Читать книгу Укатанагон и Клязьма - Юрий Лавут-Хуторянский - Страница 6

Гости, как и договаривались, пришли к двенадцати часам. Чтобы их встретить, Паолиньо вышел за калитку и увидел издалека как они движутся по тропинке. Китри шла впереди в нарядном зелёном платье, высокая, красивая и серьёзная; Алекзандер помахал Паолиньо из-за Китри поднятой рукой. Возглавляемые Паолиньо, они прошли мимо цветущих акаций и вышли на лужайку перед домом. Алекзандер поставил на ступеньки веранды большущую коробку с окошками и предложил сначала идти смотреть сад и слушать птиц, а чаепитие отложить на потом. Паолиньо сказал, что это отличное предложение, но только если Китри не устала.

– Как-то уж очень церемонно всё у вас тут происходит, – сказала Китри, – пусть будет прогулка, я не устала. Надеюсь, там не будет цветочной пыльцы, грунтовых дорожек и песчаных пляжей.

– Всё влажное – почва, растения и эти акации: специально был организован полив, так что можно об этом не беспокоиться, – ответил Паолиньо.

– Прямо вот специально организован? Полицейский полк?

– Ну да, я с утра организовал: посадил себя на распылитель и проехался по дорожкам.

Садом оказалась прореженная часть леса с неожиданными «вставками» в виде стриженных травянистых клумб или групп полевых цветов. Всё время, пока они шли от дома к ручью, птицы пели так, что, казалось, репетирует хор с солистами и безумным дирижером. Они подошли к широкому ручью и встали на мостках. Рыбы мелькали тенями около крепких деревянных опор, а здоровенные коричневые жабы, сидящие в тени на противоположном берегу, оценивали не смогут ли эти длинноногие твари неожиданно перепрыгнуть к ним через ручей.

– Я специально пригласил вас на это время, потому что в течение часа у нас тут выступает несколько профессиональных хоров, – сказал, улыбаясь, Паолиньо.

– Хористы у Вас какие-то малоприятные и смотрят нагло, господин полицейский-садовник-орнитолог, – холодно сказала Китри, в своем праздничном наряде с драгоценностями выглядевшая как заблудившаяся принцесса, случайно вышедшая из леса к ручью и рыбакам.

– Это они такие пока молчат, а как заквакают – чистые ангелы.

– Травянистые клумбы в лесу хороши, – похвалил Алекзандер, усевшийся на солнышке. Доставая разутыми ногами до воды, он старался добрызнуть до бесхвостых земноводных, которые никак не реагировали на эти детские глупости. Не дождавшись концерта, компания направилась обратно, Паолиньо потянул вниз цепь, висевшую вдоль стены – и над верандой образовался большой цветной навес, укрывший лёгкий стол с садовыми плетеными стульями – и в этот момент со стороны ручья донёсся не какой-то жалкий лягушачий звук, а густая, низкая, с иканием, песнь о непростой жабьей жизни. Алекзандер засмеялся счастливым детским смехом, странным для его крупной фигуры, и Паолиньо подумал, что эта ситуация не тянет на такой смех, максимум на усмешку, а радость Алекса объясняется тем, что Китри сегодня не огрызается и выглядит довольной, и ему этого достаточно для счастья, хотя у неё при этом могут быть очень своеобразные мысли и планы. Китри и Паолиньо пили желтый домашний лимонад с розовым льдом, ягодами и плавающими мелкими пахучими зелеными листиками и дегустировали сделанное в виде лёгких китайских шаров сладкое и соленое печенье, уложенное в семь этажей в большущей коробке с окошками. Алекзандер пил горячий чай с разноцветными вареньями. В центре стола стояло блюдо с длинными кривыми щипцами: на блюде горкой лежали подвяленные и чем-то припорошенные ягоды, кусочки фруктов и зелень. Становилось жарко.

– Ну что, Паолиньо, тосты говорить не будем, но всё-таки сегодня ровно полгода. Кое-кто считает нашу операцию историческим событием, а тебя, соответственно, исторической личностью. Так что поздравляю.

– А я тебя.

– Прямо вы фронтовую операцию провели, ветераны. А где же ваши пленные? Вы обещали показать, – сказала Китри.

– Как ты тут замечательно устроился, – игнорируя её слова, продолжил Алекзандер, – можно только позавидовать.

– А сколько раз я говорил тебе: приезжайте. На природе исчезают все проблемы. Чувствуешь себя ребёнком и удивляешься: что это за проблема такая была? Это наваждение было, а не проблема, из проблемы получается везуха.

