Читать книгу Ушли, чтобы остаться - Юрий Мишаткин - Страница 13

Оркестранты рассаживались перед пюпитрами, листали ноты, расчехляли инструменты, кто-то «продувал» трубу, другой водил смычком по струнам скрипки, отчего в заполняемый зрителями цирк летели звуки настройки. Не готовился к утреннему представлению лишь Гоша Боруля. Несобранный, часто являвшийся на работу подшофе, любящий похвастаться своим бешеным успехом у женщин трубач вслух мечтал:

– Пивка бы дерябнуть. Жаль, на утренниках в буфете один лимонад и пепси. Придется с собой приносить, и еще воблу… Если и вечером пиво не завезут, погорит дирекция синим пламенем: без наличия в цирке пива публика нас проигнорирует, не затащить даже на аркане.

Первым не выдержал тромбон:

– Зрители не могут знать, есть в цирке пиво или нет.

Гоша рассмеялся:

– Плохо знаете публику, у нее, как в разведке, точные сведения, что имеется в буфете.

– Между прочим, – не глядя на Гошу, продолжил тромбон, – вчера во втором отделении вы сфальшивили в «Танце с саблями». С чего бы это? Пиво в буфете отсутствовало.

– Точно! – согласился Гоша. – Фира догадывалась, что выручки не будет, покинула наиважнейший у нас пост. – Гоша наклонился к тромбонисту: – Напрасно при худобе не употребляете божественный напиток, который дарит крайне необходимую вам полноту.

– Лучше оставаться худым, нежели выдавать фальшивые ноты, как первоклашка музшколы!

Пикировка оркестрантов на этом не закончилась – Гоша завелся:

– Будь я заведующим городским управлением культуры, приказал бы выставить вас в музее, как ценнейший экспонат, образец трезвости. Рядом поставил зеркало, чтоб заблудшие души, кто не может обойтись без ста грамм алкоголя, увидели себя со стороны, поняли, что водка или портвейн делают с человеком.

Вокруг сдержанно рассмеялись.

– Не вижу ничего смешного! – буркнул тромбон.

ПЕРВЫЙ ЗВОНОК

Администратор нервно крутил на телефоне диск, делал вид, будто не видит электрика.

– Ну что вам стоит! Одну контрамарку прошу! – канючил электрик.

Администратор сдвинул к переносице брови. Настроение было хуже некуда. Во-первых, в отсутствие директора приходилось самому решать массу вопросов. Во-вторых, зрительный зал заполнен на две трети, хотя воскресенье, спектакль утренний с дешевыми билетами – город заклеен афишами аттракциона белых медведей, дрессированных собачек, акробатов и заслуженного клоуна.

«Напрасно поспешил уйти из музкомедии, – не в первый раз ругал себя администратор. – Там не приходилось ломать голову над выполнением финансового плана: на Кальмана, Оффенбаха шли толпы. Надеялся, что и в цирке будет аншлаг, стану снабжать билетами спекулянтов, иметь от этого неплохой навар, на деле все вышло не так, как мечтал…»

– Ну пожалуйста! – продолжал электрик. – Невесту пригласил…

Администратор бросил трубку:

– Какая это по счету невеста? На прошлой неделе уже приводили одну. Имеете персональный гарем? – бороться за чужую нравственность не было ни времени, ни желания, на бланке пропуска черкнул ряд, место. И не успел электрик раствориться, как в окошко протянули удостоверение весьма авторитетного учреждения.

– Два места в ложу! – приказным, не терпящим возражения тоном сказали за окошком.

– Сей момент! – заспешил администратор.

Контрамарки были заранее подписаны директором, следовало лишь вписать число и места.

ВТОРОЙ ЗВОНОК

С кисточкой на конце хвоста, подстриженную под льва пуделиху в связи с преклонным возрастом не выводили в манеж, но бывшая премьерша номера «Дрессированные собачки» не могла свыкнуться с бездельем, рвалась работать. Чувствуя, что настает время показывать свое мастерство, нервно носилась по гримерке, а стоило Малышеву встать на пути, оскалила редкие желтоватые зубы.

– Ревнует, – улыбнулась Будушевская.

Клоун опустился на колени и залаял на собачонку, чем привел ее в ужас, заставил удрать под диван.

– Перестань, – попросила Будушевская: скверное с утра настроение прошло, забылась даже новая морщина под глазом, обнаруженная при наложении грима, вспомнился утешительный афоризм: «Морщины – следы былых улыбок».

Малышев поднялся с пола:

– Ты что-то сказала? Извини, прослушал.

Ирина Казимировна нахмурилась: «Боже, неужели стала думать вслух? Это старческий маразм, скорее, склероз!»

Еще раз всмотрелась в трюмо, осталась довольна своим видом.

– Я готова, а тебе нелишне поправить парик, он съехал на затылок. Случись подобный конфуз на публике, не оберешься стыда.

– Наоборот, будет смешно.

– Не скажи, окажись я в манеже в подобной ситуации, провалилась бы от стыда сквозь землю, точнее, опилки.

Ирина Казимировна собралась что-то сказать, но тут за тонкой стеной послышался гортанный голос, следом грохот разбившегося. Будушевская изменилась в лице – пропала безмятежность, которая очень шла актрисе.

– Черт знает что! Опять Али устроил скандал! Настоящий тиран, постоянно без причин ревнует бедную Люсю чуть ли не к каждому столбу! Не прощу себе, что не отсоветовала девочке связывать жизнь с этим чудовищем. Когда пришла посоветоваться принимать ли предложение, я дипломатично ответила, что пусть сама делает важный выбор. И вот результат! Смеет мучить девочку перед выходом в манеж! Забыл, что нервные клетки не восстанавливаются, артисту запрещено нервничать перед работой. Придется жаловаться на Али в местком: пусть разберут поведение, как следует приструнят.

– Не надо, – мягко попросил Мальцев. – Не стоит вмешиваться в чужую личную жизнь, тем более молодую семью, они во всем разберутся сами. Что касается трепки нервов, поговорю с Али, напомню, что надо беречь жену-актрису.

– Знаю Люсю с пеленок! Она выросла на моих глазах, точнее, руках. Давно не чужая. Это я вытирала ей сопли, укладывала спать, когда отец репетировал на ночь глядя, заплетала косички, провожала в первый класс, контролировала домашние задания, и это в то время, когда ее родная мамочка жила в свое удовольствие в Саратове!

– Она уехала по необходимости, не к новому мужу – между прочим, одинока. Знала, что отец поможет Люсе стать актрисой, и не ошиблась – сейчас, сам знаешь, первоклассная гимнастка.

Будушевская не могла успокоиться:

– Не уводи разговор в сторону. Я про Али, а ты про мать. Как все азиаты, он ревнив, ревность может привести страшно подумать к чему.

Малышев перебил:

– Обедаем после утренника или позже?

– О чем ты, какой обед?

Малышев подозвал собачку:

– Нас опять не понимают, Чапа.

ТРЕТИЙ ЗВОНОК

Дирижер вошел в оркестровую ложу, тяжело дыша, точно пробежал стометровку.

– Всем общий привет! – на ходу, не успев встать перед пюпитром с нотами, скороговоркой произнес дирижер. – Прошу номер первый, выходной марш!

Взмах палочки – и грянувший оркестр заставил зрителей прекратить хрустеть обертками конфет, шоколада, печеньем, переговариваться, ерзать на креслах.

Выходной марш был сочинен до войны для ставшего популярным кинофильма. Автор музыки был молод, талантлив, не помышлял о славе, лауреатстве, что свалилось на композитора позже, мелодия получилась искрящейся, очень цирковой, ставшей негласным гимном работников манежа. Марш полюбили не только зрители фильма, но и артисты со зверями, последние, стоило услышать в клетках, загоне, стойле знакомую мелодию, замирали, с нетерпением ожидая вывода под слепящие лучи прожекторов в многолюдие на манеж.

Первое отделение

ИНСПЕКТОР МАНЕЖА Ю. Н. ЛОСЕВ

Он выходил в манеж с последним взмахом дирижерской палочки – так было эффектнее, артистичнее. И на этот раз, услышав последние аккорды, Юрий Николаевич смахнул с лацкана смокинга невидимую пылинку, расправил плечи: «Пора!».

Инспектор манежа сделал знак униформистам[1], чтобы те распахнули форганг[2].

Лосев приближался к центру перекрещивающихся лучей, приготовился произнести привычное «Добрый день! Начинаем представление! Первым номером нашей программы…», как глаза затмил мрак, ноги стали ватными, в висках застучало, затылок отяжелел, руки повисли как плети…

«Вот уж совсем не вовремя!» Последний раз контузия дала о себе знать минувшей осенью, когда зачастили дожди, по утрам на крыши домов оседал, но быстро таял туман, с громадного панно у входа в цирк потекла краска, и нарисованные слон с дрессировщицей стали, похожими на абстрактное полотно. Пришлось вызвать врача, тот прописал постельный режим, всякие процедуры, но спустя сутки Лосев вышел в манеж, вновь ходил улыбчивым, острил направо и налево, сыпал анекдотами, собирал вокруг себя любителей посмеяться.

– С вашим талантом коверным быть, стали бы вторым Карандашом, – советовали инспектору, на что Лосев неизменно отвечал:

– Быть вторым в искусстве уже не искусство. Что касается коверного, то однажды подвизался в этой роли, к счастью, недолго.

Признание произнес с грустными в голосе нотками, причиной было воспоминание о послевоенном жарком лете в Камышине, где Лосеву пришлось заменять уволившегося клоуна, исполнять и роль зазывалы. До этого были армия, ранение, госпиталь, возвращение в действующую, демобилизация и встреча с руководящим товарищем в Управлении Союзцирка. После высказанной просьбы вернуться к прерванной войной работе услышал:

– Какая нынче работа? На всю страну остались считанные, в аварийном состоянии здания цирков, пришлось в срочном порядке сооружать из трофейной парусины пяток шапито[3], отправить их на гастроли по городам и весям. Вот восстановим цирки в Киеве, Минске, Одессе, тогда милости просим. Кстати, что собираетесь работать? Воздушную акробатику? Но согласно справке были тяжело ранены, – чиновник уперся взглядом в палку в руке просителя.

– Рана зарубцевалась, – ответил Лосев. – Пока будете оформлять на работу, возвращать довоенную тарификацию, выброшу палку.

– Реквизит при вас?

– Погиб летом сорок первого.

– Выступали соло?

– С партнером, вместе работали во фронтовой бригаде. Если нужны документы…

Чиновник замахал руками, точно оборонялся от назойливого шмеля:

– Верю на слово! Взяли бы как заслуженного фронтовика с закрытыми глазами, но выступать негде. Могу предложить место в передвижном зверинце обслуживать хищников. А еще…

Лосев не стал дальше слушать, резко повернулся и вышел, громко хлопнув дверью. Сделал это вовремя, иначе наговорил, точнее, накричал бы все что думает о наделенном властью чиновнике.

Он до боли сжимал зубы, ничего не видя, и услышал за спиной:

– Ни разу не изменяла память, сейчас она подсказывает, что имею удовольствие лицезреть товарища Лосева.

Не забыть, как с блеском выступали на трапеции, если не ошибаюсь, номер назывался «Два – Лосев – два».

Лосев впился взглядом в невзрачного, с бородкой клинышком, галстуком-бабочкой человека неопределенных лет.

– Позвольте представиться: Ржевский Борис Исакович, для друзей просто Боря. Случайно слышал ваш разговор в кадрах, киплю от негодования, что такого большого артиста, фронтовика встретили столь сухо: откуда берутся черствые души? Посмотришь – чистый ангел, не хватает лишь крылышек, а копнешь поглубже – настоящий Мефистофель…

– Короче! – перебил Лосев, не имея желания слушать словоохотливого Борю.

