждого – и она смеялась от удовольствия и была горда за него. Он провожал ее после вечера, болтали ни о чём, смеялись и было удивительно хорошо, и попрощались легко, как друзья. Хотя понятно было, что никакие не друзья: в конце стояли друг напротив друга и молчали, поглядывали и улыбались. И никто ни к кому не лез. Уже в постели она вдруг подумала: а ведь ничего хорошего, плохо, что ему всё про неё понятно, и плохо, что ему легко, помолчали-поулыбались, а она тут как на ладони: сама пришла, хотя практика уже закончилась, мало того, еще и говорила взахлеб, не сдерживаясь, и чего только не наговорила, и эта её, до ушей, улыбка – она тут огорченно замычала и скривилась, и сильно расстроилась. Потом ждала его звонка, а он не звонил. Ему понятно стало, что только тронь эту детскую жизнь, как будто для тебя приготовленную, протяни руку и возьми – и не отмоешься потом… никого у неё ещё не было, это ясно, это угроза… он зарекался иметь отношения с такими и ещё на работе… Нужно с ней по-дружески… хотя это вовсе и не на работе… но держаться подальше, максимум позвонить и поболтать. Но не получилось держаться подальше, свидание само назначилось, когда он позвонил, а позвонил через два дня, и закончилось поцелуями, и поцелуи были такие… чёрт, не сладкие и не страстные, немного что ли детские; нет, сладкие, но по-другому… Ещё месяц, и понял, что влюбился. Удивлялся чувству, которое никогда не испытывал, которое требовало то скорее себе эту чистенькую красулю, то вдруг тормозило и бесилось – ну какая может быть у него с ней совместная жизнь?! Заставлял себя примерить возможные отношения на сегодняшнюю свою тайную жизнь, и тогда приход этой девушки виделся ему как спасение: да, именно такая, чистая вода. Вспоминал даже смешной мамин совет, которому никогда не следовал: представить, что между вами её большой живот, ну, то есть представить её беременной, вплотную, и он представлял, и ничего, страшно не становилось, только весело. Таня и Константин – звучало здорово и даже гармонично. Хорошо, что они не спешат, от этого сам собой ценней становится день, и ожидание это не глупое, а какое-то, блин, благородное. Возникало ещё иногда странное чувство, как будто кто-то просит ничего не менять, оставить всё как есть. А как можно ничего не менять? Это было не его чувством, будто кто-то предостерегал, тихо-тихо так просил… и что, отказываться от счастья? Дорога ждала и хотела быть попранной.

Когда она в ответ на его признание сказала, что ждет этих слов уже сто двадцать один день, они хохотали и были счастливы, и ничего большего как будто и не требовалось – она это состояние очень хорошо помнила – это был какой-то мультфильм: шарики над головами лопаются, фейерверки сверкают, окрашивая небосвод, и звучит детская музычка – всё! Счастье: никому ничего не надо, скоро приедут родители и разберут всех весёлых малышей по домам. Был момент в августе, у неё дома, когда они были уже на грани близости, но поговорили и решили не торопить события. И только в конце октября он позвал её прийти к нему домой, утром, когда матери не было дома. Встретил её на остановке автобуса, и они шли солнечным осенним днём по улице, усыпанной светящимся желтым листом. Таня помнила эту праздничную улицу, голубизну за дрожащей желтизной, редкие красно-зеленые пятна клёнов и влажный, бурый от размазанных листьев тротуар – она шла, немного волновалась и старалась ни о чем не думать. Целовались нежно и долго, она закраснелась и стала задыхаться. Они сидели на диване, он сдвинул платье и стал целовать её плечи и грудь. Преодолевая сопротивление, стал дальше расстёгивать пуговицы на спинке и стягивать платье вниз. Потом вдруг отпустил и сказал:

– Тань, неужели мне нужно это делать силой?

Она, прижав руки к груди, молчала и кусала губы. Потом отозвалась:

– Нет, не надо, – но сидела, только сидела и не двигалась.

Он резко откинулся на диване и сложил руки на груди, а она встала и, натягивая платье на плечи, сказала со слезами:

– Костя, я могу для тебя всё, абсолютно всё, если тебе хочется вот обязательно сейчас, а что будет потом, тебя уже не интересует, как будто потом я могу быть тебе не нужна.

– Таня, ты о чем? – спросил он с дивана.

– Не знаю, Костя, но как-то всё… прости…

– Ты мне нужна, Таня, я тебя люблю, – мрачно ответил он, отвернул голову и сказал стене: – Ты меня замучила.

– Хочу, чтобы это было по-другому, – прошептала она. Стояла около дивана, смотрела на него, а потом сказала: – Смотри.

Он не двигался, пока шумело платье, но не выдержал и повернулся: она была в белье, он поднял взгляд, и она тогда, глядя округлившимися глазами, приспустила колготки и трусы. Он опять поднял на неё взгляд:

– И что, Тань, можно даже поцеловать?

– Нет, подожди, – сказала она, повернулась как-то полубоком и серьёзно, быстро взглядывая на него, стянула с себя остальное, сложила на стул, и голая повернулась к нему:

– Вот, я твоя, Костя, понимаешь? Я твоя, а ты мой единственный и любимый на всю жизнь, если хочешь сейчас, то… пожалуйста, скажи мне, не бойся, скажи… а я соглашусь, не бойся, но лучше, прошу тебя, любимый, не будем спешить. Я очень прошу тебя…

– Я не боюсь, – ответил он, – тут кто-то другой очень сильно за себя боится, а я жду тебя давно, Тань, и сказал тебе уже раз сто, наверное… иди ко мне.

Он ждал, что она присядет, а он обнимет её и потянет к себе, но она отступила к окну и продолжала там стоять, дрожа от холода, идущего от окна.

– Чёрт возьми, ну, хорошо, хорошо! Подождем ещё пару лет. А то что-то разогнались. Может, хоть от окна отойдешь?.. Уйди ты от окна, весь соседний дом смотрит на твою голую задницу.

– На Новый год, Костя, – сказала она.

– То есть полный бекар.

– Что?

– Анделы, говорю, мы летучия.

– На самый праздник, – радостно одеваясь, шёпотом сказала она.