– Когда у тебя нет проблем, тебе нечем поделиться с теми, у кого они есть, – сказал Алекзандер.

– Неплохо, – уронила Китри.

– Насчет сада и ручья ты мог бы посоветоваться с профессионалом. В целом, хорошо, но, как обычно у любителей, – перебор. Мрачные птицы. Черные с красным, черные с зеленым, черные с желтым – ты не замечал? А я вот помню синих колибри, зависших над цветами. Вот это было твоё и про тебя! Китри, Ваша таблетка, – он протянул ладонь с лежащей на ней круглой капсулой, которую Китри осторожно подцепила рифлеными ноготками и крупным демонстративным жестом положила в рот, проглотила, облизала губы и сказала:

– Просто объеденье.

– Весёлая, оказалось, это штука – быть садовником, Китри, – обратился к ней Паолиньо, – вы слыхали про сады Хенералифе? Нет? Алекс, придется любителю самому рассказать Китри. Представьте: начало четырнадцатого века, дворец, двор ручья – так они называли: двор ручья, двор кипарисов, плюс бассейны, один за другим, в линию, фонтаны, дети бегают! Шедевр, рай! И что в центре всего?

– Мужчина, конечно, – неожиданно ласково сказала Китри, всем телом повернувшись к Паолиньо.

– А вот это, Китри, очень грустно! – неожиданно резко вступил Алекзандер, – вы специально его отвлекаете, но я вас предупреждал, что все попытки связи фиксируются и очень плохо влияют на Ваши перспективы. Очень. Кстати, Паолиньо тоже это всё фиксирует, вернее, фиксирует не он, но он тоже получает информацию.

– Это была не моя попытка, ты же знаешь.

– Но ты ответила.

– Да, автоматически, автоматически, не все такие железные тюремщики…

– Поэтому отнято всего три часа. Тоже автоматически. Единственный день в неделе! Мы должны были бы возвращаться через пять часов, а теперь уже через два часа. И меня это очень огорчает, очень, Китри, я ведь тоже в тюрьме…

– Ладно, – сказал Паолиньо, – продолжаем веселиться.

– Нет повода, – ответила Китри.

– Я тут не при чём.

– Вы все тут ни при чем: взяли и женщин по тюрьмам рассадили…

– А разве не ваше сообщество хотело разделить людей на высших и низших?

– Не мы начали, – сказала Китри, расстроенная тем, что даже и здесь, в глуши, оказалось невозможным пообщаться ни с кем из своих, – вы это практикуете как только слезли с деревьев. Царь зверей людей сажает за решётку.

– Вот это хорошо. Ты шутишь – мы смеемся. Мы шутим – ты смеешься.

– До идеала, может быть, далеко, – улыбнулся Паолиньо, – но зато любящая Марианна всегда сможет с каким-нибудь неугомонным Буонапарте завести не только девчонок, но и ужасных, отсталых, противных мальчишек.

– Что-то вы сегодня озабочены детской темой, пришла пора нацепить очки с хохолком – и в лес, на деревья?

Паолиньо рассмеялся: – Интересно, все детали нашего свидания известны вашему сообществу?

– Даже те, что могут вас очень сильно смутить.

– Не шантажируй его, дорогая, это всё же мой начальник, не забывай, – решил тоже пошутить Алекзандер, – ты ведь тоже когда-нибудь вместе с любимым мужем в высоком творческом порыве порадуешь человечество своим произведением. Два года пролетят незаметно.

Паолиньо просто ахнул внутренне.

– Может, на сегодня довольно твоих идиотских шуток? – сказала Китри, – вот это для вас главное – согнуть человека, в дугу, чтоб сломать.

– Я не думаю, дорогая Китри, – сказал Паолиньо, – что этот образ подходит к ситуации. Не согнуть, и тем более не сломать. Я понимаю вас, но ведь Вы отбываете наказание за весьма серьёзное деяние. И это обуславливает определённую степень несвободы и насилия, извините. И вам придется… вернее, уже не вам, а немного другой и, наверное, лучшей, Китри, да и не придется, что я говорю, слово какое-то выбрал дурацкое, просто идиотское, нет, вы сами постепенно примете это с радостью… и это максимально гуманно, учитывая ту тяжесть и жестокость, с которой вы… ну, сами всё понимаете…

– Да, я понимаю, меня переделают, и что бы я сейчас ни говорила, это не имеет значения. Меня уже не будет. Такой, какая я есть, настоящей. Меня изуродуют до такой степени, что я смирюсь. Я бы никогда не подпустила его даже близко! Это буду не я, не я! Меня изуродуют, и уродка – запомни это, Алекзандер! – не я, монстр будет тебя любить. Не я, не Китри, тебе меня никогда не получить! Живи с монстром, с подделкой, и помни это! Помни! Не забывай никогда! Ни в постели, ни на кухне, ни с ребёнком!..