Ржевский мило улыбнулся, давая понять, что не станет отнимать чужое время, будет немногословен:

– Видел перед войной ваше выступление в Киеве: зрелище, скажу честно, незабываемое, первоклассно работали. Верю, что не растеряли артистизм. Предлагаю ангажемент на все лето. Если гастроли пройдут удачно, контракт продлим. Собираю исполнителей любимых публикой жанров от дрессуры до акробатики, клоунады. Вы, помнится, работали с партнером.

– Он погиб, – не желая вдаваться в подробности, буркнул Лосев.

– Значит, одни? Это легче с подселением. Понятно, о полете на трапеции речь не идет, – Ржевский покосился на палку в руке артиста. – К тому же трапецию на клубной сцене не установить. За годы войны люди ужасно соскучились по искрометному искусству, каким является цирк, простят шероховатости, не слишком богатую программу…

В коридоре было многолюдно, что мешало доверительному разговору, к тому же Ржевский не хотел встретить знакомых, кто знал его по прошлой совместной работе и был информирован, что администратор скрывается от уплаты налогов. Ржевский взял Лосева под руку и вывел из здания.

– Какие имеете в загашнике номера, что способны демонстрировать?

– Фокусы, – признался артист, – с картами, шарами, монетами.

Ржевский перебил:

– Уже имеется фокусник, он же чревовещатель, угадыватель чужих мыслей. Нужен шпагоглотатель, разрыватель цепей, но это, как понимаю, не для вас. Смею предложить… впрочем, язык не поворачивается произнести…

– Говорите, – потребовал Лосев.

Ржевский вновь покосился на трость, которая была с вензелем, ручка в виде головы змеи (палку преподнесли Лосеву при выписке из госпиталя), и предложил присесть на лавку в сквере.

– Набрал исполнителей чуть ли не всех в цирке жанров – есть дрессура коз, гусей, ослика, акробатический этюд, езда на одном колесе, жонгляж, чревовещание, манипуляция. Нет лишь «воздуха» – полета на трапециях, что невозможно демонстрировать в клубных условиях, и клоунады, точнее, клоуна-соло, эту роль предлагаю вам…

Лосев не спешил дать согласие. Первым желанием было встать и уйти, но вспомнил, что в искусстве нет стыдных, низших ролей-жанров.

– Когда выезжать?

Ржевский подсел поближе и заговорил скороговоркой, жестикулируя, словно опасался, что известный перед войной гимнаст передумает:

– Гонорар, не взыщите, зависит не от моей расторопности, а от артистов. Продкарточки обещаю рабочие. Оплата жилья за счет дирекции. Кроме заполнения пауз между номерами придется быть и зазывалой…

Наспех собранная труппа покинула столицу спустя два дня. В приволжский Камышин отправились восемь артистов, четверка гусей, ослик, две козы, обезьянка, которая, правда, ничего, кроме курения, не умела. По пути к месту работы Ржевский поведал, что их ждет город текстильщиц, где всего один кинотеатр, два дома культуры, куда ткачихи принципиально не ходят, не желая из-за отсутствия мужчин самим кружиться под радиолу.

– Из конкурентов будет лишь церковь, куда по воскресным дням стекаются верующие, но это не наша публика, наша молодая, кто забыл о Боге. Для Камышина станем праздником. Будем давать по субботам два представления, по воскресеньям три…

Членам труппы очень хотелось поверить администратору, все же фокусник спросил:

– Гарантируете полный зал?

– Без всякого сомнения, можете не волноваться! – успокоил Ржевский.

В городе поселились не в единственной гостинице, а в заводском общежитии. Администратор (себя он называл гендиректором-распорядителем) представился властям, щедро одарил чиновников, райкомовцев контрамарками на открытие гастролей.

Стоило в Камышине появиться афишам с разевающим пасть тигром (ниже мелкими буквами было написано: «Крупные хищники прибудут позже»), как к обшарпанному зданию Дома культуры текстильщиков потянулись соскучившиеся по яркому зрелищу.

С балкона всех встречал Лосев, облаченный в клоунский балахон, рыжий парик, с красным шариком на кончике носа.

– Спешите, спешите! Не прозевайте небывалое в вашей жизни зрелище. Грандиозные представления! Угадывание мыслей на расстоянии! Пожиратель огня! Танец на проволоке! Дрессированные животные! Инвалидам войны и детям билеты со скидкой!

Зазывать приходилось перед каждым представлением, когда же подходило время сеанса, Лосев выходил на сцену в роли конферансье, объявлял номера, заполнял паузы шутками, исполнял нехитрые, «с бородой» репризы. Детям, понятно, нравились животные, женщины были в восторге от атлетически сложенного бывшего боксера, игравшего гирями, сгибавшего прутья, мужчины аплодировали миловидной исполнительнице цыганских романсов. Завершал программу чревовещатель, который безошибочно отвечал, какой предмет брала у зрителей ходившая по залу ассистентка. Гвоздем был громадный пятнистый дог: стоило ему чуть сдавить пасть, как собака членораздельно произносила «ма-ма»…

К концу первой недели гастролей, радуясь хорошим сборам, Ржевский решил давать дополнительное представление. Решение администратора артисты приняли с удовлетворением – лишние деньги ничуть не оттягивали карман…

Во время очередного зазывания публики Лосев приметил мальчишку в пузырящихся на коленях брюках, наползшей на глаза кепке, галошах на босу ногу. Мальчишка не спешил к кассе за билетом, зачарованно смотрел на клоуна и, набравшись храбрости, спросил:

– А без билета нельзя?

Было невозможно не посочувствовать малолетнему любителю искусства, и Юрий Николаевич предложил провести его как родственника.

– Не, – потряс мальчишка головой. – Вы не родственник. Тетку имею, только далеко, на Украине. Еще отец, но все не возвращается, видать, мамку ищет – ее немцы в Германию угнали.

Разговорились. Лосев узнал, что мальчишка детдомовец.

– Много вас в детдоме?

– Больше ста мал-мала меньше, я-то в старшей группе, осенью в четвертый класс пойду, а малышне не до учебы.

– Знаешь что? – сказал Лосев. – Веди своих. Малышей, понятно, с воспитателями. Места не обещаю, а все проходы будут в вашем распоряжении.

На следующее представление к Дому культуры явился детский дом в полном составе. Администратор было заикнулся, что хорошо бы за бесплатное посещение получить натуроплатой – арбузами, помидорами, которые сироты выращивали, но артисты осудили за жадность. Ржевский сдался.

Представление с заполнившей проходы, ступеньки детворой прошло на отлично. Каждый из выступавших постарался продемонстрировать все, что умел, на что был способен. Певица сменила репертуар и вместо цыганского романса исполнила задорную песенку про картошку-объедение. Фокусник (он же гипнотизер, угадыватель мыслей, шпагоглотатель, пожиратель огня) к радости детворы чуть ли не из воздуха достал пару голубей, из шляпы – кролика, из носа и ушей юных зрителей – монеты. Акробаты разучили с ребятами новые упражнения. Кошки мяукали под гармошку.

Когда настала очередь клоуна, Лосев не стал играть репризу «А собачка дальше полетела» и рассказал, как пятеро бойцов держали оборону, отбивались от наседавших врагов, как от стрельбы раскалилось дуло пулемета. Слушали внимательно, ведь война прошлась тяжелыми сапогами по душе каждого сироты, сделала их взрослее.

– Дети ожидали, что рассмешите, а вы… – осуждающе заметил Ржевский.

На следующий день Лосев вновь увидел у Дома культуры знакомого мальчишку. Ничего не говоря, взял за руку, привел за кулисы, где рядом с переодевающимися артистами стояла клетка с голубями, лежал реквизит, под ногами бегали собачки, к коробке с пудрой принюхивался кот.

Мальчишка на все и всех смотрел широко распахнутыми глазами, с открытым ртом, все было в диковинку, особенно обезьяна, которая в представлении не участвовала ввиду преклонного возраста и скверного характера. Когда прозвенел первый звонок, Лосев предложил мальчишке пройти в зал, но услышал:

– Соврал я, будто отца жду: не вернется он с мамкой. На отца пришла похоронка, а мамку фашисты расстреляли…

Лосев положил руку на хрупкое детское плечо, крепко обнял.

Витя Ряшин (так звали мальчишку) стал приходить на представления ежедневно, благо, шли школьные каникулы. Смотрел выступления из-за кулис, был безмерно счастлив от того, что стал среди артистов своим. После окончания последнего за день сеанса спускался с Лосевым к Волге, усаживался у воды и провожал пароходы, баржи, танкеры. Не сразу рассказал, как перед войной отец купил голубей, соорудил во дворе голубятню (птиц пришлось съесть, когда в оккупации кончились продукты), вспомнил, какими колючими были при расставании щеки отца, как мать угнали в Германию и, оставшись один, чтоб не протянуть от голода ноги, воровал у немецких коней овес, выкапывал подмерзшую брюкву… В свою очередь Лосев поведал о своих занятиях спортом, приходе в манеж, овладении искусством полета под куполом на трапеции…

Покидать Камышин артистам пришлось в спешке: горсовет расторг договор на аренду здания, которое решили ремонтировать, дабы оно вновь стало приютом участников художественной самодеятельности. Ржевский попытался продлить договор, но напоминание, что «искусство облагораживает человека, делает его лучше, помогает забыть о горе», ни к чему не привело, и администратор дал указание паковать реквизит, освобождать общежитие.

На пристань Лосев явился позже других, заставив артистов поволноваться.

– Нужен еще один билет, точнее полбилета, детский, – сказал Юрий Николаевич администратору, и Ржевский увидел рядом с артистом мальчишку.

– Напрасно берете на себя огромную ответственность, – зашептал администратор. – Можете нажить неприятности, стоит властям узнать о похищении ребенка, привлекут за противоправные действия не только вас, пострадает вся труппа. Лично я не попадал в тюрьму, Бог миловал, и не горю желанием на склоне лет…

Лосев не дал договорить, протянул акт горздравотдела и народного образования, где говорилось, что гражданин Яшин В. И. двенадцати лет усыновляется гражданином Лосевым Ю. Н.

…Инспектор манежа с трудом удерживался на ставших ватными ногах. Старался не упасть, чтобы не опозориться перед зрителями. Зажмурился, пытаясь победить головокружение. До боли сжал пальцы рук. «Стоять! Чего бы это ни стоило стоять!..»

Пауза затягивалась. По партеру, амфитеатру пробежал шумок, заскрипели кресла.

Старая, растревоженная сменой погоды рана, а с ней контузия давили на затылок, плечи. Лосев с трудом размежил веки. И первое, что увидел, был маленький мальчик в первом ряду. Утонув в кресле, в ожидании невиданного зрелища малыш, не отрываясь, смотрел на человека во фраке в центре перекрещивающихся лучей прожекторов.

«Занимает служебное место, значит, привели по контрамарке… Когда-то там сидел Витя, готовил домашние задания и приходил в цирк… Все прочили сыну артистическую карьеру – поступление в наше училище, подготовку классного номера, включение в программу…»

Круги перед глазами постепенно таяли. Зрительный зал переставал кружиться. В ноги возвращалась сила.

– Добрый день! Начинаем представление. Первым номером программы… – гулким эхом отдаваясь в проходах, разнесся по цирку хорошо поставленный голос инспектора манежа.

Парные акробаты

Братья Федотовы

Они не были братьями и даже дальними родственниками, тем более однофамильцами – один носил фамилию Збандуто, другой – Сидоров. Общую фамилию им придумали в главке, когда авторитетная комиссия принимала и тарифицировала номер.

Кто-то из комиссии спросил после просмотра:

– А как их объявлять? Нужен один на двоих звучный, короткий, легко запоминающийся псевдоним, понятно, чисто русский.