– Не-ет, Таня, мы же не живо-отные, подождё-ём до пе-енсии, – сказал он дрожащим старческим голоском, и она засмеялась…

Через месяц, когда в ноябре отпраздновали его день рождения, они стали жить вместе в крохотном домике на углу Металлургов и Сталеваров. Ощущения нереального везения и обретения родной души хватило на короткий быстрый год. Константин Картушев входил в небольшую группировку, отвечавшую в более крупной за сбыт наркотиков. Эта любовь удивительным образом вынула из него волю: если раньше он выкуривал в день пару-тройку косячков и уже несколько лет с этого не сдвигался, не имел права сдвинуться, потому что сам торговал, то теперь он попробовал сначала амфетамин, потом кокаин, и дозы стали расти, а обещания и клятвы бросить оставались пустыми словами. Потом привычными стали обман, нищета и предательство – весь тот человеческий ужас, который открывается в жизни с наркоманом.

История любви, объявленная победа над повседневностью, всегда немного сентиментальна, а потому чуть не с первых слов вызывает скептическое отношение. А в истории безоглядной женской любви, к тому же, есть вызов, оскорбление ответственного и осмысленного женского предназначения.

– Таня, – обращаются к ней бессловесно, но хором, ангел-хранитель, Царица Небесная и общий женский эгрегор, – ну что такое эти унизительно короткие чувства? Ну, подумай! Ничто, ничто перед будущим, перед детьми, перед пятьюдесятью годами и неизбежно обвисшим животом, и морщинами, это ничто, одно только сексуальное наваждение – ведь это об увлечении, а не о любви. А есть ли у тебя право так увлекаться? Ну, сама подумай и скажи. Да нет у тебя такого права.

– В истории женской любви сочувствовать если и есть чему, то уж точно, что не героине. Девочка с детства должна понять: её сила не в том, чтобы лезть на рожон, она не так устроена. Не чувствует по-другому, а устроена по-другому. Есть разница? Можешь из себя сделать мужика? Значит, приводи в соответствие.

– Пойми, где сильна, а где должна сто раз оглядеться: если тебя хотят на пару раз, и ты согласилась, ты не найдёшь сочувствия ни на мужской, ни тем более на женской половине.

– Почему ты не бросила этого подонка тут же, как узнала? Ах, ты была глупая и неопытная? Ну, тогда это образовательная история, отличная школа…

– Только в близких отношениях можно понять, насколько вы далеки друг от друга. Это нужно тебе запомнить: баба даёт не потому, что с этого момента они будут рядом на всю жизнь, а чтоб понять! Головой своей, а не этим местом!

– Девчонки, а у нее ведь ещё к тому же и папочка с мамочкой были, было куда приткнуться и где взять копейку.

– Может, друзья-бандиты даже и не попользовались тобой?

– И в тюрьму ты вслед за своим химиком не попала?

– Смешная история! Хватит жевать эти сопли…

У Татьяны был простейший выход из ежедневного кошмара, доступный и, к тому же, из любимых рук, разом решение всех проблем. И она, в конце концов, попробовала. Чем заслужила, – думала потом, – непонятно, может, это папа с облачка помогает? Повезло с невосприимчивостью: тошнило оба раза до судорог и спазмов, просто выворачивало, болели кишки и такие места внутри, о которых она раньше и не подозревала, что они у неё есть, напрочь закрывая тему наркотиков. Их с Константином обыденные гибельные дела, конфликты с клиентами, ежедневная возможность расправы, закадычные друзья, которым нельзя доверять ни на грош, и день за днем, день за днем напряжение: следить, проверять, обдумывать, спасать, откупаться, отбиваться от насилия – всё это не могло не изменить смиренную девушку, не желающую для себя ничего, кроме любви и любимого. А этот любимый ещё и сам выжимает каждый день из тебя всё детское и чистое, как выжимают тюбик на щётку, чтоб освежить полость рта и тут же выплюнуть. Сопротивляешься – жмут безжалостней, а если детский человек не выдерживает и кричит – то ещё сильнее, и тюбик пустеет, а потом надоевшая жестянка мешает…

После смерти тяжело переживавшего за неё отца и посадки исчерпавшего свое везение Константина, Татьяна сорвалась и уехала в Москву, сумев сделать это так скрытно, что никто из его тёртой команды, имевшей на неё весьма конкретные виды, не смог отследить. В агрессивной, обнищавшей и опустившейся столице, где половина девушек мечтает стать валютными проститутками, а половина подростков – бандитами, в городе с уникальной статистикой о подвергшихся насилию, ограбленных и обманутых, ей предстояло как-то организовать свою жизнь. И этой одинокой женщине, молодой и привлекательной, без друзей, без связей, удалось найти жилье у приличных людей, устроиться на работу и удачно три раза ее поменять. Прежняя Татьяна не могла бы избежать ловушек, обильно расставленных в столице для таких, как она, провинциалок, но прежней Татьяны уже не было. Теперь она легко угадывала за ласковостью опасность, за южным радушием будущую агрессию и скрытые планы за показным безразличием. Все приемы прощупывания, тихой угрозы, условной дружбы и взаимовыгодного сговора были теперь ей знакомы и понятны, как понятна волку манера волка. Всё давнее детское осталось только памятью о прежней честной собачьей жизни. А у кого ты тогда была на службе? И кому нужна была эта служба?..

Кем стать, чтобы зарабатывать и иметь финансовую, жизненную и семейную перспективу, Татьяна решила весьма точно: окончила короткие бухгалтерские курсы и со своим высшим экономическим образованием устроилась главным бухгалтером в небольшую торговую фирму на небольшую зарплату, понимая, что главное сейчас – это знакомства с разбогатевшими людьми и переход на перспективное место. Для одинокой девушки сексуальные отношения с хозяином бизнеса были неизбежным и обязательным условием стабильной и хорошо оплачиваемой работы, приходилось уступать почти сразу. Татьяна решила, что должна обозначать у этих отношений основу и уметь настоять на ней, не обманывая себя и не давая обмануться победителю: он должен знать границы своего владения, а принцип взаимовыгодности должен быть главным. Сменив три места работы и открыв уже небольшой собственный бизнес, в тридцать лет она вышла замуж за Павла Никитина и переехала к нему в Перово, в двухкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке. Одинокая деревенская девушка в бандитской России смогла за десять лет стать богатой, а за двадцать не только очень богатой, но и публичной фигурой. Никому не доверяя, никого не подпуская близко, приняв корыстный интерес как основу общения, она совершенно сознательно использовала свои замечательные врожденные качества. Была приветливой и прямой с агрессивными, всегда умея держаться выше предложенной планки, могла, не отводя светлых голубых глаз, без иронии или досады кивать и благодарить в ответ на открытое хамство, зная при этом черту, у которой пора наносить ответный удар. В особо угрожающих случаях, не теряя приветливой интонации, показывала собеседнику, что последствия возникают сами, объективно, совершенно независимо от неё и самым катастрофическим образом. Условных подруг и условных друзей образовалось столько, сколько не было даже на её беззаботном третьем курсе.