– Всё будет по-другому, Китри. Ребёнок, и даже взрослая уже девушка, растут – и тоже всё меняется, и мысли, и чувства, и отношения меняются…

– Зря ты с ней говоришь, Паолиньо. Её сейчас не вразумишь и не отвлечёшь, вся эта хрень у неё сама исчезнет из головы через пару месяцев.

– Подлец!

– Не нужно так говорить, Китри! Помолчи, Алекзандер! Послушайте меня! И взрослый человек меняется! Но это всё тот же человек. Тот же самый! Китри останется Китри. Как повзрослевший человек, пройдя испытания, становится совсем другим и принимает это как благо, и благодарит судьбу. А это всё тот же человек.

– Она не понимает другого! Того, чего они все на самом деле заслуживают! Двенадцать убийств и шестьдесят одно порабощение с расчленением и искажением личности. Слышишь, ты!? Расчленение, а не таблеточки! Что за это нужно было бы с вами сделать? Расчленить и использовать по частям? Негодяйки кровавые! Высшая ветвь! Расскажи ей как это было!

– Нет, Алекзандер, не буду.

Тишину нарушила Китри: – Скажите мне как Элиастелла, как её самочувствие и настроение?

– Самочувствие у нее неплохое. Можно ещё лимонада? Какое удивительно вкусное печенье. А настроение… не знаю даже как сказать… я бы, наверное, определил его словом «Шопен».

– Шопен? В смысле композитор?

– Ну да. Настроение – Шопен.

– Красиво, – пробормотал Алекзандер, – всего одно слово. Как Ваше настроение, господин полицейский? О, вчера поймал бандита и сегодня у меня – Шопен! А до этого был Шуберт на воде и Моцарт в птичьем гаме.

– Так что это за печенье ваше, Китри?

– Печенье купил Алекзандер, а я только назвала его: «Моя прекрасная бабушка», настроение моё такое сегодня – Моя Прекрасная Бабушка.

– Трогательно, да, Паолиньо? Бабушка всё время пытается связаться с внучкой, старушка хочет срочно передать ей семейный рецепт другого печенья, ядовитого.

– А давайте в этот выходной день забудем про бабушек, Марианну и мрачный застенок, – попросил Паолиньо.

– Хотелось бы забыть, господин начальник. Но двенадцать попыток связи за один этот месяц, в том числе совершенно нагло, в выходной, когда люди хотят попить чаю с вареньем и хоть немного расслабиться.

– Это последний раз, когда ты меня забираешь, – сказала Китри.

– Увы, никто больше не имеет права тебя забирать, – заметил Алекзандер, – только этот негодяй, который сейчас с тобой рядом.

– Я сказала: последний раз! Разговор окончен…

– Китри, дайте мне, пожалуй, ещё вашего печенья, – попросил Паолиньо, – хочу вон тот шарик, с орехами. Спасибо. Как варенье, Алекзандер? Угодил?

– Божественно, особенно из айвы. Ты можешь завоевать мировой рынок варенья из айвы. Назови, пожалуйста, это варенье «Моя прекрасная Китри».

– Отстанешь ты наконец от меня?!

– Не могу отстать, Китри, не имею права. Но могу не забирать тебя, это как скажешь.

– Не забирай меня больше! Что тебе от меня нужно? – Китри наклонилась вперед вместе со стулом и нависла над низким столом, жестко глядя в глаза Алекзандеру. – Ясно тебе? Не трогай меня, говорю тебе, не подходи ко мне вообще!

– А я и не подхожу, сижу себе пью чай.

– Что ты прилип ко мне, прилипала, оставь меня в покое! – Китри не отодвигалась и сверлила его ненавидящим взглядом.

– Да что такое, что ты кричишь-то?

– Я не хочу с тобой общаться, понимаешь? Я не хо-чу с то-бой об-щать-ся! Несмотря ни на какие таблетки, понимаешь ты это?!

Она ещё немного двинулась вперед, ножки стула поехали назад и стул выскочил из-под нее, а сама Китри грохнулась на колени перед столиком, невольно навалившись на него и смахнув на пол и печенье, и розетки с вареньем. Чашки с блюдцами тоже съехали и на полу была лужа с размокшими клоками печенья. Склонив голову, Китри так и продолжала стоять на коленях. Было заметно, как у нее трясутся плечи. Тёмные волосы рассыпались, на них была пудра и светло-желтые капли варенья.