– Пусть работают под типично русской фамилией, например братья Федотовы.

Вопрос был решен, Збандуто и Сидоров стали Федотовыми, и еще братьями, что не понравилось Сашке Збандуто: не признаваясь никому, он мечтал прославить свой род. Дима Сидоров попытался остудить закипающего друга, но Сашка отмахнулся, пригрозил, что если станет лезть с нравоучениями, не поддержит во флик-фляке[4].

– И загремишь всеми костями, получишь инвалидность, а я возьму в номер нового партнера, и номер станет зваться «Братья Збандуто».

Сашка на себя наговаривал, на него можно было смело во всем положиться: во время выступления сам сломает себе шею или руку, но не даст покалечиться партнеру.

Обиду Збандуто хранил долго. Когда стали выступать – сначала на периферии, затем в столицах республик, в газетах появились рецензии на номер, вновь упал духом:

«Теперь не послать газету родителям: не поверят, что пишут про их родного сына, кому напророчили страшное будущее, вплоть до тюрьмы».

Отец с матерью в Урюпинске считали, что их Сашка-Александр скатился по наклонной дорожке, стал чуть ли не уголовником, кукует за колючей проволокой. Когда в редких письмах Збандуто рассказывал, что проходит учебу у лучших в прошлом, известных в стране и за рубежом акробатов, скоро станет артистом, родители не верили, считали, что сын бессовестным образом врет, если даже не арестован, то скрывается от правосудия. Так могло бы быть, не повстречай Збандуто Диму Сидорова.

Судьба столкнула будущих партнеров-акробатов хмурой ночью на окраине Волгограда, куда Збандуто приехал устраиваться на работу после службы в армии, а Дима трудился в ателье по ремонту телевизоров. В то позднее время Дима проводил смазливую пэтэушницу и не свернул, когда на пути встали двое в надвинутых по брови фуражках.

– Дай закурить! – потребовал тот, что был выше, другой добавил:

– Не чешись, гони сигареты!

– Не курю и вам не советую портить легкие, – ответил Дима.

– Тогда раскошеливайся на пол-литра! – сказал первый в безрукавке и с устрашающей наколкой на плече – тигр держал в когтях девушку.

– И пить вредно, особенно без закуски, – сказал Дима.

– Не тебе учить!

Имеющий наколку занес руку, но не успел опустить ее на Сидорова, как Дима перехватил, ловко вывернул, и парень взвыл от боли. Навстречу бросился приземистый Збандуто, но и он приземлился на асфальте, лег рядом со сбитым с ног дружком, на время отключился, когда пришел в себя, поднялся и стал пятиться от Сашки, отдавая должное его ловкости. Дружок тряс головой, не понимая, где он, что случилось.

Дима продолжил свой путь. Збандуто двинулся следом: «Откуда такой взялся? Впервые вижу. Не из нашего района, видать, приезжий. Вот бы научиться его приемчикам…»

Дима насвистывал, был спокоен, словно не он расшвырял грозу района Фигуру и его правую руку Збандуто. У кинотеатра обернулся:

– Хватит играть в сыщика. Подойди, коль не трусишь.

Збандуто вышел из-за угла, чтобы взять реванш за позорное поражение, но лишь размахнулся, как Дима ловко отпрянул. Сашка собрался повторить маневр, но Дима снова не оплошал, схватил нападающего за пояс, поднял, от чего Збандуто задергал ногами.

– Сорок с гаком весишь, – определил Дима и вернул Сашку на асфальт.

Збандуто выдохнул что-то несвязное, попытался стукнуть Диму головой в живот, но тот увернулся, отчего Сашка чуть не врезался в дерево.

– А ты упрямый, злость вполне спортивная, – похвалил Дима. – Чем у прохожих карманы чистить, шел бы к нам в секцию.

– Это куда? – не понял Збандуто.

– В спортклуб. Приходи в пятницу к шести.

Остающиеся до назначенного срока дни Збандуто перепродавал у кинотеатра билеты. В пятницу переступил порог зала, где тренировались на турнике, спортивных снарядах ровесники, среди них Дима, который отрабатывал «мостик». Дима подмигнул Сашке, послал в раздевалку надеть спортивную форму. В тот день Збандуто занимался до седьмого пота. Новый знакомый учил становиться на голову, крутить «колесо», поднимал на вытянутых руках. После тренировки пригласил к себе в рабочее общежитие, где на стенах висели грамоты, вымпелы, медали, полученные на различных соревнованиях.

– Не надоело черт знает чем заниматься: «подвиги» приведут в тюрьму, завязывай с криминалом, – посоветовал Дима и отвел Збандуто на завод. Не имеющего профессии оформили учеником, потом подручным. Со временем новый рабочий получил вкус к слесарному делу и с нетерпением ожидал занятий в секции.

Однажды, когда шла шлифовка кульбита, к парням подошел импозантный человек, представился режиссером цирка, предложил сменить профессию:

– После доработки, шлифовки может получиться классный номер, украшение программы.

Началась работа по утрам в манеже, вечерами номер показывали на концертах в клубах, дворцах культуры. Юношей аттестовали, приняли в штат цирка, отправили в первые гастроли. О будущем, когда сдадут мышцы, мускулы, неизбежная старость и придется уйти из циркового искусства, «братья» не думали. Цирк с его огнями, музыкой, овациями публики захлестнул. Сашка с Димой уже не представляли себе иную жизнь. Казалось, в блистательном мире риска, храбрости, ловкости они живут давным-давно. А то, что рядом с волшебством уживается невидимая посторонним адская шлифовка каждого трюка, было даже интересно. «Братья Федотовы» полюбили утренний класс-разминку, когда укрепляли лонжу[5], выдавали «арабское колесо» в таком бешеном темпе, что у товарищей за манежем рябило в глазах…

…Дима разминался – подпрыгивал, массировал икры ног, то же стал делать Сашка.

– У Люськи снова глаза на мокром месте, – пожаловался Дима.

Збандуто мрачно изрек:

– Давно пора набить Али морду, чтобы не мучил жену ревностью.

Дима хотел предложить иной способ утихомирить ревнивца, поговорить с ним по-мужски, потребовать не играть на нервах у жены перед работой, но не успел: за форгангом раздался хорошо поставленный голос инспектора манежа, объявлявший выступление парных акробатов.

– Пошли! – приказал Дима.

Бархатный занавес пополз в стороны. Оркестр заиграл русскую плясовую, и «Братья Федотовы» выбежали навстречу ослепительным лучам прожекторов.

Заслуженный артист России, КабардиНО-Балкарии

Виталий Малышев

Стоило акробатам отработать финальную композицию, раскланяться, отступить к форгангу, как в манеж, срывая на ходу с головы клетчатую фуражку с громадным козырьком, выбежал коверный.

– А вот и я, всем здрасьте! – выкрикнул Виталий Сергеевич и стал работать антре[6], старое, «с бородой» классическое, во все времена отлично принимаемое публикой, вызывающее дружный смех и тот настрой, с каким артистам легче работать.

Первый выход длился три минуты – клоун веселил публику, пока униформисты готовили манеж для следующего номера. За считанные минуты Малышев показывал погоню за инспектором, ставил подножку униформисту, выдавал струи «слез», жонглировал фуражкой и башмаками и, ставя точку в антре, терял штаны, вдевал ноги в одну штанину, бегал за гусем, который уносил в клюве фуражку.

– Классно работает, любо-дорого смотреть! – восторгались артисты. – Одно слово – мастер высшей пробы, дважды заслуженный!

Первое почетное звание клоун получил на свое пятидесятилетие, второе, к неописуемому удивлению, свалилось как снег на голову во время гастролей в столице автономной республики. На одно представление в директорской ложе появилось весьма важное лицо: глава местного правительства с заместителями. Гастроли приурочивались к годовщине вхождения республики в Россию, представление так понравилось гостям, что на следующий день первый человек предложил удостоить клоуна почетным званием:

– Смеялся так, как никогда прежде, это большой мастер, замечательный артист. Все мы получили громадное удовольствие. Пусть носит звание нашей республики, что укрепит ее авторитет.

Сказано – сделано, Малышев получил второе звание на радость друзьям, назло завистникам, которых с избытком в любом творческом коллективе. Главным завистником оказался дрессировщик группы экзотических животных, чьи страусы, павлины, пеликаны работали из рук вон скверно, часто выходили из повиновения во время выступления – вытворяли в манеже что им вздумается; приходилось исключать номер из программы, ставить его на репетиционный период, к концу которого упрямые страусы, пеликаны, павлины работали не лучше. Тем не менее дрессировщик не забывал в каждом новом городе рассылать приглашения в цирк влиятельным личностям. Начальники разных рангов вместо себя, как правило, посылали на представление родственников или секретаршу, которые на следующий день больше хвалили экзотических животных, нежели артиста. Дрессировщик взял за правило приглашать в ресторан журналистов, щедро угощал, и газетчики расплачивались рецензиями, превозносили талант повелителя птиц, зверей из африканских и азиатских стран. Когда статей собралось достаточно, дрессировщик отнес их в главк начальнику, и тот сдался, представил артиста к званию…

Как первое, так и второе звание Малышев отметил в служебном буфете. Выпито и наговорено было достаточно много. Разошлись поздно и утром явились на репетицию вялыми, сонными, директор принял соломоново решение – закрыл глаза на нарушение режима.

Малышев работал все первое отделение, заполняя паузы. Вначале давал антре, затем репризы, показывал буффонаду. В совершенстве владея комедийной техникой, гротесковым гримом, используя различные аксессуары – громадную булавку, стреляющий конфетти башмак, извергающий струю воды фотоаппарат, работал с полной отдачей.

Приезжая в новый в цирковом конвейере город, просил администратора поселять его рядом с Будушевской.

– Вам номер на двоих? – уточнял администратор, но в ответ слышал:

– Нет.

Ни Ирина Казимировна, ни Виталий Сергеевич не делали тайны из своей дружбы, не обращая внимания на смешки за спиной: некоторых артистов удивляло ухаживание клоуна за «собачницей». Со стороны два немолодых человека выглядели трогательно и чуть-чуть смешно, особенно, когда при посторонних называли друг друга Ирочкой и Виталиком.

– Чего, спрашивается, тянут волынку? – удивлялись вокруг. – Давно бы поженились и дело с концом. Свадьбу бы им закатили такую, что цирк закачался, а они ведут себя, как дети, которые боятся мамы.

Чтобы прекратить разговоры о старых артистах, руководитель номера жонглеров на свободной проволоке Илияс Мамедович Арзуманов переводил разговор на другую тему, например, сердился, что никто не контролирует работу городских касс:

– Иду мимо сквера, где одна из касс цирка, а в окошке листок «Буду через 20 минут». Для интереса стал ждать, спустя полчаса терпение иссякло и ушел. А потом жалуемся, что люди охладели к нашему искусству!

Арзуманов, знакомый с Будушевской и Малышевым еще с довоенных лет, был в курсе их отношений, уважал бывшую акробатку и клоуна.

Они встретились будучи молодыми, полными сил, желания удивить мастерством мир. Как все дебютанты, пугались зрителей, пьянели от бродивших за кулисами стойких запахов конюшни. Стесняющийся высказать свои чувства, Малышев робко оказывал внимание элегантной, безукоризненно сложенной акробатке, та принимала все как само собой разумеющееся, привыкнув быть в центре внимания, иметь поклонников. Ухаживал Малышев довольно странно, не признавался в любви (впрочем, Будушевская знала это без слов), не водил в ресторан, не засыпал цветами, но в отличие от других влюбленных делал куда более важное. Клоун придумал репризу, в результате которой воздушная гимнастка получала необходимый короткий отдых после головокружительных трюков под куполом, лез по веревочной лестнице, путался ногами, повисал вниз головой, что приводило в восторг зрителей.