Павел Никитин в начале девяностых удачно начал дело мелким бизнесменом. Основой успеха было, по его мнению, простое везение: Слава Пугачев, его школьный дружок, сосед по парте и подъезду, которому он, сын учительницы литературы, помогал когда-то с сочинениями и математикой, после двух отсидок стал известной и уважаемой во Владимире фигурой и корефанской крышей для его быстро растущего бизнеса по торговле металлом. Слава был парень решительный и, посмотрев, как «культурно» идут, пусть мелкие пока, дела у дружка и одноклассника, предложил ему подгрести всё, что во Владимире и вокруг него имело отношение к металлу. Учитывая размеры и крутое руководство местных заводов, замах лихой и серьёзный во всех смыслах, но воспрепятствовать этому бизнес-проекту, задуманному авторитетным Славой Пугачёвым на невиданно долгие тогда сроки в три-четыре года, могли разве что два-три десятка плотных белковых тел, владеющих на тот момент всеми этими заводами, базами, транспортом и прочим, что рассматривалось Славой и его командой как вполне устранимое препятствие. Павел был хоть и отличной маской: видный, в смысле размеров, парень с головой и языком, и уже разбиравшийся в спросе и ценах, но Слава не обманывался насчет его интеллигентской сущности и возможной роли в предстоящем побоище, поэтому предложил 10 процентов в будущем монопольном предприятии за «лицо», организационно-юридическую сторону и честное хранение Славиной доли во время периодов вынужденного отсутствия. Павел Никитин прикинул возможный результат: это были сотни миллионов долларов и взял неделю на раздумье. Потом ещё две и за это время преодолел соблазн: со всяческими поклонами и приседаниями, прикрываясь уважительными причинами отполз от смертоубийственного в перспективе сотрудничества.

Первый раз Никитин появился на работе у Татьяны через месяц после того, как приняли Костю Картушева. Девушки обедали – каждая сидела за своим столом и ела то, что принесла из дома. Он постучал, заглянул в дверь и попросил, чтобы Крупнова Татьяна Ивановна вышла на минутку во двор по личному вопросу. Она сказала: «Хорошо, сейчас выйду», – но вышла не сразу и встала, натягивая перчатки, сначала у двери офиса – он сидел на лавочке в узком скверике, шедшем вдоль их здания: короткая стрижка, черная кожаная куртка, свитер и черные спортивные штаны с полосой. Сидел уверенно, но спиной к их окнам. Она подошла и села рядом. Он сказал:

– Не бойтесь, меня зовут Павел. У Костиных ребят кое-что осталось из общего. Его доля вот здесь, в пакете, – и он переложил из левой в правую руку большой пакет и положил его на лавочку между ними.

Она тут же резко сдвинулась к краю лавки и встала около, глядя на двух мамаш, приближающихся к ним с колясками по бульварчику. «Вот придурок… фу ты-ну ты, на „вы“, и сразу две мамаши… когда никто здесь давно не рожает, пять беременных на весь Владимир, а тут сразу две дуры ментовские по холоду кукол катают» – и сказала нарочито громко, чётко под запись:

– Я этим ничем не занимаюсь, зря вы пришли, я вообще не понимаю, о чем вы говорите, забирайте своё добро, мне чужого не надо, не притронусь.

– А, чёрт, – сказал он огорченно, – вы не поняли, никаких условий, просто попросили передать. Он сидел, смотрел на неё немного снизу и не собирался уходить.

Бабы с колясками приблизились, она повернулась к нему и, убрав руки за спину, улыбнулась:

– Я же, кажется, Вам ясно сказала: мне чужого не надо.

– Нет, – сказал упрямый придурок, – вы не поняли: здесь деньги, а не то, что вы подумали.

Она ждала: две мамаши, глянув на них, не задерживаясь проехали мимо, и по крайней мере у одной из них в коляске кряхтел и шевелился ребёнок… Парень на лавочке огорчился как-то натурально, тон был грубовато-искренний, может, и не мент. Она присела на край скамейки, сменила тон и сказала:

– Всё равно, оставьте себе.

И тут он вдруг, со словами «извините, себе я это оставить никак не могу», встал и пошел. Она ахнула: сейчас сзади сфотографируют её одну с пакетом и – «чей же он ещё тут, кроме как не ваш?» – считай, поймали с поличным. Она резко обернулась: никого. Не нужно было вообще садиться с ним рядом, – мелькнуло в голове, – выслушала и тут же уходить, вот так и влипают. Никто, правда, не подходил, она, оглядываясь, заметила, что в окно офиса на нее смотрит Оля. К этой лавке, поняла она вдруг, не очень-то и подойдешь незаметно: всё, что сзади, видно в витрине напротив. Хитрый парень-то оказался, сел правильно. Спокойно, психовать нечего. Она посмотрела ему вслед, снова села на лавку рядом с пакетом, поглядела по сторонам – пусто и нахально прямо здесь выкурила сигаретку назло всем Олям, следящим из окон, и – да хрен с вами со всеми – взяла большой пакет рукавом пальто и пошла на работу. Сказала: бабушка дурачка какого-то деревенского с продуктами прислала, завтра угощу вас.

– Не очень-то он был на дурачка похож в кожаной-то куртке, – пробурчала из-за своего стола Ольга.

– И что? Ты, Оль, тоже на дурочку не похожа, – легко улыбаясь ей, ответила Татьяна. После работы осталась «кое-что дописать». Никогда столько денег у неё в руках не было. Заперла их в сейф и за несколько раз в течение трёх дней перевезла домой.

Через пару недель, когда она вышла на улицу после рабочего дня, он сидел на другой лавочке, уже лицом к их двери, и улыбался, смотрел на неё. Она остановилась на секунду, потом отвернулась и пошла к остановке автобуса. В автобусе он стоял недалеко от неё и вышел вместе с ней. Пройдя немного рядом, сказал:

– Я только провожу, не бойтесь.

Она остановилась:

– Что вы всё время меня успокаиваете, а? Чего я должна бояться? Вы что, Гудвин, великий и ужасный? – видела, что он немного растерялся.

– Да нет, это я так, наоборот, говорю, чтобы вы не боялись ничего…

– Вот опять… ладно, раз так просите, я не буду бояться. Спасибо, что проводили, – сказала, не двигаясь с места.

Он говорил какую-то ерунду, она не отвечала. Просто стояла, улыбалась и молчала. Он понял, замолчал, а потом сказал:

– На сегодня всё, аплодисментов не надо, спасибо за внимание, – сошёл с дороги и оперся плечом о дерево, типа «иди, никто тебя не держит, я тут просто отдыхаю».