Мужчины сидели без малейшего движения, слушая, как Китри твердит что-то захлебывающимся голосом. Когда она замолчала, Алекзандер выпрямился и застыл в кресле. Паолиньо собрал посуду, бормоча что-то о необходимости «добавить горячего, а то этот совсем остыл, и вообще кипяток поразительно быстро остывает на свежем воздухе», и удалился, забыв чайник на столе. Когда он минут через пять вернулся с чашками и кастрюлькой с кипятком, всё оставалось в том же положении – и он встал в стороне. После его появления Алекзандер встал с кресла и сказал, что никогда бы против ее воли не навязывался, не забирал её и не шутил, даже удачно, если бы она не была в заключении. Это всё делается для неё, только для неё. Удачно, неудачно, но для неё. Он в буквальном смысле каждый день отбывает с нею вместе…

Паолиньо, который до этого стоял с кастрюлькой, наклонив голову, как стоит официант, не имеющий права заметить, что гость нагрузился, но при этом готовый в любую секунду прийти на помощь, наконец подошёл, чтобы долить горячую воду.

– Ты уверен? – сухо спросил Алекзандер.

– В смысле? – Паолиньо посмотрел на него.

– Кипятку в лимонад?

Паолиньо посмотрел на стол: – Перепутал, извини, но есть другая вещь. Может быть, главная для Вас, Китри. Вы должны это оценить, должны. Алекзандер о Вас, точнее, за Вас… В общем так: благодаря ему… наверное, я могу это сказать, но только поймите правильно: кроме Вас и Элиастеллы никто из осуждённых в будущем не останется женщиной.

– Что? Какой кошмар! – прошептала Китри, по-прежнему стоя на коленях, – вы преступники! Что вы делаете?! Вы вообще ни во что не ставите человека. Я не хочу его! Что же это, а? Насильники, насильники! Господи, какое мучение, – она стала раскачиваться и мотать головой, ещё больше пачкая волосы в луже, – я хочу остаться собой. Разве можно специально калечить человека? Ни в какие времена не калечили! Человек имеет право оставаться собой. Пусть в тюрьме, но собой, не подделкой. Я не хочу его! Слышите меня? Он мне отвратителен!.. Все, все вы! Обезьяны! Все!..

Китри встала с колен, взяла полотенце и стул, тяжело отволокла его и села в стороне, лицом к саду.

– Какой с утра был счастливый денёк, боже мой, солнышко и прохлада. Так нет – снова жара, снова дрянь, дрянь и дрянь, – сказал Алекзандер.

– Дело не в жаре. Хорошее настроение хорошо испаряется при любой температуре.

– Вот-вот. А на солнце особенно. Хочется ругаться.

Китри резко повернулась на стуле: – Их бьют?

– В смысле? – Паолиньо пытался навести порядок на столике.

– Честно скажите: через боль? Мучают?

Паолиньо видел, что по лицу Китри текут слёзы.

– Я не знаю деталей процедуры, но их, конечно, не бьют.

– Лжёте, мы знаем, что бьют разрядами.

Паолиньо повернулся к саду и, не глядя на Китри, легонечко что-то просвистел. В ответ похожей ритмической формулой откликнулась птица. Паолиньо повторил и получил отклик уже от нескольких птиц, потом еще раз, потом сменил мелодию – и невидимые сообщники просвистели вслед за ним.

– Зачем тебе женщина, Паолиньо, – сказал хриплым голосом Алекзандер, – тебе никто, кроме птиц, не нужен.

– А может, есть такие женщины – как птицы? Вот следующую птичку мы выведем уже вместе с Эли.

– Ну да, это ты так решил, а она, может, мечтает выводить слонов.

– Точно! А ты откуда знаешь?

– Это у них семейная тяга такая, к слонам: у слонов матриархат и на мужчинах они бревна возят.

– Их не бьют, Китри, это исключено. Этого просто не может быть. При этом, боль может использоваться информационно, как часть мужской жизни, как элемент трансформации.

– Ох, скоро на берегу ручья будет гулять слониха – и съест она весь твой садик.

Китри в перепачканном мятом платье и с растрепанной грязной головой встала и пошла к столу, налила чай из чайника в две чашки, отпила из одной, а другую понесла Паолиньо. Спросила: – Какое Вам принести печенье?