Так прошли лето, осень, и Малышев наконец-то набрался храбрости, чтобы сделать предложение, но неожиданно для всех актриса без памяти влюбилась в вальяжного куплетиста областной филармонии. Куплетист был неотразим, не ходил, а нес себя, разбивал сердца обожающих его особ женского пола, не говорил, а вещал, поучал, расточал комплименты, имея на то все основания, хвастался, что ему раз плюнуть перевести в ранг любовницы любую девушку, не говоря о женщинах в годах. С Будушевской куплетист применил проверенную тактику: плел вокруг Ирины кружева, в конце ее выступления бросал ей букеты роскошных цветов, которые сам получал на концертах.

На скоропалительной свадьбе – по цирковой традиции ее провели после представления в манеже – Малышев впервые в своей жизни напился. Клоуна отнесли в гостиницу, раздели, уложили. В себя Малышев приходил почти сутки и поэтому с опозданием узнал, что Ирина уволилась (по настоянию мужа), чтобы готовить новый номер, который станет оттачивать на сцене в концертной программе.

Встретились они спустя два года, уже во время войны, когда отдел комплектования Комиссариата искусств включил Будушевскую и Малышева в одну фронтовую бригаду.

– Безмерно рада нашей встрече! – не наигранно заявила актриса. – Не забывала, как помогал в манеже, давал дельные советы. Станем работать вместе, как когда-то. Хочешь спросить, как стану выступать без трапеции? О ней придется забыть, стану показывать довольно зрелищный акробатический этюд.

Клоун перебил:

– Почему ты одна?

– Имеешь в виду мужа? Он погиб, к сожалению, погиб на второй месяц войны, – печально сказала Будушевская. – Посмертно наградили орденом.

– Никогда бы не подумал, что твой избранник может взять в руки оружие, тем более воевать, считал его, прости, обычным хлыщом.

Будушевская невесело улыбнулась:

– Мы говорим о разных людях. Ты имеешь в виду артиста филармонии, а я полкового комиссара. Чтец, он же конферансье и куплетист, остался в прошлом, мы расстались довольно быстро, без скандалов. А с комиссаром расписалась в мае сорок первого, познакомились в его гарнизоне, где давали шефский концерт…

Почти год клоун и гимнастка выступали на передовой в перерывах между боями на открытой площадке, в кузове грузовика с откинутыми бортами, в сохранившемся клубе или лазаретах. Для Малышева тот год был самым счастливым, если можно таковым стать на фронте, рядом со страшной войной, постоянными артналетами.

Однажды в трескучий мороз Будушевская слегла с воспалением легких, больную срочно отправили на санитарном самолете в тыл. Спустя месяц до Малышева дошла весть, что актриса, к счастью, выздоровела и работает в Свердловском цирке и, что самое главное, в третий раз вышла замуж.

Не в силах оставаться в одиночестве, клоун в опустевшей столовой военторга залпом выпил стакан разбавленного водой медицинского спирта и уставился ничего не видящим взглядом в тарелку с соленым огурцом. Таким «незрячим» Малышева отыскал Арзуманов. Виталий Сергеевич поднял на товарища помутневшие глаза:

– Выпьем! Армянского коньяка, к сожалению, нет.

Арзуманов взял бутылку, натренированным жестом манипулятора спрятал неизвестно где, поднял клоуна, привел в снимаемую квартиру, где с женой – она же ассистентка, – и двумя дочерьми-погодками занимал комнату.

– Имею право выпить или нет? – вопрошал Малышев заплетающимся языком. – Другим прощают выступления под градусом, а мне непозволительно разок хлебнуть горячительное?

Фокусник с женой раздели клоуна, уложили на узкий диван.

– Ты забыл, что завтра очередной концерт в госпитале, пьяному или не протрезвившемуся с больной головой на концерте нечего делать, – наставлял Арзуманов. – Не желаю, чтобы моего друга увидели в образе свиньи. Спи, не думай, что мои девочки останутся без места – возьмем их к себе в кровать. Пожалуйста, не ворочайся, иначе заскрипят пружины и дочери не выспятся.

Трудно оказать, как бы впредь выступал клоун, наверное, вымученно, как приготовишка, насильно вытолкнутый в манеж, все бы удивлялись, куда подевалось отточенное мастерство, где брызжущий через край юмор, импровизация?

Утром, умывшись, выпив пару чашек желудевого кофе (где в войну было найти натуральный?), Малышев пришел в выглядевший не праздничным цирк. Напялил парик, облачился в широкие штаны, туфли с удлиненными носами и вышел в манеж. «Сейчас или никогда!» – приказал себе Малышев, чувствуя, как в теле напряглась каждая клетка.

В ранний час в цирке шла очередная, плановая репетиция. Не горели софиты. У барьера крутили «колесо» две девушки. Поодаль разминались эквилибристы[7], им ассистировал отец, бывший руководитель номера «Икарийские игры»[8]. За форгангом лаяли собачки, протяжно кричал осел, били копытами кони, в клетках урчали медведи.

Те артисты, кому не хватило в манеже места, не пришло время репетиции, сидели в первом ряду, массировали икры ног, переговаривались.

– Извините, Виктор Сергеевич, – робко сказал инспектор манежа, увидя переодевшегося клоуна, – но вас нет в расписании репетиций.

Про себя инспектор подумал: «Если непревзойденный Малышев желает шлифовать свои номера, то сколько же часов ежедневно надо репетировать молодежи?..»

– Маэстро, дайте верхнее ля! – попросил клоун скучающего в оркестровой ложе трубача и, когда труба пропела, добавил: – Премного благодарю!

Малышев сделал кульбит, задний «бланш», затем «флажок» на одной руке, прошелся колесом и с возгласом «ап!» встал на ноги.

Вокруг манежа прокатился восторженный вздох.

Не позволяя себе остынуть, оставляя товарищей в ожидании небывалого, настраиваясь на необходимую волну, Виталий Сергеевич стал показывать работу, которую в цирках всех стран называют экстраклассом.

– Оп ля!

И артисты за манежем, кто не напрасно ест свой нелегкий хлеб, подались вперед.

– Оп ля!

Парик у Малышева встал дыбом, из ушей полились струйки.

– Оп ля!

Окружившие манеж дружно и искренне захлопали, кричали «браво».

Клоун в рыжем парике продолжал нанизывать на невидимый стержень гирлянду трюков буффонады с элементами акробатики. Казалось, Малышев импровизирует, ничего не приготовил заранее. И артисты дружно зааплодировали: чем же еще могли они наградить товарища? Ведь аплодисменты взыскательных, много умеющих, десятки лет работающих в цирке для их собрата по искусству дороже всего.

Лепя последние «крючки», Малышев неожиданно сник, замер, глаза потухли, и в цирке возникла тяжелая тишина, в которой слышался рык зверей. Никто не догадался, что просто-напросто Малышев вспомнил, что за барьером нет Ирины, дорогая женщина на Урале отмечает очередной замужество.

Сказка кончилась. В центре манежа, опустив плечи, стоял не бескорыстно и щедро даривший веселье клоун, а одинокий, обсыпанный опилками, в мешковатом одеянии, с рыжей шевелюрой грустный немолодой человек…

Минуло около семи лет, и Будушевская встретилась с Малышевым в столице кавказской автономной республики: актриса не догадывалась, что это произошло благодаря упорству клоуна – когда комплектовали программу, Виталий Сергеевич настоял включить в нее воздушную гимнастку Ирину Будушевскую.

– Она сменила жанр, – ответили клоуну, – давно не работает воздух и каучук[9], подготовила номер дрессированных собачек.

– Запишите к нам, – упрямо повторил Малышев.

– Но в вашей программе уже есть животные – кони, львы.

– А собачек нет. Надо заботиться об утренниках: дети души не чают в собачках.

Во время встречи Виталий Сергеевич никак не мог справиться с дрожью в руках, голосе, первым бросился на вокзале к нужному вагону, протянул руку актрисе и постеснялся обнять.

За годы разлуки Ирина Казимировна, понятно, изменилась внешне, но для Малышева она оставалась прежней, какой была до войны. В гостинице Виталий Сергеевич прочел в глазах актрисы усталость, которую невозможно скрыть строгой диетой, косметическими ухищрениями, – перед клоуном сидела, чуть сутулясь, дама в годах, с морщинками под глазами, пополневшая в бедрах.

– Я очень постарела? – тихо спросила Будушевская.

Малышев затряс головой:

– Ничуть!

– Не лукавь, уж я-то знаю, что не похожа на прежнюю, безжалостные годы берут свое. Сколько не виделись? Целую вечность. – Ирина Казимировна с трудом сдерживала слезы – не забывала, что плакать значит рождать новые морщины.

О том, как жила, не рассказала, а Малышев не спрашивал, Будушевская проговорилась, когда явилось плохое настроение – причиной стала болезнь одной из солирующих в номере собачек, неповиновение других. Расстроенная актриса разрыдалась:

– Не можешь представить, какая я несчастная – второй такой нет на целом свете! Многие завидуют, что не теряю форму, полна сил, куража, без которого нельзя выходить в манеж, высокой ставке и не подозревают, как мучительно быть одной. У ровесниц давно выросли дети, появились внуки, имеется собственный дом, а у меня… – не договорив, Будушевская обвела потухшим взглядом тесную, давно требующую ремонта гардеробную.

«То, что сказала, могу о себе повторить я, – подумал клоун. – Кто виноват, что оба одиноки? Судьба-мачеха? – на ум пришла предерзкая мысль немедленно, не откладывая, выложить то, что хранится в душе, требует выхода: – Не будет ли смешно признаваться в непогасших чувствах в мои годы? Да и нужен ли я ей?»

И он промолчал. Когда актриса успокоилась, постарался отвлечь от грустного, предложил поправить макияж и рассказал довольно смешной анекдот.

С той поры дрессировщица собачек и клоун уже не расставались, для этого Малышеву приходилось идти на различные ухищрения, убеждать в главке, что номер Будушевской необходим лично ему по творческим соображениям.

– У меня два номера сорвутся, если не будет собачек Будушевской! На подходе еще одно антре с участием четвероногих Ирины Казимировны. Ко всему актриса помогает в дрессуре моего гуся, доводить до дела кота. Без актрисы мне не обновить репертуар, не буду расти творчески!

Малышев дошел до самого министра культуры, кто не раз в докладах, статьях о цирке хвалил клоуна, но лишь заикнулся о просьбе не разводить его с Будушевской по разным программам, как высокопоставленное лицо перебил:

– Дам указание оставить все как было. Ждал, что станете просить квартиру в столице, повышения ставки, выделения финансов на обновление аппаратуры, а вы обращаетесь с такой мелочью! Вы, лауреат нескольких цирковых фестивалей, истинно заслуженный артист, достойны большего, в том числе представления на народного Союза!

О последнем министр быстро забыл – шли годы, а Малышев оставался лишь заслуженным РСФСР и небольшой автономной республики на Кавказе.

Неоценимую помощь в улучшении номеров, дрессуре комнатных животных оказывала не Будушевская клоуну, а Мальцев ей. Виталий Сергеевич придумал забавный выезд собачек, где одна была наряжена в имитирующий лошадку костюм: мини-коня запрягали в повозку, сажали на нее гуся. Появление в манеже подобной колесницы встречалось громом аплодисментов. Сделав круг, «лошадка» теряла одеяние, что рождало общий смех. Когда какая-либо из собачек пребывала в плохом настроении, Малышев настраивал вышедшую из повиновения на работу, иногда заменял Будушевскую на репетиции, сам добивался от шпица, болонки, той-терьера, таксы или пуделя точного исполнения трюков. А однажды во время выступления Будушевской незапланированно вышел в манеж, подскочил к гусаку:

– Уступи место! Хочу тоже покататься!