Она шла к дому и чувствовала, как он провожает её глазами. Мать была в Поречье. Совершенно понятно было во что ее хотят втянуть, зачем дали деньги и что будет дальше. Откладывать было нельзя. Она включила телевизор и стала делать домашние дела. Окна легко просматривались, поэтому около десяти поставила будильник на четыре тридцать, потушила свет, в полутьме кое-как собрала вещи, немного поспала и с первым утренним поездом уехала в Москву, сделав наконец то, что давно задумывала, но для чего никак не хватало решимости.

В Москве он появился снова, и это был уже конец июня. Он ждал её около единственного подъезда башни-девятиэтажки, где она снимала комнату в двухкомнатной квартире (в меньшей, запертой, хранились вещи хозяев). Тут она действительно испугалась, увидела его издалека и остановилась: лихорадочно решала, можно ли незаметно повернуть назад к Преображенской площади, но он уже шёл к ней и улыбался. «Чего вырядилась, – мелькнула у нее мысль, – видно за километр, нет чтоб серое платье». Она слушала интонацию и внимательно смотрела на него, он что-то говорил и улыбался как-то извиняясь, кажется, за этим не было ни второго смысла, ни подозрительной ласковости, не дергался, не жестикулировал излишне, не приближался, и вообще лицо было… ну, человеческое. Она стала понимать то, что он говорит – это тоже звучало нормально. Они прошлись, он опять попросил прощенья, что напугал, упрямый видно, и стал вдруг все вываливать напрямую, наверное, понял, как с ней нужно разговаривать. Говорил в деталях о своем бизнесе, торговле металлом, о бывшей семье и ребёнке, у него мальчик, Денис, о своей серьезности, что он может, конечно, посмеяться и пошутить, но в целом серьёзный человек, почему-то ему казалось важным, несмотря на её шуточки, это подчёркивать, сказал, что не может её забыть, что собирается порвать с прежними друзьями, не из-за неё, то есть не только из-за неё, просто давно собирался. И чтоб она не думала, сам он не бандит, и никогда не был, отказался в свое время от крупного бизнеса, вообще решил бизнес во Владимире свернуть, дать отступного и связи оборвать, хочет попробовать здесь, в Москве, сам, без партнеров, какие-то деньги есть, а ребята – ну, от них деваться-то некуда, соседи да одноклассники, попросили тогда с пакетом, а уж были ли у них еще какие-то планы – он не знает, но из-за него она может не беспокоиться, от него никакая информация дальше не идет, а уж тем более насчет неё… В общем, успокоил, потом ещё как-то позвонил, попросил совета по бухгалтерии, потом приехал, поговорили, погуляли – ей нравилось то, что она видела в нём. Он был крепкий, высокий, русоволосый, с головой и с чувством юмора. Похоже, ему можно было верить. На переезд в Москву у него ушёл год: всё оказалось не так просто и с его крутыми опекунами, и с переездом бизнеса. Он приезжал, они ходили в какой-нибудь ресторан, иногда в театр или кино, а звонил раз в три дня, и они разговаривали о делах и о всяких мелочах, она рассказала, что уже два раза сменила работу и на этой, последней и перспективной, начальник стал проявлять специфическую активность, от которой можно избавиться только уволившись, а увольняться не хочется. Она заметила, как Павел аккуратно помогает ей разговориться, не впрямую, при всей якобы своей прямоте, а так, с расчётом, вперёд хода на три: напряженная работа, впереди лето, а в другой раз: когда фирма предоставляет отпуск работникам? А потом: где и когда бывала? Посоветуй: куда лучше ехать отдохнуть, какие места можешь порекомендовать – ну и пускай чуть хитрит, решила она, умный, значит, а мы тоже не пальцем деланы: она позвонила во Владимир своей бывшей замше, Гале, и попросила разузнать о нем. Всё, вроде, совпадало: в разводе, есть сын, с женой разошёлся не по-свински, платит, поддерживает, отзывы были на удивление хорошие. Ну, по бабам, конечно, прошёлся, но без особого усердия, не коллекционер.

В очередной раз они встретились в октябре, вечер был тёплый, из ресторана пошли в парк «Сокольники». Там при входе поцеловались как-то дружески, смеясь, ещё прошлись, она чувствовала, как он волнуется, и сама тоже стала волноваться. Опять стали целоваться на лавочке около какого-то толстенного дерева. Стало почти совсем темно и он, обнимая её за талию одной рукой, другую руку вдруг просунул ей под ноги, приподнял и пересадил к себе на колени. Потом притянул и, ласково проехавшись рукой, пошёл под платье и тронул между ног.

– Подожди, пожалуйста, я тебя отвлеку на минуту, – улыбаясь, сказала она.

– Я не могу ждать целую минуту, Татьяна, – строго начал он, но не выдержав, тоже улыбнулся, что было слышно по интонации.

– Хорошо, тогда я сразу спрошу тебя, – снова мягко сказала Татьяна, – ты, Паш, хочешь меня прямо здесь трахнуть, как б… дей владимирских в парке Гагарина, да? – Она выпрямилась, и он почувствовал ее напряжённые ляжки, она словно стала тяжелее. В темноте она глядела ему в глаза – оказалось, что глаза бывают хорошо видны в темноте. Руки его убрались из-под её платья. – Спасибо, я могу теперь опять сесть на лавочку? – спросила она.

– Ну, ты, Татьяна, даёшь, – только и смог сказать он.

– Я не даю, – сказала она, встав с его коленей и оправляя юбку, – я или люблю, Паша, или не даю (прозвучало грубовато, но зато искренне, отметила она сама). Так что отвали. Пошли домой, а то завтра на работу, у меня же не свободный график, как у тебя.