– Не пей, – крикнул ему Алекзандер.

– Думаешь? – глядя Китри в глаза, спросил Паолиньо.

– А что это вдруг за любезность? Феминистки – они бьются до последнего. До последнего мужчины.

Паолиньо оглядел чашку, посмотрел на жидкость и поставил чашку на землю, сказал: – Спасибо, Китри.

– Я поняла, Алекзандер, какие слова определяют Ваше настроение, – сказала Китри, – всё вокруг дерьмо, – вот ваши три главных слова.

– Не угадала, – ответил Алекзандер, – не три, а четыре. «Я люблю тебя, Китри» – вот эти слова. Не знаю, Паолиньо, что делать, как отчитываться, это может стать финалом.

– Имеешь в виду формулировку? – Паолиньо откинулся на стуле, – а знаешь, Алекзандер, истерика ведь вещь по определению женская и может трактоваться как свидетельство движения в правильную сторону. А? Именно вот такая, подчеркнуть это, именно истерика, независимо от её словесного содержания – это и есть первый успех и свидетельство начинающихся перемен, а?

– Ты серьёзно…

– Ну да…

– Хитё-ер. А что с этим чаем?

– В лабораторию. Увидим потом. Но это отчёт не меняет, тоже ведь женская вещь. А вы знаете, Китри, что раньше пили чай из блюдец? Из таких маленьких тарелочек, вроде тех, в которых было айвовое варенье. Наливали в блюдечко и хлюпали: хлюп-хлюп. Специально хлюпали, чтобы было слышно. Я пытался понять почему, но никаких объяснений найти невозможно, то ли им так было вкуснее, то ли это было знаком вежливости: пью ваш чай, хлюп-хлюп, и получаю великое удовольствие, хлюп-хлюп. Логика звуков ведь может быть самой необычной, как у птиц.

– Вам мало, что все вокруг и так вам хлюпают?

– А я ведь совершенно не считаю, что нужно противостоять партеногенезу, – вступил Алекзандер. – Пусть это и шаг к разделению человечества, но таких шагов было множество. Религия – это шаг к разделению, семья – обособление, государство – это границы. Эпидемии разделяли, войны, катастрофы разделяли. Разделение – это конкуренция и развитие. К тому же их уже три миллиона. Если б не так агрессивно, можно было бы…

– Смешной снисходительный тон! Ненавижу! Никто не спрашивает вашего разрешения. Это не шаг к торговле, это выделение нового человечества из старого! И не деться вам от этого никуда. Самец нужен был для мутации и эксперимента. Извините, хлюп-хлюп-хлюп. Хорошо мутировал – молодец, принёс мутацию в женское ядро! Плохо – извини, все твои умерли. Но природная эволюция закончена и ничего больше от вас не требуется. Ну, не требуется, ну, не нужны вы, хлюп-хлюп, ну, что с этим поделать? Не-нужны! Отработали хреново, как могли, спасибо и за это, хлюп-хлюп. Посмотрите какая деградация у вас происходит. Давно вы видели любовь? Не отношения, хотя и в отношениях вы уже как дети, а настоящее чувство? Давно вы видели влюблённую пару? Что у вас, Паолиньо, с Эли? Втюрились в хрупкую школьницу, в ребёнка, за одно свидание? Это что, по-мужски? А потом? Позорище было, вы же не животное. Бабушку упустили на ровном месте. Полицейские! Деградация полная! А во время той вашей операции? Кричат, пыхтят, лапают, потом, небось, ещё и насиловали.

– Не надо фантазировать.

– Чистые обезьяны. Женские особи, рожденные в результате партеногенеза, как всем уже двести лет известно, живут намного дольше, а одно это – признак более развитой ветви, я уж не говорю про моральный облик и здоровье, извините, хлюп-хлюп, – Китри посмотрела на Паолиньо, потом перевела взгляд на Алекзандера. Алекзандер тут же протянул ей на ладони жёлтую капсулу. Китри подошла, взяла её ноготками, не касаясь его ладони, проглотила, показала широко раскрытый рот и сказала: «Насильники».

– А зачем опыты с Вольбахией? – сказал Паолиньо, – Зачем превращать любой зародыш в женский? Это не разделение и не выделение, это агрессия и атака. Могли бы оставлять мужские, так нет: такая переделанная девочка, когда вырастет, будет размножаться уже без мужчины, партеногенетически. Здорово, да?

– Вас не хотят! – закричала Китри, – не хотят вашей мужской звериной генетики! Усвоили?! Дайте нам идти своей дорогой. Партеногенянки – это вопль отчаяния человеческого вида.