Гусь зашипел, «лошадка» задвигала лапами, потянула тележку, и клоун, к неописуемому удовольствию зрителей, растянулся на манеже, утопил лицо в опилки. Тут же вскочил, попытался догнать выезд, вновь упал и уже на четвереньках заспешил за гогочущим гусем и увозящей его собачкой.

– Не мешай, пожалуйста, работать, – попросила за форгангом Будушевская. – С твоим появлением публика забывает о моем номере, полностью переключается на тебя. И еще: не подглядывай за мной во время работы, знаю, что готов прийти на помощь в нужную минуту, но я смущаюсь, как это ни покажется странным.

Сама актриса любила смотреть выступления Мальцева, особенно антре. Мальцев, кажется, умел все-все, был непревзойденным в любых разновидностях клоунады, эксцентрики, владел игрой на гармошке, балалайке, ложках, скрипке, дудке, свистульках, жонглировал тремя, а то и четырьмя предметами, ходил по канату, показывал фокусы. Стоило Будушевской услышать в динамике на стене гардеробной знакомое «а вот и я, всем здрасьте!», как шла к форгангу и не отрываясь смотрела на выступление клоуна.

Воздушная гимнастка

Людмила Гостюнина

Она уже не плакала – слезы высохли. Люся сидела на узком диванчике поджав ноги, подперев кулачком голову, и смотрела в стену с оставшейся от предыдущей программы афишей дрессированных коз: под какой фамилией выступал дрессировщик, было неизвестно – край афиши кто-то оборвал.

Из динамика лился исполняемый оркестром вальс, его сменил бравурный марш, заглушаемый аплодисментами: еще пара-тройка минут, и братья Федотовы завершат свой номер, уступят манеж клоуну. Пора было поправлять прическу, выходить в коридор, идти к форгангу, но воздушная гимнастка продолжала сидеть на продавленном диванчике.

«Ужасно, если тетя Ира слышала, как Али вновь ревновал, повышал на меня голос – наши гардеробные соседствуют, стена фанерная… Надо постараться не попасть тете Ире на глаза, иначе придется выслушать, какой изверг Али, какую я сделала ошибку, согласившись на брак с ним, как не умею поставить себя. Станет меня жалеть и одновременно ругать Али за дикость…»

Люся покосилась на дверь, которую с грохотом захлопнул муж, поспешивший к своим коням, чтобы с берейтором[10] проверить подпругу, крепление седла. Али прекрасно знал закон цирка: ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не нервировать артиста перед выходом в манеж, даже если этот артист собственная жена.

«Как отучить от беспочвенной ревности? Круглые сутки рядом с ним, у него на глазах, а считает, будто кручу хвостом, ищу приключений. Отчего, собранный в манеже, позже распускает себя, не сдерживается? Почему не бережет ни мои, ни свои нервы, силы? Говорят, если ревнует, значит любит, но так могут думать лишь те, кому не устраивали ужасных сцен… За год замужества успела достаточно изучить его характер, но все равно удивляюсь его необузданности, темпераменту… Сейчас, как было уже не раз, закипел. Попробовала отшутиться, а он: «Не выкручивайся, не уходи от ответа! Я видел, как улыбалась ему, заигрывала, кокетничала! Не позволю, чтобы мою жену считали вертихвосткой, забывшей о гордости, чести!». Хотела перевести разговор на не опасную для меня тему, но Али не унимался: «Это в тебе говорят материнская кровь, гены неверности, приобретенные от драгоценной мамочки!». Не было сил отшучиваться, тем более оправдываться. Взмолилась не раздувать скандал, который слышен за стеной, напомнила, что скоро мой выход, но уговоры ни к чему не привели – он не желал ничего слушать…»

Люся перевела взгляд на пол с черепками чашки, которую Али в сердцах грохнул.

«Верно советует тетя Ира, пора дать понять мужу, что я не девчонка, на которую позволено повышать голос, мучить беспочвенной ревностью к каждому столбу. В нем бурлит кавказская кровь и чуть что сразу поднимается на дыбы, как его Абрек. Веду себя паинькой, а он…»

Люсю била мелкая дрожь, виноват был не сквозняк, проникающий в щель под дверью; чтобы согреться, гимнастка закуталась в махровый халат.

«Что он сказал про маму, какими посмел назвать словами? Вновь вспомнил гуляющие не первый год среди цирковых сплетни. Необходимо рассказать причину отъезда мамы, развода родителей… Не забуду, как маленькой играла возле сундука с реквизитом, а мама перешивала с Будушевской какую-то одежду. Забыли о моем присутствии и обсуждали папу, его характер, поведение.

Я баюкала куклу, слушая в пол-уха, ничего не понимала. Мама призналась, что твердо решила уехать: «Среди вас я чужая, как та кошка, которая по ошибке забрела в соседское окно погреться». Тетя Ира отмахнулась: «Не мели чепухи! Куда уедешь, у тебя ребенок». Мама покачала головой: «Из-за Люси и уеду, дочери будет лучше с отцом в вашем мире. Всем, в первую очередь мужу, давно ясно, что актрисы из меня не получится, артисткой надо родиться, а я пугаюсь высоты, зверей, публики. Муж перепробовал со мной чуть ли не все цирковые жанры, замучил репетициями и понял, что все напрасно, рано или поздно возненавидит меня за бездарность, поэтому покидаю его и Люсю, она дитя цирка, со временем отец сделает из нее актрису, со временем поймет меня, не осудит». Тетя Ира спросила, чем мама собирается заняться, и мама напомнила, что имеет образование финансиста; честнее быть рядовым плановиком, бухгалтером, счетоводом, нежели вымаливать у зрителей жидкие аплодисменты, знать, что не способна на чудо. Что касается дочери, то она пока неосознанно чувствует отсутствие у родителей лада. «Люся родилась, как говорится, в опилках и должна остаться с отцом, который ей нужен больше матери»…

В динамике раздался голос помощника инспектора манежа:

– Гостюнина, приготовься к выходу!

Люся прижалась подбородком к коленям и, словно наяву, увидела, как много лет назад прыгала на одной ноге вокруг плачущей мамы.

«Она поступила правильно, все сделала во имя моего будущего. Напрасно многие, в их числе тетя Ира, осуждают ее, жалеют меня. Во время переходного возраста я вела себя, как звереныш, огрызалась даже на ласку, лишь потом поняла, что мама поступила верно, здраво, во имя моего счастья, будущего, что папе трудно жить под одной крышей с чуждым цирку человеком, рано или поздно он ушел бы от нее, так пусть уйдет она… Много лет спустя, когда училась в цирковом училище и мама навестила, хотелось спросить, отчего не выходит вторично замуж, но промолчала. Мы долго говорили, с трудом простились, мама попросила поздравить папу с награждением на Всемирном фестивале цирков медалью, пожелала ему крепкого здоровья. И я обратила внимание на мамины глаза – прежде они были иными, мама никудышняя артистка, не могла сыграть безразличие к папе, все годы продолжала любить его, радоваться его успехам. Если папа гастролирует на Волге, берет отпуск за свой счет, ездит в нужный город, покупает билет на галерку и смотрит папину работу…»

В дверь постучали.

– Иду! – Люся сбросила халат.

«Кто и зачем пустил сплетню, что мама бросила семью из-за мотогонщика? Несусветная ложь больно ударила папу, он надолго ушел в себя, стал нелюдимым, и Али тоже поверил лжи, будто любезничаю, соблазняю чужих мужчин! В чем-то виновата я сама: зачем, спрашивается, улыбалась этому полковнику, тем самым разожгла у Али ревность? Все считают его настоящим Отелло, несдержанным, несносным, и никто не догадывается, что он лучше других…»

Люся вышла в коридор, где униформисты таскали тумбы для второго отделения «Белые медведи». Где-то лаяли собачки, ржали кони, одного из арабских скакунов вел под уздцы Али. Увидев жену, пожелал ни пуха.

– К черту! – Люся почувствовала возвращение необходимого спокойствия, настроя на работу, желания удивить если не весь мир, по крайней мере, публику в цирке. Забылась безобразная сцена ревности Али, появилась уверенность в себе, собственных силах.

«Напрасно обижалась на Али, прекрасно знаю о его взрывном характере, не стоило давать даже малейшего повода к ревности…»

Вспомнила, как отправляла маме телеграмму о смерти отца. Стояла поздняя осень, на город осел туман, погода была нелетной, но мама на перекладных успела к похоронам. Встала возле гроба, обняла дочь, и та уткнулась в материнскую подмышку, как делала в детстве, когда в школе обижали мальчишки, разбивала коленку. После поминального ужина мать изъявила желание увидеть выступление дочери. В цирке были два выходных и пришлось выступить в пустом зале для единственного зрителя. Как ни было тяжело, переоделась, вышла в манеж, поднялась на трапецию и продемонстрировала все, чему научилась в училище и, главное, чему обучил отец. На прощание услышала: «Могу спокойно уехать, вижу, что стала настоящей артисткой…»

За форгангом Малышев завершал свое антре, срывая шквал аплодисментов.

– Доброе утро, – сказала за спиной Будушевская.

Люся сжалась, ожидая со страхом, что тетя Ирина обрушит поток нравоучений, станет ругать Али, но Ирина Казимировна заговорила о мастерстве Виталия Сергеевича, о необходимости поддерживать форму, соблюдать строгую диету, намечающихся зарубежных гастролях, повышении ставок.

– Не забывай улыбаться при любых обстоятельствах, даже когда растянешь мышцу, заболит сухожилие – публике нельзя узнавать, что получила травму.

Желая сменить тему, заговорила о статической акробатике, которую придется работать в тридцать лет, посоветовала подумать о партнерной акробатике.

Люся послушно со всем соглашалась, радовалась, что не ругают, и сообщила новость:

– Слышала, что Тамаров со своими ребятами в Туле сдал комиссии пару чемпионских трюков, которые до него никто не работал.

– Это какой Тамаров? – уточнила Будушевская, продолжая в щель на форганге наблюдать за выступлением клоуна. – Уж не сын ли Риты и Глеба, двойное сальто на ходулях?

– Он самый! – скороговоркой, опасаясь, что не успеет досказать, заторопилась Люся: – Можно вечером зайти к вам? Али получил сушеный инжир – пальчики оближешь, и отличное вино.

– Гостюнина, живо! – приказали за спиной, но Люся не шелохнулась, ожидая ответа Будушевской.

– Приходите, но только без вина – знаете, поди, что я ничего не пью, – согласилась актриса.

Люся чмокнула Будушевскую в щеку и бросилась в распахнувшийся форганг, в коридор выстроившихся униформистов. Грациозно раскланялась, подбежала к веревочной, ведущей под купол к трапеции лесенке. Перебирала ногами и думала:

«Скорее бы приезжала мама, не виделись со дня моей свадьбы. И тетя Ира будет рада встретиться – старые подруги всплакнут, как когда-то в гардеробной, когда я играла с куклой, а мама с горечью призналась, что вынуждена покинуть мужа, оставить с ним меня…»

Жонглеры на свободной проволоке под управлением

Карим-заде

Он приказал себе встать, но стоило спустить с дивана на пол ноги, как острая боль пронзила тело.

– Лежите! – перепугалась Алла. – Врач прописал полный покой, иначе отправит в больницу! С радикулитом, тем более застарелым, хроническим не шутят! – девушка поправила на руководителе номера плед.

– Я должен идти! – уже вслух повторил Илиас Ма-медович, но на помощь Алле пришел третий в их группе, Борис:

– Отработаем без вас. Для детей на утреннике сойдут сокращенные трюки.

– Не говори так! – рассердился Карим-заде. – Для настоящего артиста безразлично, кто перед ним – дети или взрослые, и на утренних представлениях обязан работать в полную силу!