Он провожал её молча, у подъезда обменялись: пока-пока, разговаривать было невозможно. Отошел немного от подъезда и остановился. «Так что отвали» – означало чёткий отказ и по словам, и по интонации, и по её следующему молчанию. Воздушное пространство внутри него теперь сжималось, лёгкие романтичные декорации, скрывавшие серую бытовую реальность, повалились на мрачную твердь и ночью разруха захватила всё. Стало подташнивать, как кисейную барышню какую-нибудь. «Как это может быть? Что за тошнота? Ну, погладил колени. Ну, отказала сегодня. Конкурента же вроде бы нет? Радоваться надо, что она такая. У тебя ведь серьезные намерения. Чего полез в парке? – говорил он сам себе. – И отчего эти страдания?» «Да потому что она льдина ледяная и бухгалтер во всём, давно уже понятно, – сказала внутри мрачная твердь, – и злая внутри, сразу, с ходу тяпнула, расчётливо так, с издевкой: „можно я тебя отвлеку на минутку“ – холодная, поэтому и выглядишь сразу идиотом, сучья манера такая кошачья, посмеялась и пошла себе домой: а ты сдохни тут, кошки дружбы не понимают». Он ходил по квартире от окна к окну. «Страх, – сказал он сам себе, – это страх, боюсь, что она меня не любит, совсем. Хотел близости, да, и что? За что казнить? В парке – да, это было глупо… Хотел скорей. Потом чтоб стала любить, ага, жди, любить всем своим кошачьим сердцем. Целовалась-то зачем? Это что тебе, восьмой класс, тренировка перед девятым? Плевать, но какая же злобная девка, а? Волевая, зараза, и жёсткая. Даю-не даю – это вообще было грубо. И цинично. Непонятно, почему захотелось-то ему с такой бухгалтершей, ему же нравятся женственные и ласковые. А эта: завтра на работу. Льдина по фамилии Крупнова. На фоне многих… В чем-то, на таком фоне, может быть, и правильная. Обидно… не любит потому что. Может даже совсем…» Он вспоминал тон их прежних разговоров, какие-то мелочи взаимоотношений, слова, общую приветливость при явном отсутствии тяготения к нему лично, к нему как к мужчине. А так, конечно, очень приветливая, умеет держаться легко, без волнения, не то, что он. И поцелуи эти были формальные. Типа подачка. Надо это прекращать, совсем, прекратить встречаться, прекратить вообще, даже общение, совсем, оторваться от неё. Он чувствовал себя физически разбитым. При этом, мысль, что она не любит, оставалась только мыслью, отдельной ранящей мыслью, как пуля, застрявшая в ране, а тело не было мыслью, не было пулей и упрямо верило, что любит, что она сама не понимает, а немного любит, и есть шанс, что поймёт и совсем полюбит, что нельзя отступать. Никак не спалось, он лежал тяжелый, как-то криво, и не делал попытки повернуться. Тело валялось отдельно, а голова со всеми переживаниями и глупой в темноте кривой мимикой – лежала отдельно. Не надо было ее отпускать, надо было чуть-чуть пересилить там же… влажная ведь была… можно было бы… а-аа… господи, что лезет, тьфу, тьфу, глупости. Идиот, зачем? Да и не так он хотел, этого-то добра… завтра поехать к девкам – и всё пройдёт. Что ещё можно сделать после таких слов? Спокойно, нормально, всё нормально, – говорил он себе.

Но нормально не было. Он хотел бы, даже если у неё не хватает к нему любви как к человеку, чтобы она захотела его как мужчину, она же давно одна, и он один, а потом из этой близости родилось бы чувство, усилилось бы. Хотел, чтоб ей самой хотелось пойти этим путём, из любых своих соображений, ему плевать. А то, что она на это не пошла, означает, давай говори честно, давай, надо сказать: ты недостаточно её интересуешь для того, чтобы она захотела так попробовать, иначе пошла бы хоть на один раз. Вот и всё. Не как бизнесмен, лидер, защитник и прочая хрень – с этим всё нормально, типа дружим. Ты её не интересуешь как мужчина. Не облегчай, парень, ты её не волнуешь. Не совпало. Давай, глотай пилюлю. Запьешь потом. Он лежал и лежал. Понимал, что лежать так до утра. Приходило ожесточение.

Вдруг раздался телефонный звонок, он вздрогнул: три с лишним. Пошёл к телефону и понял, кто звонит, других вариантов не было. Нахлынуло волнение и мигом смыло ко всем чертям и горькую ясность, и ожесточение. Он стоял и не брал трубку. Но потом так получилось, что сам перезвонил. Она подняла сразу, то есть ждала. Они молчали.

– Ты генеришь так, что я не могу заснуть, – сказала она наконец. Он не мог отвечать.

– Ты что-нибудь скажешь? – спросила она.

Стараясь не показать своего состояния, как-то собрав горло в стандартное, как ему показалось, положение, он сказал «нет», вышло очень сипло. Она помолчала и сказала:

– Если хочешь, можешь приехать.

И хотя задача была одна: ответить нормально, он, опять не справляясь с артикуляцией, сказал «нет» каким-то птичьим немыслимым тембром.

– Целую, – как-то протяжно и неожиданно нежно сказала она и опустила трубку.

Он лежал и не знал, что делать. Плотского желания не было и в помине, но очень, очень хотелось быть с нею в одной квартире, сидеть рядом с её кроватью, просто сидеть на полу всю ночь, пусть бы она спала. Он поехал к ней, сказав себе: если хоть раз сострит, тут же поворачиваюсь и уезжаю. Но она не острила. Она стояла в ночной рубашке и смотрела на него. Он поцеловал ее в щеку, она ответила в губы, потом ещё и ещё. В постели было ужасно: жарко, потно и скомкано, потому что, к его ужасному смущению и удивлению, его телу это было не нужно. Но хуже всего было утром.

Потом два месяца не было ничего, не то, что поцелуя, ласкового слова не было. Он думал, что тем, что произошло, всё и ограничится.

– Ты знаешь, что исток Клязьмы здесь, в Химкинском районе? – спросил он её как-то по телефону. – Давай поедем в выходные на Сенеж, деревня называется Кочергино. Доберёмся до истока.

– Когда домой придёшь в конце пути, свои ладони в Волгу опусти, сынок, – насмешливо сказала она, – ладно, согласна, поехали в воскресенье.

Они поехали, смотреть было не на что, но там, у истока, он сказал ей, что собирается любить её всю жизнь, и сделал ей предложение. Она сказала:

– Ты, Никитин, хитрец, да? Ты специально сюда меня привёз, к истоку, фетишист несчастный, а мне надо подумать, я девушка серьёзная, хоть и не торгую металлом.

Во время обратной дороги эту тему больше не затрагивали, он бойко рассказывал о делах и разных смешных конфликтах с клиентами. Но когда подъехали к её дому, и она сказала «пока», чмокнула его в щеку – силы закончились, он не смог ответить и только держал руки на руле и страшно фальшиво улыбался, глядя перед собой в лобовое стекло. Он не доехал ещё до дома, когда она позвонила. Опять гуманитарная помощь. Он подождал немного, взял трубку и озабоченным тоном быстро сказал:

– Танюш, извини, я тут занят, если не срочно, перезвоню завтра утром.