– Нет! – крикнул Алекзандер, – в будущее пойдем все вместе! ООЧ на днях принимает закон об охране ДНК как культурной ценности высшего порядка.

– Обезьяны, если бы могли, тоже приняли бы закон о сохранении своей передовой ДНК. Ничего вам законом не удержать, неужели не понятно?

– Друзья, наши споры ни о чём – улыбнулся Паолиньо, – всё так быстро меняется! Никто не может заранее знать собственное мнение. Мы тут сидим в далёкой провинции, а в центре уже поменялись лозунги.

– Не понимаю, чем мы тогда с тобой тут занимаемся? – спросил Алекзандер.

– А мы сейчас услышим Шопена, – сказал Паолиньо, – и сразу всё поймем.

В глубине дома, плохо, но все же различимая за решеткой, в тени гостиной за роялем устраивалась Элиастелла. Она заметила, что на неё смотрят и помахала им рукой. Каждый развернул свой стул в сторону гостиной. Китри пристально смотрела на Элиастеллу.

– Китри, – Паолиньо старался говорить мягко, – Вы так упрямо пытаетесь связаться с Элиастеллой, что даже стекла среагировали. Вы всё никак не поверите, что здесь не дурачки оборудовали дом. Посмотрите, стекла начали закрываться, и мы будем лишены возможности наслаждаться Шопеном, а Вам могут запретить следующее свидание, от которого, правда, Вы уже отказались, но мы надеемся, что Вы передумаете.

Китри отвернулась и отошла от дома.

– Спасибо, Китри. Подождем минутку – они опять откроются.

– Значит, ты ей отдал в распоряжение дом и содержишь её?

– Ну да, закон разрешает, договор подписан.

– А ты знаешь, что такие вот ситуации часто кончаются возвращением в тюрьму, а в части случаев – совсем плохо.

– Слыхал, да. Но есть и другие варианты.

– Двадцать семь процентов.

– Мне вполне достаточно.

– Шикарно ответил, понимаю тебя. Конечно, само решение пойти в операцию без связи и внешнего контроля вопиет, так сказать, о героизме. Но что это за награда такая? Дом-тюрьма? Как тебе разрешили держать эту дикую при себе? Такие риски! Что происходит, а?

– Сам удивляюсь, – ответил Паолиньо, – я только попросил, а решали судьи.

– Ты только попросил – и они согласились, да?

– Ну да.

– Врешь как сивый мерин!

– Не знаю ничего про мерина. Кто это?

– Птица такая, в Африке живет. Питается сивками.

– Если бы питалась сивками, то была бы сивкин мерин, или сивкинский мерин, а раз сивый мерин, то, скорее всего, питается сивами.

– Да, точно, извини. Сивами питается, сивыми меринами – ловит их на пальмах, как дураков, и съедает.

– Нет птиц таких, говорю как специалист.

– Нет, есть! Вот тут один экземпляр на стуле присел. Не знает, что мерин – это конь, который не может дать потомства.

– Даже среди коней уже есть продвинутые мужчины, – сказала Китри.

– Неплохо, Китри, – заметил Алекзандер.

– С мерином – это ты совсем мимо, – сказал Паолиньо.

– Ну, рад за тебя, – засмеялся Алекзандер.

Стекла двинулись в обратную сторону и Паолиньо встал и пошел к решетке. Элиастелла увидела, вышла из-за рояля и подошла к нему с другой стороны.

Они пошептались, и Паолиньо вернулся к столу: – Эли разрешила сказать вам, что она беременна.

Алекзандер ошарашенно переводил взгляд с Паолиньо на устраивающуюся за роялем Элиастеллу.

– Вот это да!

– Поздравляю, – тихо сказала Китри.

– Гиногенез?

– Алекзандер, ты очень осведомлен, но нам всё равно, мы с Эли очень счастливы.

– Если да, то третий случай!

– Балансер дал согласие, так что всё в порядке, не переживай, – весело сказал Паолиньо.

– Теперь понятно. Но в любом случае тебе надо быть осторожным. Ты, когда заходишь, надеюсь, соблюдаешь все меры предосторожности?

– Это запрещено.

– Понятно, что запрещено, Паолиньо, не валяй дурака.

– Нет, говорю тебе. Не заходил и не захожу.

– В смысле? Что?! Боже мой. Как это? То есть это, значит, с того дня? А?

– Без комментариев.

– С одного раза? Ну, ты орёл! Партенку с первого раза!

– Пошло, – сказала Китри.