– Вы не так поняли, – залепетала Алла, погрозив партнеру кулачком – дескать, лучше бы молчал, чем пороть глупость.

– Я хотел… – неловко стал оправдываться Борис, который отличался молчаливостью, порой было трудно выжать из него пару слов.

«Мне не сделать и шага, тем более не отработать все трюки, в том числе танец с блюдом на голове», – пришел к грустному выводу Карим-заде и обратился к Алле:

– Поработайте двое. Во время сидения на проволоке сильнее раскачивайся, будто на качелях. А Борис пусть подольше держит тебя на плечах – хронометраж должен сохраниться. Слушайте оркестр. Не спешите: знаете, когда надо спешить? Верно – при ловле блох…

Алла закивала, а Борис заскучал – разговор начал утомлять, для Бориса было легче трижды за день выходить в манеж, нежели слушать всякие советы, пусть даже из уст руководителя.

Алла не переставала удивляться спокойствию, безразличию партнера чуть ли не ко всему:

«Нет у Борьки нервов, с него все как с гуся вода! Вот была бы потеха, если поженились: он – молчун, а я болтушка – еще та пара, хорошо, что не спорола глупость, когда засмотрелась на его бицепсы, рост, белозубую улыбку».

Карим-заде лежал не шевелясь, смотрел на молодых партнеров и продолжал нравоучение:

– Работайте, как работали со мной, забудьте, что я отсутствую. Станете сыпать трюки… – Илиас Мамедович не договорил, – перебила Алла:

– Не беспокойтесь, не будем сыпать! Все пройдет о’кей. Стыдно за нас не будет.

– Станете сыпаться, – руководитель номера строго нахмурил сросшиеся на переносице брови, – тотчас повторить трюк.

– Знаем, – Алла надула губы. Борис продолжал с ничего не выражающим взглядом смотреть куда-то в пространство, когда же Илиас Мамедович отвернулся от учеников, первым вышел в коридор.

Травму – не первую в жизни – Карим-заде получил на очередной репетиции, когда повторял сальто-мортале. Скомандовал «ап!», перевернулся через голову и не коснулся каната – ноги онемели. Свалился на ковер, не сразу почувствовав сильную, резкую боль.

«Хорошо, что работаем в нескольких метрах от манежа, иначе не собрал бы костей…»

С помощью подоспевших партнеров поднялся, самостоятельно дошагал до гардеробной и упал на диван, до крови закусив губу. Выругался, не опасаясь, что его услышат – ругательство было на азербайджанском языке. Когда врач прописал постельный режим и предупредил, что если посмеет встать, то отправит в больницу, первыми опечалились Алла с Борисом. Девушка решила, что на время излечения руководителя их номер выбросят из программы – прощай выработка и переработка выступлений и, значит, повышение зарплаты, изволь получать гроши за вынужденный простой. Борис опечалился, что без любимой работы заскучает, захочет взбодриться водкой, что чревато серьезными последствиями – выговором, даже изгнанием из циркового мира.

Приговор врача Карим-заде встретил спокойно, принимал лекарства, проводил процедуры, что касается номера, то потребовал от директора оставить его, обещал, что партнеры не подведут, отработают без руководителя.

Оставшись в одиночестве, остановился взглядом на отживших свой век, давно требующих замены столике и кресле.

«Все дряхло, как и я, но продолжают служить людям, не желают уходить в утиль…»

Прекрасно знал, что рано или поздно явится неизбежная старость, с нею всякие возрастные болезни, придется бросить работу, которой посвятил всю жизнь.

«Зрители не догадываются, что я давно на пенсии, а партнеры и другие в цирке, что хронически болен, лекарства не помогают…» Что будет делать, оказавшись за порогом цирка, старался не думать.

«Ничего не умею, кроме хождения по канату и свободной проволоке, жонгляжа, акробатики на горизонтальном или наклонном тросе, эквилибристики… Дед был хлебопашцем, отец разводил породистых коней, я же могу лишь радовать публику…»

В цирк попал босоногим мальчишкой – на базаре танцевал на канате с другими бродячими канатоходцами, и продолжал бы колесить по Кавказу до старости, если бы не московские артисты, прибывшие с шефским концертом на пограничную заставу: узнав, что Илиас круглый сирота, забрали с собой, устроили в интернат при цирковом училище.

«Неверно, что ничего, кроме работы на канате, не умею! Могу передавать опыт молодым, готовить смену… Ветераны утверждают, что покидать манеж надо за день до того, как ноги, руки станут непослушными…»

За дверью послышался шквал аплодисментов, следом хохот: непревзойденный мастер гротеска, буффонады Малышев играл очередной скетч – лез к Люсе Гостюниной по веревочной лесенке, срывался, дрыгал ногами. Еще пара минут – и униформисты установят стойки и между ними проволочный канат, оркестр грянет «Шехеразаду», из-за форганга выбегут Алла с Борисом. И зрители не узнают, что нет главного, на ком держится номер, кто придумал все трюки, подготовил молодых партнеров и остался в гардеробной на диване, с непроходящей в пояснице болью. Пусть публика восторгается ловкостью Аллы и Бориса и не догадывается, что любое неверное движение приводит к падению, переломам, вывихам, растяжению связок. На то он и цирк, чтобы быть праздником сегодня и ежедневно, как пишут в афишах. Пусть на утренних представлениях дети, на вечерних взрослые получают заряд бодрости, радости, становятся непосредственными в проявлении эмоций, видят красоту тела, подчиненного воле артиста – сегодня и ежедневно…

– Можно к вам?

Илиас Мамедович обернулся и увидел на пороге девочку в коротком платьице.

– Заболели? Может, надо что-либо принести, кого-нибудь позвать? – незваная гостья сделала книксен: – Здравствуйте!

«Грация что надо, истинно артистичная, – отметил Карим-заде. – Чья такая?»

Девочка догадалась, какой вопрос возник у приболевшего.

– Забыли меня? А я вас вспомнила, и как Илиской дразнили за то, что не выговаривала букву «р», и как в Сочи учили плавать.

Илиас Мамедович забыл о боли, привстал:

– Ты Карпова, Ира Карпова! Совсем стала большой! Садись – в ногах правды нет. Сколько стукнуло?

– Скоро восемь, – Ира присела в кресло. – Мы уехали из Тулы первыми, вначале в Псков, затем в Германию.

– Уже вошла в номер родителей?

– Я верхняя. Прислали для укрепления вашей программы. В дороге ела на ночь, а тут не буду – нельзя выходить в манеж с полным желудком, надо следить за весом.

Карим-заде кивнул и подумал, что нет ничего удивительного, что девочка с пяти лет выступает с родителями – такова участь всех в цирке детей, в дошкольные годы выходить в манеж и покидать его лишь после сильной травмы или ухода на раннюю пенсию.

– Нравится работать?

– Ага, плохо только школы менять и подружек. Лишь привыкну к классу, учителям, как надо опять переезжать.

А еще приходится учить то, что выучила раньше, или, наоборот, догонять ушедших по программе…

Иринка привыкла к постоянной смене городов, сбору вещей, распаковке на новом месте, поселению в гостиницах или на съемной квартире, привыканию в новой школе к учителям, одноклассникам.

– Здесь школа далеко от цирка? В Иркутске ехала на трамвае три остановки, мама боялась отпускать одну и провожала, встречала…

– Когда приехали?

– Ночью. Папа с мамой отсыпаются, а я не выдержала и прибежала сюда и встретила вас, знакомого.

«Ну и ну! – подумал Илиас Мамедович. – Удивительно быстро бежит время: вчера пускала пузыри, я таскал на руках, возил в коляске, а ныне равноправная в номере родителей».

Ириша покосилась на укрытые пледом ноги хозяина гардеробной:

– Я тоже в прошлом месяце ходила с температурой, а раньше упала на репетиции. Жуть, как было больно, даже плакать захотелось.

– Артисту нельзя плакать, – сказал Карим-заде.

Ира кивнула:

– Знаю. Мама перепугалась, что сломала руку или ногу, потащили к доктору, а тот успокоил, сказал, что ничего страшного. Вы не бойтесь, выздоровеете.

– Я не боюсь, – улыбнулся Илиас Мамедович и напрягся, прислушался: в динамике зазвучала «Шехеразада».

– Ваши вышли? – поняла девочка. – Можно посмотрю?

– Иди.

Ириша выскользнула в коридор.

Оркестр играл восточную мелодию, ее заглушали аплодисменты. Словно наяву, Илиас Мамедович увидел, как по канату с зонтиком идет Алла, Борис жонглирует булавами.

Не было сомнений, что хорошо отрепетированный номер идет гладко, без зацепок.

«Не сыпят», – подумал старый артист, откинулся на подушку и вспомнил, что сальто-мортале в переводе с итальянского значит «смертельный прыжок».

Высшая школа верховой езды

Али Бек

Новость перед началом утреннего представления принесла Алла. Не успев отдышаться, затараторила, как заводная:

– Прибыл какой-то важный гость! Одет исключительно в импортное. Из-за него задержали утренник. Сейчас усаживается в директорской ложе, пьет «Ессентуки»!

– Кто такой? – хмуро спросил Али Бек.

– Очередная комиссия из главка? – предположил инспектор манежа.

– А вот и не угадали! – ответила Алла. – Была бы обычная комиссия, директор не ходил на цыпочках, заглядывая в рот. По всему, антрепренер, приехал отбирать номера для зарубежных гастролей!

Али Бек мрачно изрек:

– Отбирают в Москве.

– Спорю на что хотите, но это покупатель! – не сдавалась девушка. – Явился, не предупредив, чтобы мы не волновались в манеже, не пытались прыгнуть выше головы, хочет увидеть, как работаем обычно, не желая понравиться, вылезть из кожи.

– Зачем говоришь неправду? – обиделся Али. – Мы не халтурим на утренниках, не сокращаем номера, детям показываем все трюки. Для артиста все равно, кто в зале – маленькие или большие.

Алла продолжала тараторить:

– Посмотрит два отделения и закупит понравившиеся номера, так сказать, экстракласса, что поможет в Европе делать хорошие сборы. На Западе всегда все делается тайно – опасаются конкурентов.

Желания поспорить ни у Али, ни у Малышева не было. Артисты восприняли информацию спокойно, не зная, верить или нет молодой артистке. Дождавшись последнего звонка, когда цирк заполнили зрители, Али и клоун приникли к форгангу, стали смотреть на директорскую ложу, где появились директор, администратор и незнакомец. Малышев вспомнил, как директор минувшим вечером жаловался, что надо самому ехать на мясокомбинат, который срывает поставку костей для аттракциона белых медведей, за невыполнение договора хочет подать на комбинат в суд.

«Одет гость с иголочки. Лицо непроницаемо, – отметил Малышев. – Сидит, точно проглотил палку. Таких ничем не удивить, не рассмешить. Отчего пришел не вечером? Не желает терять день, спешит вернуться в столицу?»

То же самое подумал и Али Бек, надеясь, что его выступление, как и выступление жены, понравится зарубежному гостю.

Разговоры о некоем зарубежном концерне, собирающемся пригласить на лето в Швейцарию очередную советскую цирковую труппу, ходили давно, обрастали подробностями, было только неизвестно, когда ждать важных покупателей. И вот слух подтвердился, ему не верил лишь Али Бек.

«Мозги нам крутят с зарубежными гастролями, в чужие страны отбирают номера не на периферии. Вряд ли прибыли из-за жонглеров, акробатов, Европе подавай крупных животных, вроде белых медведей, которые обеспечивают аншлаг, все остальные жанры – добавка к звериному аттракциону… Если все так, зачем пришел на первое отделение? Мог переждать его в гостинице, ресторане и дождаться второго… Неужели ошибаюсь и гостю нужны отдельные номера?..»