Позвонил через три дня, терпел. Пригласил в МХТ на спектакль, название которого никак в голове не держалось, то ли американская, то ли английская комедия с переодеваниями, тётушкой и путаницей с заезжими актерами. Это был один из целой серии спектаклей, обновляющих репертуар знаменитого театра в соответствии со стратегией Олега Табакова, задумавшего коммерческую починку больного от старости организма. Зал был полон и молчал: не решался понять. Разве можно выкидывать на этой святой сцене двусмысленные фортели, предполагающие, как кажется, хохот в храме искусства? А как же трагическая птица, которая сто лет уже сидит на занавесе и седые фиолетовые дамы, продававшие перед спектаклем программки, а сейчас стоящие по углам зрительного зала? И неужели билет в половину зарплаты был на эти хиханьки-хаханьки? Но, к счастью зрителей и театральной труппы, на спектакле в седьмом ряду партера, прямо посередине, сидела отовсюду видная, крупная рыжеволосая дама лет сорока пяти, и когда от очередной шутки зал недоумённо замер, она неожиданно громко и продолжительно захохотала низким голосом, довольно нагло, но доходчиво говоря этим: вы что?! это балаган, ребята! давайте смеяться вместе! хватит жаться! И через несколько секунд этого заразительного хохота стало совершенно не важно: это какая-то ненормальная или, может, специальная особа, или в этой Москве уже все так обнаглели, или мы ничего не понимаем, да и деньги уже не вернёшь – незримое разрешение смеяться пролилось над залом, артисты были любимые, телевизионные, повороты сюжета неожиданными, а диалоги оказались смешными – и зал смеялся уже до самого конца спектакля, и хлопал, и вызывал бесконечно.

Когда Павел вез Татьяну домой, чтобы скрывать невольную напряжённость от ночного приближения к её дому и квартире, приходилось скрывать, вспоминая театральные шуточки. Остановив машину около подъезда, он вышел и открыл ей дверь, поблагодарил за вечер и без промедленья попрощался и уехал. Она позвонила в два часа и сказала: извини, Паш, но это уже получается традиция. Он приехал. Нежна она была так, что все прежние обиды смыло этой нежностью, и он всё не мог поверить, что это она и он, и первый раз был так невозможно счастлив, как будто волшебным фонарём подсветили всю его будущую жизнь. Это была уже совсем, совсем другая ночь, ночь, которая легла куда-то глубоко на самое дно, и всё, что потом происходило в их совместной жизни, хотел он того или нет, думал об этом или нет, всё равно ложилось на эту счастливо подстеленную основу. С утра она уже не излучала: «охренеть, что тут произошло? какой-то мужик мешается под ногами, как раз когда я так тороплюсь на работу». Сама подходила, смотрела в глаза и целовала. Всё переменилось. Татьяна уволилась с работы, разорвав там отношения, а потом, как-то без особых разговоров, переехала в тесноватую квартиру в Перово, которую Павел купил не так давно и куда до этого переехала из Владимира его мать, Анна Михайловна. Когда у Татьяны с Павлом должен был родиться ребенок, они поженились и купили большую четырехкомнатную квартиру в Химках, недалеко от леса. Теперь несколько раз в году они приезжали в Поречье, где отремонтировали старый Крупнов дом (так говорили деревенские: Куров дом, Титов дом, Крупнов дом) и где постоянно теперь жила Татьянина мать Степанида Михайловна, вернувшаяся из Владимира в Поречье.

«Как ты меня нашел в Москве?» – не в первый раз уже спрашивала Татьяна. «Не могу сказать, Тань, ты же знаешь, это секретная история». – «Давай, выкладывай, а то будут санкции». – «Ладно, но только без имен, согласна?» – «Давай, выкладывай, согласна» – «Дай честное слово» – «Честное слово!» – «Нет, не так, скажи: Даю честное слово!» – «Даю честное слово!» – «Хорошо, теперь верю, слову твоему верю, Тань, но ты женщина, слову твоему верю, вот те крест на святой пузе, но тебе самой не верю, извини, как вспомню сколько ты меня мучила!» – «Паш, я рассержусь!» – «Ладно уж, раз так, поверю в последний раз, если извинишься» – «Паш, может хватит?» – «Ну как хочешь…» – «Зараза какая! Извините меня за всё, Павел Николаевич!» – «Ой, не убедительное это раскаяние, не убедительное! Но раз уж обещал! Ладно, выдаю всю шпионскую сеть!» – «Через Степаниду Михайловну» – «Ври больше. Ей не велено было никому говорить» – «Приехал я к твоей матери с Антониной Криушиной, и под её гарантии и свои клятвенные заверения в самых серьезных намерениях получил номер твоего домашнего телефона, адрес она не дала, но в Москве я по номеру узнал уже и адрес» – «А с Антониной как?» – «Через её сына». – «А с сыном?» – «Его ребята знали, сидели вместе». – «И прямо Антонина так с тобой и поехала?» – «Не прямо» – «Денег дал?» – «Чисто для приятности» – «Понятно, купил». – «Убедил, Тань, главное убедить женщину» – «Да-да, я знаю, но меня ты, кажется, не очень-то поспешил убеждать, сколько тогда прошло, два месяца?» – «А куда было спешить?» – «А сколько, может, всего упустил?» – «Чем больше упустишь возможностей, тем меньше сделаешь непоправимых глупостей» – «Ого, как ответил-то чеканно» – «Что моё, Тань, то и будет моё, а что не моё – того мне и не надо».

– Значит, тогда уже решил, что я – это твоё?

– Если тебя не обижает такая примитивная формула.

– Ну, а что ж ты тогда в Сокольниках-то?

– А что в Сокольниках?

– Ну, чего ты испугался тогда в Сокольниках?

– Да нет, не пугался я. Чего мне пугаться-то?

– Испугался, испугался, дурачок. Никакой решительности не проявил. И возможность упустил.

Он посмотрел на неё внимательно:

– Ты что, намекаешь, что ты хотела тогда от меня прям вот решительной такой решительности?

– Ну, слава те, наконец-то дошло, Никитин. За столько лет!

– Ну ты даешь, Тань.

– А на это я уже когда-то отвечала, – заявила она, смеясь, – что ты там стратеговал, Кутузов? Хочешь получить, говори: – Да! Да, люблю! Да, хочу! Готов за это платить – не имею в виду деньги – расплатиться собой, общей судьбой, идти рука об руку и тому подобное. Была бы я мужчиной, сказала бы: «Люблю тебя, Таня! Хочу всю целиком и навсегда! А не на раз, как б… дь какую-нибудь!»

– Вот прям так и сказала бы?

– Да, вот прям так. Говоришь – и она твоя!

– Интересная формула, надо записать.

– Пользуйся, так и быть.