– Насчёт мерина – беру свои слова обратно.

– Перестань, Алекзандер. Я сделал ей предложение.

– О-о-о!

– Она не будет больше портить себе биографию.

– Ты чокнулся, чокнулся. А что у неё в прошлом?

– Неужели, Паолиньо, вы будете обсуждать с чужим человеком детали биографии вашей будущей жены?

– Дорогая Китри, – сказал Алекзандер, – так бывает у старых отсталых обезьян. Называется: мужская дружба. Он мне не чужой, не как у подружек-сестрёнок, до первого дележа, представьте себе: он родной мне человек.

– Может, – сказала Китри, – роднее жены?

– Это второй мяч в твои ворота, согласись, Алекзандер.

– Хорошо, пусть побеждает. Я люблю её победительницей. Так что там с послужным списком? Или мне самому запросить информацию?

– Она отсидела десять лет с переустройством при Робмэне Втором.

– То есть это ещё тогда? И не помогло?! Такой страшный рецидив? Это сколько же ей лет, этой школьнице?

– У дам этого не спрашивают. Неважно на самом деле, она всё равно как ребенок.

– Ребенок-рецидивист, который хотел тебя укокошить! И почти что сделал это! И ты на нём хочешь жениться! Я в восторге! Это пиздец просто!

Он повернулся к Китри и сказал подчеркнуто мягко:

– Укокошить, Китри, это такое старинное жаргонное слово, означающее «убить каким-нибудь древним инструментом», например, проткнуть лёгкие ломом, ударить топором по голове, или, например, взять и отрубить её лопатой, голову эту. Вот что означает – укокошить. Раньше нужен был инструмент, а сейчас партенка, хорошо продвинутая после апгрейда, может сделать это своими детскими ручонками. С мужчиной, который в два раза её крупнее, плюс кровавый садизм, который они исполнили с так называемой общей мамашей, Отчей нашим, иже еси в аду. И кто-то из этих садисток оправдывался перед Великим Балансером, что из разодранного и парализованного мужского тела что-то в этот нежный момент не то торчало, не возможно было выдержать, спазмы у него неправильно работают. Ты это видела, Китри?

Китри молчала, и Алекзандер рявкнул:

– Ты видела лужи крови, вырванный глаз и гениталии?! На девичнике!! Суки кровавые! Я тебя спрашиваю, ты видела?

– Не кричи, – ответила Китри.

– Извините уж пожалуйста, а ещё, что Великий Балансер не может правильно судить их поступки, он не может, потому что он скорее мужчина – Великий Балансер – и значит он за мужчин. Идиотки! Секта убийц!

– Говорю тебе: хватит кричать.

– А ты что молчишь? Я не прав? – развернулся к Паолиньо Алекзандер.

– Ну да, да. Ты прав. И всё же вот так вот получилось.

– И что у вас теперь будет?

– Да ничего не будет, она отказалась.

– Отказалась?.. Паолиньо! Или думает?

– Думает.

Алекзандер улыбнулся: – Она вся в раздумьях, Паолиньо, но она согласится – и это очень, очень опасно. Ты понимаешь? Ты рядом с убийцей, ты в опасности. Она, кстати, нас слышит?

– Возможно. Она девушка со многими талантами. Может играть и слышать наш разговор. Ещё сквозное видение – слыхал, что это такое? Тоже не хухры-мухры.

– Тебе надо всё это осмыслить, свои чувства. Они же хитрые, как дьяволы.

– Да, это тоже похоже, может быть очень хитрая.

– Кому тут рассуждать о хитрости? – крикнула Китри, – людям, которые два года распускали ложь, построили целый парк, подобрали фальшивых садовников к намеченным в жертву женщинам и провели гнусную мошенническую операцию?! Эти люди могут кого-то обвинять в хитрости?

– Ну да, вылавливали вас два года, искали, подбирали ключики, – сказал Паолиньо, – всё так, работа такая. А кто-то устраивал День Рождения, танцы, беседы, такая патриархальная семья со смиренными дочурками, предпочитающими старые добрые времена…

– Теперь, наконец, всё становится на свои места! – сказал Алекзандер, – вся эта хрень – дом, рояль, слон у ручья. Это при том, что она отказалась! Ты осёл! Ты попал под влияние. Ты соображаешь? Это прямая непосредственная угроза, я так считаю! Я должен сообщать об этом, извини. Чашка, кстати, твоя уже опрокинута – вот так.

– Я не подходила, – сказала Китри.

Паолиньо вздохнул и сказал: – Ты определись всё-таки, кто я, орёл или осёл.