В спину Али горячо дышал Абрек. Ноздри иноходца шевелились. Конь кусал раздирающие губы удила и, точно посмеивался, показывал крупные зубы. Али работал с арабским скакуном четвертый сезон. Жеребца приобрели на конезаводе за баснословную цену, но конь того стоил. Вначале пугали необузданностью Абрека, его дикостью – пришлось пролить немало пота. Когда конь уяснил, что хозяину не занимать терпения и упрямства, сдался, стал послушным, мало того, стоило в конюшне появиться второму коню, помог объездить новичка. Абрек работал с удовольствием, лишь изредка показывал норов – взбрыкивал, поднимался на дыбы, громко ржал, но стоило почувствовать на крупе властную руку, становился смирным, виновато косился на Али, дескать, прости за шалость. После выступления Али не забывал угостить четвероногого партнера сахаром, поцеловать в мокрый нос, что обижало Люсю, ей казалось, что муж уделяет коню больше, нежели ей, времени, внимания, любит сильнее.

– При болезненной любви к коням тебе не стоило жениться, – говорила Люся. – С Абреком тебя водой не разольешь, верю, что во сне видишь его, а не меня. Странно, что спите раздельно – спал бы в конюшне, в стойле.

Али оправдывался, что конь требует дрессуры, жена нет, Абрека надо держать в форме, готовым к работе, иначе номер развалится. Привлекал к себе Люсю, крепко обнимал, жарко целовал, и жена таяла от ласки…

Они познакомились в Ярославле, когда Али на репетиционном периоде готовил обновление номера школы верховой езды. Люся с инженером по технике безопасности устанавливала трапецию. Али галантно помог девушке спуститься с веревочной лесенки, сказал, что они оба истинно цирковые – оба выросли в манеже.

– Вашу фамилию знаю по лекциям в училище, – польстила Люся.

Али не признался, что в паспорте он Аскер Алимов, псевдоним взят у известной перед войной конной группы, ушедшей воевать в кавалерию и погибшей под Волоколамском, имя и фамилию для афиши предложили в Союзцирке, когда принимали номер, где маленький наездник танцевал на крупе бегущего по кругу коня, прыгал на ходу через обруч… Один из членов комиссии вспомнил о погибших джигитах, заметил, что молодой артист должен возродить династию.

«Али Бек был непревзойден в своем деле, обязан не посрамить его имя, – думал Али. – Когда родится сын, унаследует известную в цирке фамилию, научу всему, что умею». О планах Люсе не рассказал: Люся не хотела беременеть и, значит, на какое-то время покидать манеж, планировала родить дочь, а не сына, как хотел Али, к тридцати годам, не раньше. Али не стал спорить, настаивать и согласился с доводами жены отложить рождение наследника на более позднее время, иначе так прекрасно начатая карьера воздушной гимнастки закончится крахом – придется делать перерыв в работе, возвращать тренировками утраченную ловкость, что довольно сложно, не всегда приводит к положительному результату, бывает, что после родов уже нельзя работать воздух…

Как и Люся, Али не пропускал ни одной репетиции, чтобы оттачивать трюки, разучивать с конем танец, хождение на задних ногах, брать барьеры, кланяться. Подмывало уговорить жену работать вместе, в мечтах видел, как Люся танцует на конском крупе, делает «флажок», «бланш» – из сольного выступления номер превращался в конный аттракцион, занимал целое отделение…

«Подожду, сейчас может обидеться, что смею предложить сменить жанр, тем самым предать семейную традицию…»

Али погладил Абрека, вскочил в седло и шепнул коню:

– Не подкачай!

Дрессированные собачки

Ирина Будушевская

Ирина Казимировна не находила себе места – ходила по гардеробной, как зверь в клетке, поламывала пальцы рук, хмурилась.

«Пора прекратить это безобразие! Напишу в профком, дирекцию, наконец, в главк! Нельзя мой номер ставить после коней, они поднимают в манеже опилки с пылью, и мои подопечные задыхаются! К тому же давать подряд номера с животными – грубейшая ошибка!»

Чувствуя настроение хозяйки, собачка поджала хвост, снизу вверх смотрела на дрессировщицу, точно хотела вернуть хорошее настроение, которое необходимо для работы.

Сквозь неплотно закрытую дверь донеслась игра Малышева на пиле.

«Надо идти, сейчас начнет жонглировать тростью, шляпой и башмаком, нельзя пропустить, – решила Будушевская. – Один может заполнить целое отделение, умеет, кажется, все, годы его не берут, сохранил задор, который отличает настоящего артиста от случайного в искусстве. А я спасовала перед трудностями, не сумела преодолеть всякие соблазны, в первую очередь замужества, пожелала любить и самой быть любимой, за что жестоко наказана…»

Как все представительницы женской половины человечества, Будушевская завидовала молодости других актрис и искрящемуся таланту Малышева, его куражу, умению удивлять, смешить публику до колик. Однажды попросила клоуна поделиться секретами мастерства, и Малышев ответил, что, когда выходит в манеж, забывает, что работает три десятка лет, оставляет за форгангом все невзгоды, усталость, еще надо непременно любить публику, верить, что она твой лучший друг.

Ирина Казимировна поняла, что все это она знала, но не сумела стать артисткой малышевского ранга, растеряла в бытовых и сердечных неурядицах то ценное, чем обладала в молодости.

Первый шаг к отступлению совершила перед войной, когда скоропалительно вышла замуж. Куплетист областной филармонии купил обхождением, комплиментами, бросанием на манеж букетов, обещанием помочь сделать блестящую карьеру. И Ирина Казимировна сдалась, ушла из цирка, вошла в концертную бригаду. Муж исполнял злободневные, чуть пошленькие куплеты, вел конферанс, она работала с булавами, мячом, показывала акробатику. Клубы, дворцы культуры было не сравнить с очарованием манежа, пришлось смириться и с публикой, которая не всегда заполняла зрительный зал, в антракте оставалась в буфете, оркестр заменял аккомпаниатор, играющий на расстроенном пианино. Покидая под жидкие хлопки сцену, Будушевская с грустью вспоминала прежнюю жизнь в ослепительном цирке. Как-то напомнила мужу об обещании сделать ей новый аттракцион, в ответ услышала:

– Мудрец изрек, что лишь дураку всегда всего мало. Не принимай это на свой счет, но взгляни трезво на реальность: сейчас ставка у тебя намного выше цирковой, работа легче, не опасна для здоровья, зачем аттракцион?

– Hо мы работаем на износ, – попыталась поспорить Ирина. – Порой выступаем пять раз за день.

– Это дает деньги, весьма хорошие деньги. Аттракцион требует немалых финансовых вложений, заказа аппаратуры, реквизита и, главное, мохнатой руки начальства – без блата не было бы сестер Кох, братьев Дуровых, Кио, Карандаша и прочих корифеев твоего цирка.

Расстались довольно скоро без ссор, оскорблений. Ирина вернулась в манеж, но потерянное, такое дорогое для акробата время жестоко отомстило. Пришлось отказаться от ряда трюков, после падения с трапеции перейти на «каучук».

Второе замужество оказалось также скоропалительным, а супружеская жизнь крайне короткой. Новая любовь озарила, точно вспышка, сделала актрису незрячей, безвольной. Кадровый военный со шпалой в петлицах произвел неизгладимое впечатление выправкой, командным голосом, атлетическим телосложением. Познакомились в гарнизонном клубе, куда цирк привез шефский концерт. На банкете командир по-гусарски ухаживал за гимнасткой, не позволял другим офицерам приглашать на танец, увел гулять под луной, на рассвете сделал предложение, и Ирина, пребывая на седьмом небе, не раздумывая дала согласие. Известие, что Будушевская остается в военном городке с новым мужем, привело в неописуемый ужас артистов. Ирина не желала слушать ничьи уговоры, была счастлива, как никогда прежде. В полдень 22 июня 1941 года муж отправил жену на восток, предвидя, что немцы разбомбят станцию, железнодорожный мост. С дивизией отразил наступление врагов. Больше супруги не виделись, в сорок втором Будушевская получила похоронку, где скупо говорилось, что полковник погиб смертью храбрых, посмертно награжден вторым орденом. К тому времени актриса работала во фронтовой бригаде, показывала несложные акробатические этюды на полянках, в кузове грузовика с откинутыми бортами, в спортзалах школ. Бригадиром был Малышев, который обладал недюжинными организаторскими способностями, устраивал жилье, питание, переезды. О непогасшем чувстве Малышев не говорил, но Будушевская видела это без слов, сделай Виталий Сергеевич предложение, ответила бы согласием. Но, во-первых, клоун молчал, во-вторых, актриса простудилась, с сильной температурой отправили в тыл. Выздоровев, подумывала вернуться на фронт, но на пути встал художественней руководитель аттракциона лилипутов. Ирина вошла в коллектив, стала жить с худруком. От недолгого замужества остались смутные воспоминания, актриса дала зарок больше не выходить замуж. Вновь встретившись в мирное время с клоуном (к тому времени уже заслуженным артистом республики), принимала его внимание к себе как должное, удивлялась, что прошла целая вечность с их первой встречи, а Виталик продолжает любить.

«Он однолюб, чего не скажешь про меня. От рождения страшно стеснителен, что для артиста странно. Стесняется даже почетного звания, хвалебных статей в газетах, боится быть узнанным вне цирка и ходит, как человек в футляре, с поднятым воротником, в надвинутой на глаза шляпе… Он единственный, кто помогает мне не терять в себя веру».

С Малышевым она чувствовала себя защищенной от всех неурядиц, бытовых хлопот, пропадала зависть к молодым акробаткам, с клоуном было не скучно. Он знал удивительно много и умел тоже немало.

«До конца жизни не рискнет произнести нужных слов, останется молчуном, – понимала актриса. – Надо его подтолкнуть, еще лучше взять инициативу в собственные руки, самой отвести в ЗАГС». Она собралась попросить узаконить их отношения, иначе за спинами посмеиваются, но из Ялты пришла телеграмма Раскатова. Бывший разрыватель цепей, играющий гирями, сдвигающий с места автомобиль, а позже руководитель группы дрессированных хищников спешил обрадовать, что наконец-то получил развод, звал в жены. Телеграмма была громадная, на двух бланках.

«Чудак и еще ужасный растрата! – повеселела Будушевская. – Отдал чуть ли не всю месячную зарплату Министерству связи!»

Голова пошла кругом, забылись недошитое в ателье платье, отданные в долг несколько сотен рублей и, главное, человек, который с возгласом «А вот и я, здрасьте!» выходил в манеж. К Раскатову укатила тем же вечером. Следом полетела телеграмма со строгим выговором за срыв выступлений, но стоило начать работать в Ялте акробатический этюд, как, ценя былые заслуги артистки, выговор сняли, простили недисциплинированность.

К концу сезона у моря стало трудно выгибаться, стоять на руках, делать сальто, колесо, и по совету Раскатова взялась за дрессуру комнатных собачек. Приобрела пару шпицев, той-терьера, болонку, карликовых пуделей и вплотную занялась освоением нового жанра, радуясь, что собачки попались послушные, более-менее талантливые.

Осенью номер был готов, комиссия оценила на «хорошо», состоялись премьерные выступления. Все, казалось, было прекрасно: и красавец муж, и новая работа, но пришлось покинуть и Ялту, и Раскатова, который почти на глазах у жены изменял с танцовщицей из иллюзионного аттракциона Эмиля Кио.