– Как всё просто…

– А в жизни, Паш, много чего просто: люблю-не люблю, верю-не верю, хочу-не хочу.

– Ну, а потом-то что, после слов-то?

– Как что? Ты не знаешь?

– Нет, откуда мне знать?

– Что, мальчишки во дворе не рассказывали?

– Да говорили всякие гадости: трусы, говорили, нужно будет снимать, но я им не поверил.

– Зря не поверил. Трусы не трусы, люби знай всю жизнь.

– А если, Тань, не знаешь, на всю или не на всю? Я вот, например, не знал, может быть.

– Ах, во-от как! Куда ж ты полез, без знаний-то, двоешник?

– Ну, вот это и была попытка понять, вроде пробы.

– Та-а-к! Вот оно что! Вроде пробы у него!

– Ага! Дай, думаю, попробую. Проба качества не ухудшает. Качество – вот что мужчине важно, понимаешь, Таня? А тебе вот всё бы слова чирикать, птица моя: люблю-не люблю, верю-не верю. А тут дело сурьёзное! Товар надо узнать!

– Какой мерзавец. И слова-то какие лавочные: товар узнать, капуста квашеная! Хотел запросто так девушку попробовать. Раньше хотя бы говорили «познать».

– Спасибо, что поправила, Татьяна Ивановна! Верно. Познать хотел. Дай, думаю, познаю. Оченно к знаниям тогда стремился.

– Правильно я тебя, двоишника, послала.

– Правильно, Татьяна Ивановна, учительница первая моя.

– Ладно, первая, слыхали мы про подвиги ваши владимирские!

– Ой, моя тут не понимай совсем.

– Я же говорю: дурачок! Познал хоть что-нибудь полезное?

– Познал, сапасип тебе, кароший девушк. Ошень палезны! Ошень был кароший.

– Что ты познал, второгодник? Ничего ты не познал!

– Кароши товар познал! Таня звать. Бери нада! Больше бери, сверху бери.

– Ах, сверху тебе? Ну, попробуй, ты! Сверху ему…

От первого их любовного свидания у каждого осталось больное место, но каждый раз никто не хотел принимать чужую логику и доводы, пока фраза «ну а что ж ты тогда в Сокольниках-то?» не превратилась в дразнилку, в провокацию и прелюдию, и тогда уже, между объятий и ласк, можно было говорить всё что угодно, на всё был ответ, и ничего не было обидно. Оба считали, что хорошо представляют прошлую жизнь своего супруга. Татьяна никогда не спрашивала мужа о прежних отношениях и тем более не упоминала о своих, считая, что «деловые связи» похоронены и не имеют никакого значения. Павел же свою интимную жизнь считал невозможной для какого-либо обсуждения, и был бы поражен, узнав, сколько всего Татьяна разведала про его владимирские отношения. А у супруги, считал он, кроме Константина, её первого мужа, просто и не могло никого быть.

Дело Никитина росло, у него уже было три металлобазы в Подмосковье и одна в Москве. К двухтысячным он заработал свой первый миллион долларов, и с тех пор капитал его удваивался каждые два-три года. Благодаря оставшимся связям с владимирскими ему удалось уйти и в Москве, и в Подмосковье от бандитских крыш и аналогичного партнерства с силовиками. Предпочитал дорого платить Славе Пугачеву за разовый приезд владимирских «решальщиков», лишь бы никого не брать в долю.

Для супругов Никитиных это были веселые и счастливые годы успеха, путешествий и любви. Пришедшее благосостояние, позволившее всё, о чем можно мечтать, вроде путешествия в национальные парки Кении и к Южному полюсу, пингвинам и айсбергам, в первые годы сильно кружило голову. Спокойное понимание – да, мы новые русские, а какие ещё мы можем быть? – возникало у них не здесь, на родине, где их жизнь была на виду и предметом зависти, а за границей. Бывало, конечно, и неприятно: негнущиеся западные законы, договоры и страховки, правила поведения буквально везде и чуждые им обязанности состоятельных людей – всё это никак не вязалось с опытом прежней нищей советской жизни и очень не скоро стало привычным. В России жить широко, но спокойно, не раздражая большинство, тоже получилось далеко не сразу, но потом эта проблема исчезла сама собой: в середине двухтысячных стал всплывать на поверхность новый слой людей заметно богаче их, то есть не с миллионами, а с десятками и сотнями миллионов долларов – разбогатевшие на дележе бюджета, госзаказах и коррупции члены клана высших чиновников и силовиков со своими всепроникающими друзьями и родственниками. Одновременно с ростом сырьевых доходов страны вырос достаток большинства населения и появился какой-никакой средний класс – и в середине нулевых Никитины стали жить так, как считали правильным: переехали на юго-запад столицы и перестали скрывать или выпячивать достаток. Время быстрых перемен, ожесточенной борьбы и повседневного криминала прошло, власть решила остужать взбаламученную русскую похлебку, считая, что ей нужно только настояться пару-тройку десятилетий и муть осядет, фракции разделятся, образуя элиту, высокий средний и просто средний класс, а нефтяная денежная бактерия умерит опасное нижнее бурление и русскую кислотность. Шеф-повар решил, что это лучшее из возможного – это силовое согласование интересов круга своих помощников, друзей, сторонников, бизнесменов, прислужников и охраны с интересами народными и общественными, понимая их как стабильность, новая легитимность и специально выращиваемая на перспективу молодая патриотическая смена.

Дело Павла Никитина хоть и не могло ещё развиваться само, инерцией большой, хорошо организованной машины, но шло к этому: появились крупные клиенты, возникла собственная структура управления и новое понимание развития. Опт, закупки в регионах и поставки на экспорт – денег стало сильно больше, возникли новые финансовые задачи: сохранение средств, правильное размещение вложений, а вместе со всем этим возник новый круг общения. Сначала это увлекало, но прошло еще два-три года, связи устоялись, и новые друзья из бизнеса и политики стали какими-то одинаковыми, надоедливыми и неинтересными: всё о здоровье, о деньгах и о власти, ну ещё женщины, охота и карты. Павел Николаевич Никитин стал думать, что со всем этим делать, и в 2007 году начал скупать землю на Клязьме: решил, что ему нужно несколько тысяч гектаров, чтобы построить поместье, посадить сад или даже несколько крупных плодовых садов, завести большое мясо-молочное хозяйство с цехами переработки молока и мяса. В человеке, воспитанном на русской классике, мало что может вызвать такой деятельный душевный отклик, как жизнь помещичьих усадеб с их много раз любовно описанной природой и судьбой веками несчастных, бедных и богатых, умных и глупых, верующих и неверующих русских людей, жизнь, окончившаяся уже однажды жесточайшим возмездием и гибелью усадеб. Татьяне сначала казалось, что это временная прихоть или даже понты: «помещичья» жизнь, благодетель всей округи, «разумное, доброе, вечное» – всё это такое очень эмоциональное, плохо продуманное, а следовательно, неэффективное и недолгое. Попробует, вложит пару миллионов, разочаруется и продаст профессионалам, – думала она. Но Павел, установив «взаимовыгодные» отношения с Владимирской администрацией, за два года выкупил пять тысяч гектаров на Судогде и продолжал покупать еще, выбрал место под дом (усадьбу, как он ее иногда про себя называл), стал туда ездить и советоваться буквально со всеми, от доярок до губернаторов.