– Ты осёл! Называть кого-либо орлом, как нам было указано присутствующим здесь высшим существом – это пошло. Он поднял чашку, увидел в ней остатки жидкости, поставил её на стол и накрыл крышкой.

Паолиньо немного съехал задом со стула и вытянул ноги: – Алекзандер, осёл хочет послушать, наконец, своего любимого Шопена.

Стёкла были открыты, и музыка полилась. Паолиньо пристально смотрел туда, в глубину гостиной, изредка только на секунду отвлекаясь и поворачивая голову в сторону сада, когда птицы вдруг повторяли отдельные ноты.

Ноктюрн до диез минор, посмертный, номер 20, прошёл, как проходит август. Август, который явился радушным и хотел бы быть лёгким, юным и капризным, но он не может, уже не может, он печален, ласков и душен, он пытается взлетать мелизмами, но только мучает всех: о, друзья, о, друзья мои, простите, я умираю… а вы без меня тут не грустите, не плачьте, оставайтесь жить, но только не грустите, умоля-аю, погрустите немножко, но не плачьте, наслаждайтесь, у вас впереди бесконечная золотая осень, я умру, а вы никогда, никогда мои милые, проща-а-айте…

Элиастелла закончила и сидела за роялем, опустив руки.

– Как здорово она играет-то, – сказал вдруг Алекзандер.

– Ты понял теперь, да? Ты понял наконец?! Вот так! Вот где суть! Моя птичка! Во всех, во всех классах животных есть ядовитые виды, вы знаете это? Во всех, кроме птиц! У таких развитых, как млекопитающие, есть яд, а вот у птиц нет! Вот так!

– Хорошо, мы поняли. И я тоже хочу сказать. Что я стесняюсь? Это просто глупо. Глупо стесняться своей любви к будущей жене. И я не буду больше стесняться, не буду! Понимаете, что это такое – любить женщину, которая тебя ненавидит?! Всё время ждать, чтобы забрать её на день из тюрьмы, терпеть её презрение и не знать, шутить для неё каждую минуту или плакать. И надеяться, и надеяться. Возвращаться домой растерзанным. Я не буду больше скрывать, я не хочу ничего плохого, я не хочу ничего дурного для неё, я хочу лучшего, только самого лучшего для неё. Поэтому я могу сказать: я люблю вот эту Китри. И я счастлив, да, что она будет моей женой. Не мужчиной, как было бы без меня, не чужим незнакомым и жестоким человеком, и не по принуждению, пусть она не врёт, а по любви, да, не с первого взгляда, да, не со второго, а в силу очень сложных обстоятельств. Но по любви. Да, пусть! Но она – я вам клянусь, и вы сами это увидите – она будет счастлива. Вот так! А я могу говорить, я могу делать глупости, я всё могу! Алекзандер подцепил что-то из лужицы варенья на столе и поднял на вилке: – вот, смотрите! Видите? Кое-у-кого, не будем называть этого любимого мной человека, у неё ну точно такая попка, я как-то случайно подсмотрел, не выдержал, да, просто один в один, мне стыдно, но я думаю об этом, Китри, абрикосик мой сладкий, я часто думаю об этом!

Китри и Паолиньо повернулись и уставились на него. Алекзандер переводил вызывающий и одновременно растерянный взгляд с одного на другого. Китри, глядя на небольшой жёлтый абрикос на вилке, с которого упала капля светлого варенья, вдруг хмыкнула, Паолиньо вслед за ней – и они оба покатились со смеху. Они хохотали и не могли остановиться. Паолиньо смеялся и говорил «а ещё про слона, а ещё про слона…», Китри от этого закатывалась ещё больше и тряслась, дёргая ногой и всклокоченной головой. Алекзандер, согнувшись, по-прежнему смеялся странным для его солидных габаритов тонким смехом с повизгиванием. Элиастелла вышла из-за рояля, подошла к решётке и внимательно оттуда смотрела на них. Насквозь почему-то не получалось. Она, немного повернув голову и сосредоточив взгляд, попробовала ещё раз – и тоже ничего. «Как у Китри, – подумала она, – первые потери». Сосредоточилась на ребёнке – да, девочку свою чувствовала по-прежнему хорошо: яблочко прозрачное, сердечко бьётся, зубки как точечки и уже сосёт палец – единственная её надежда вырваться отсюда…

– Я же «ха-а-хаа-ха», говорю же, в целом… если в целом – сплошная везуха, – смог, наконец, сквозь смех выговорить Паолиньо.