«Прослеживая логически эту твою молчаливую перспективу, нам что, всем предстоит постепенно переселиться туда, да, Паш? – спросила Татьяна, когда Павел стал вкладывать существенные средства, – будем жить на природе, у реки, свой сад, своё поле и лес, да? Чистый восторг, очень хорошо для здоровья и для всего. Видишь, я хорошо тебя понимаю, без всяких шуток, Паш. Но где учиться ребенку? Языкам, к примеру. Где лечиться, если что-то вдруг произойдет, скажем, с нами, и не дай бог ещё и внезапно? Или с ребёнком? На вертолёте полетим? И что с моим бизнесом, карьерой, мне всё бросить? А я не хочу бросать, Паша. Хотя тоже, между прочим, неравнодушна к „разумному, доброму, вечному“. Считаю, его можно производить не только на свежем воздухе, но и в вонючей Москве. Понимаешь, кто будет жить вокруг нас на десятки, сотни километров, кто мы будем для них и чего можно ждать? Спрашиваю тебя, между прочим, как деревенская, немного разбирающаяся, у городского: может, правильно помогать как-то иначе, деньгами, например, а не собственными жизнями?»

Она побывала с ним на этом правом притоке Клязьмы в паршивом городишке Судогде. Выехали в шесть утра, успели проехать по местным хозяйствам, посмотреть на реку, озерца-старицы, заросшие поля и страшные огромные развалившиеся фермы, пообщались с бывшими директорами и заведующими. Домой вернулись поздно и ужинать заканчивали уже в полночь. В продолженье немного нервного разговора, начатого в машине, она сказала ему специально мягко, как бы показывая пример:

– Пашенька, что у нас в Поречье, что за сто километров от Поречья, что за тысячу, всё одно. Дело не в плохих коровах, не в разбитой технике и не в почве. Согласен? Техника тут всегда была такой, она еще сохой была – и уже была плохой сохой, а денег тут нет с татаро-монголов. Но это убожество не может быть оправдано ничем, малыш. С этими людьми ничего невозможно сделать. Они ничего не хотят и не могут, нет энергии, батарейка села навсегда, точнее, её просто нет, её вынули: они не могут даже на ворованном электричестве зелень вырастить и у дороги продать, чтобы детям одежду купить. Надо честно самим себе сказать: это вырождение. Можно рыдать, но нам-то с тобой нужно видеть сквозь слезы: народ здесь, нация наша, страна – называй, как хочешь – выродились, как вырождается элитка: с каждой репродукцией класс все ниже и ниже, и уже надо заменять другой. Пока всё это не вымрет, ничего изменить невозможно, не терзай себе нервы.

Он засмеялся, не оценив ее неожиданно трагической, грудной интонации:

– Танюш, здесь элитка никогда и не росла, рожь да овес, сам-три – уже хорошо, какая элитка? И я не понимаю, в каком смысле «пока всё не вымрет», всё уже и так развалилось и вымерло.

– Да нет, – закричала вдруг она, – пока всех здесь не закопают, пока земля не очистится от всех этих людей, да и от нас тоже, – мы не балласт, а яд, отрава!

– Ты чего кричишь-то, Тань? Плохо тебе?

– А неважно, – сказала она вдруг почти весело, – пусть китайцы живут.

– Круто, – сказал он, – у китайцев Китай есть, там им потеплее будет.

– Таджики пусть, дети их, пусть хоть негры!

Пока убирали со стола и разливали чай, молчали. Она выключила верхний свет и включила торшер. Чай, вишневое варенье и темно-желтый абажур смягчили напряжение, и Татьяна, немного отодвинувшись вглубь кухонного диванчика, вытянула ноги.

– Паша, в городе есть хотя бы шевеленье и надежда на молодежь. Может, следующее поколение будет нормальное.

– Тат, на месте сорняка вырастает, конечно, следующее поколение, но не укроп с петрушкой, а тоже сорняк.

– А у тебя по деревням вообще нет молодежи. Я понимаю, если б ты задумал из кусков собрать хозяйство и перепродать крупному мясомолочному комбинату, например. У них квоты на мигрантов, ресурс и связи. Отличный был бы, конструктивный, полезный стране и местным людям бизнес.

– Я беру только местное население. Пусть будет мало людей. Буду собирать с бору по сосенке, сохраняя, извини за выражение, культурную идентичность. Я зачем столько денег напахал?

– А ты о чём говоришь, Паша? О какой идентичности? Ты бы хоть о европейской культуре говорил. Ты что собираешься сохранять? Идентичность чего с чем? Азиопы с совком? От русской культуры остались только зима, лето, осень и весна – всё! Времена года Чайковского.

– У Чайковского есть все двенадцать месяцев, извини.

– Не важно.

– А я не хочу, чтобы здесь жили китайцы, или даже наши татары. Хочу, чтоб здесь говорили по-русски и читали по-русски, чтобы здесь жили русские, которым нравится январь и февраль, а не только лето.

– И как это сделать?

– Помогать.

– Оригинально! Побольше бананов! Это, конечно, решит все проблемы! – Татьяна была уже в ванной.

Павел вошёл и смотрел, как она раздевается.

– Паша, закрой дверь, – она повернулась спиной, – да нет, за собой. Паша, с другой стороны закрой.

– А я хочу с этой. Хочу смотреть, как в Сокольниках, на свою любимую жену, главного защитника всероссийского пофигизма.

Он стал расстегивать рубашку. Она стояла, как любила, под слишком горячей для него водой.

– Да нет, не шампунь, гель возьми, – сказала тихо и поцеловала его, быстро раздевшегося и залезшего к ней под воду.

– Ты в этой шапочке как инопланетянка… Давай другую ногу… Что это у вас тут, у инопланетянок, а?

– Что-что, двоешник, что ж ты в Сокольниках-то не узнал?

– Да вот, застеснялся, отложил до лучших времен…

– Ну-у, еще не настали?

– Настали…