От очередного, снова неудачного замужества в душе остались горечь, обида на все мужское сословие и собачки, научившиеся ходить на задних лапках, кружиться, сидеть за миниатюрными партами, стирать с грифельной доски мел, отвечать лаем на простейшие арифметические действия, подбрасывать мокрыми носами надутые шары. Со временем номер претерпел изменения, стал эффектнее, украшал утренники. Все это произошло не без помощи Малышева. Забывая о времени, усталости, он вплотную взялся за дрессуру собачек, не ленился каждое утро в течение месяца проводить с четвероногими артистами репетиции. Когда у актрисы опускались руки от нежелания собачек выполнять приказы, останавливал слезы, продолжал муштровать бессловесных и добился, что номер аттестовали на отлично, Ирине Казимировне повысили ставку.

После аплодисментов Будушевская грациозно раскланивалась на четыре стороны, покидала с собачками манеж и в который раз переживала, что дирекция посмела включить в представление большой аттракцион белых медведей.

«Конечно, публика приходит в первую очередь поглазеть на северных великанов, а не на собачек, но два звериных номера в одной программе нонсенс! На утренниках еще срываю аплодисменты, вечерами же полный провал: взрослых моя лающая группа интересует мало».

Отработав вечернее представление, сняв грим, переодевшись, Будушевская под руку с клоуном возвращалась в гостиницу, где Малышев готовил на тщательно скрываемой от дирекции отеля плитке нехитрый ужин. Ирина Казимировна, как правило, отказывалась есть на ночь глядя, но в разговорах забывала, что надо следить за фигурой, и уплетала пельмени. В ресторан артисты не ходили: во-первых, уставали от людского гомона, во-вторых, опасались, что подадут недожаренный бифштекс.

После ужина Будушевская не забывала похвалить клоуна:

– Из тебя вышел бы преотличный повар и муж – напрасно зарываешь талант. Умеешь угодить любой женщине, о таких, как ты, мечтает любая. Без твоих забот ложилась бы спать голодной, что, впрочем, необходимо в моем возрасте. Не будь тебя, собачки вышли бы из повиновения, к моему стыду, вытворяли в манеже черт знает что, и я стала бы работать гардеробщицей или кассиршей.

– Нельзя разуверяться в себе.

– Ho бывают обстоятельства.

– Не путай человеческую слабость с обстоятельствами, артист должен оставаться сильнее всяких обстоятельств.

– Не сравнивай меня с собой. Ты сильный, а я, как положено женщине, слабое существо. Всякие невзгоды выбивают из колеи, как всадника из седла. – Ирина Казимиров-на убрала со стола посуду, развязала на голове ленточку, и волосы рассыпались на плечи.

Виталий Сергеевич пожелал спокойной ночи и ушел в свою комнату. Будушевская подумала: «Если бы сбросить четверть века, вернуть молодость, построила личную жизнь по-иному, рядом был бы вечный влюбленный Виталик, повзрослевшие дети с внуками…»

Она сознавала, что частенько бывала легкомысленной, влюбчивой, скоропалительно принимала важные решения. «Это сейчас я стала мудрее, терпеливее, лучше разбираюсь в людях, не совершаю ошибок. Нужна ли Виталику, имею ли право перекладывать на него свои одиночество, тоску?.. Поздно что-либо менять, пусть все остается как есть…»

Присаживалась к зеркалу, накладывала на лицо крем, накручивала на бигуди волосы, завязывала косынку и укладывалась в постель. И под утро видела себя во сне под куполом цирка на трапеции, чувствовала неповторимость полета под куполом и, разжимая пальцы, ныряла в пустоту, которая не имела дна…

Конец первого отделения Антракт

Электрик Петя выключил на время антракта на щите рубильник, погасил софиты, прожектора, арена со зрительным залом поблекли.

– Понравилось? Дальше будет еще интереснее – медведи да не простые, а белые, с далекого севера, точнее, Ледовитого океана.

Новая знакомая закивала.

Петя хмыкнул и принялся хвастаться, как сделал почти ручными семейство аллигаторов из реки Нил, выступал с крокодилами и однажды самый кровожадный чуть не откусил у дрессировщика руку.

Девушка широко распахнула глаза, сдержала дыхание. Довольный вниманием, Петя продолжал врать как по писаному:

– Другой на моем месте, слабак, бросил бы работать с опасными зверями, но меня крокодилами не испугать. Понятно, имеется риск, но без него в нашем деле никак нельзя.

– А где… эти… – залепетала очередная знакомая.

– Имеешь в виду того аллигатора? Пришлось списать – коль взбесился, толка уже нет. Сейчас временно командую светом, ожидаю поступления львов, чтоб обучить всяким трюкам.

– Но львы, слышала, тоже очень опасны.

– Придется рисковать собственной жизнью, или сделаю хищников послушными или слопают меня.

Врать Петя мог долго и красиво, но следовало на время отложить очаровывать девушку, заменить в двух софитах лампы накаливания…

* * *

Письмо из далекой от волжского города Сибири поступило на адрес цирка. Юрий Николаевич получил конверт от секретарши директора. Не стал читать при посторонних, ушел в свою гримерную, благо шел антракт.

Писал сын Виктор, его почерк на конверте Лосев узнал бы среди сотни других. Письмо шло довольно долго из Тувы, точнее, поселка Тоджа Тара-Хемского района, о чем извещал обратный адрес.

«Здравствуй, папа!

Пишу из центра Азии, где стоит подобный памятник, точнее, из Саянской тайги. Ближайший от нас поселок далеко – добираться около десяти часов, Экспедиция завершится осенью, когда похолодает. Вернемся в цивилизацию вначале по Енисею, затем самолетом в Красноярск, далее в Питер, чтобы сдать отчет, карты, пробы. К тебе приеду в начале зимы – только куда? Где к тому времени станешь выступать? За меня не беспокойся – не кашляю, не температурю, руки-ноги целы…»

Улыбка разгладила морщины на лице инспектора манежа.

«…Одно время заменял начальника экспедиции, но руководить не по мне. Питаемся дичью – тут ее много, муку, рис, крупы, сахар, батареи для рации доставляет вертолет. Вчера к палаткам вышел красавец марал с ветвистыми рогами, поглядел, как мы живем, и ушел. Дружу с проводником, внуком местного шамана. Заимел личную собаку.

Товарищи по партии удивляются, когда жонглирую тремя предметами, показываю нехитрую манипуляцию[11], чему научился у тебя. Еще раз прости, что не стал акробатом, гимнастом, не унаследовал твою профессию, но лучше быть хорошим геологом, нежели средненьким артистом…»

Лосев открыл на гримерном столике ящик, достал прибереженные для минут волнения сигареты, закурил и стал перечитывать письмо, которое, казалось, пахло дымом костра…

* * *

Алла наступала на администратора, и тот пятился от девушки, пока не уперся спиной в стену.

– Тоже мне тайны мадридского двора! Все наши говорят об иностранце в директорской ложе, гадают, кого выберет, а вы не желаете раскрыть рот, утолить любопытство! Кто понравился антрепренеру, кого купит?

– Я не в курсе… Не имею ни малейшего понятия, – лепетал администратор. – Встретил, как было приказано, принес в ложу бутерброды, сельтерскую, спросил, не желают ли кофе…

Алла задумалась:

«Если важный гость явился на начало представления, а не на второе отделение, значит, нужен не только Свободин с медведями. Вопрос: кто?..»

Администратор дождался, когда молодая актриса потеряла бдительность, нырнул под руку Аллы, но гимнастка не позволила улизнуть, схватила за полы пиджака.

«Везет Свободину, года нет, как работает с медведями, а на горизонте замаячила поездка за рубеж! Но с медведями, особенно белыми, в Европе будет много хлопот, климат для зверей неподходящий, требуется специальное питание. Мы с Борькой отработали без единого срыва, в отсутствие шефа показали высший класс, должны понравиться…» – Алла представила, как иностранец приходит за кулисы, выказывает восхищение молодой артисткой, предлагает выгодный контракт…

– Извините, мне должны звонить… – залепетал администратор, но Алла ничего не слышала.

«Наш номер, понятно, несравним с аттракционом Свободина, мы с Борькой и Илиасом Мамедовичем проигрываем белым медведям, но нельзя сравнивать разные жанры, каждый хорош по-своему. Свободин работает целое отделение, мы только 12 минут. Не надо терять надежду на лучшее – купят, отправят в Европу и нас…»

Девушка мысленно уже собирала в дальнюю дорогу вещи, видела в зарубежных газетах, журналах кричащие заголовки: «Триумф русских канатоходцев! Звезда цирка на свободной проволоке!»

* * *

Тромбонист не смотрел на Гошу Борулю, который возвышался над пюпитрами с нотами и продолжал прерванный первым отделением спор:

– Не перестаю вам удивляться: все наши чуть ли не строем поспешили в буфет или в курилку, вы же караулите инструменты, точно их могут умыкнуть в антракте.

– Ничего не охраняю. Вы, между прочим, тоже остались.

– Мне в буфете делать нечего, когда там отсутствует пиво, а с куревом давно завязал.

– У Фиры для вас под прилавком припрятана бутылочка. Фира расположена к вам, рано или поздно пострадает за нарушение правил торговли.

– Фира знает, где хранить пиво, кому наливать. Последнюю у нее бутылку осушил вчера после представления.

Тромбонист обернулся к манежу, где униформисты свертывали ковер, заносили тумбы, устанавливали проволочную решетку. Музыкант еще ни разу не видел аттракциона белых медведей, впрочем, как и все представление, так как занимал в оркестре место за спинами коллег: выпускник Московской консерватории, четверть века прослуживший в симфоническом оркестре, стыдился, что на пенсии работает в цирке, где музыку заглушает звериный рык, лай, зрители следят за зрелищем и не слушают оркестр. Музыкант молил бога, чтобы знакомые, тем более родственники или сокурсники, не увидели его в цирке, не узнали, где играет некогда лучший в выпуске музыкант.

* * *

Малышев собрался снять грим, переодеться в привычный костюм, но вспомнил, что впереди еще одно утреннее представление, затем вечернее. Смял бумажную салфетку, бросил в корзину, чуть не попав в бродившего у кресла гуся.

На время аттракциона белых медведей можно было расслабиться, даже вздремнуть, что Виталий Сергеевич и сделал. Но лишь только положил голову на столик и прикрыл веки, как увидел залитый светом манеж и себя в центре, окруженного барьером круга диаметром тринадцать метров… Воображение помогало клоуну фиксировать собственные ошибки, отмечать натяжки, потерю ритма. Еще мысленно мог придумывать новые репризы, проигрывать их. Посторонние могли подумать, что клоун просто задремал в неудобной позе, лишь Будушевская знала, что при дремоте, тем более во сне Малышев продолжает работать, импровизировать, соединять гротеск с психологической правдой, добивается художественной выразительности, сохраняя при этом буффонадную преувеличенность…

* * *

Секретарша директора приколола к доске объявлений листок:

Стоило секретарше отойти, как кто-то приписал:

Явка желающих обязательна, иначе не получат зарплату.

* * *

Али Бек с Люсей никогда не посещали цирковой буфет, приносили термос с кофе, бутерброды и для главы молодого семейства любимые им травы – киндзу, тархун. Угощались в гардеробной и вели вполне мирный, не похожий на недавний на повышенных тонах, на грани скандала разговор.

– Твои вопросы, извини, полнейшая чушь. зачем учить собачек прыгать, какая от этого польза, к чему тратить сотни часов на подготовку номера, зная, что в тридцать с хвостиком станешь пенсионером по выслуге лет? От подобных вопросов наша работа тускнеет. К сожалению, не перевелись люди, которые не признают цирк за искусство, считают его балаганом, а нас малокультурными, наделенными не умом, а лишь мускулами.

– Я этого не говорила, – перебила Люся.

Али спокойно продолжал:

– Цирк был и останется праздником, к нам приходят, чтобы насладиться силой, сноровкой, гибкостью тела, умением делать зверей послушными воле человека, на представлении взрослые забывают о годах, становятся детьми.

– Щекочут себе нервы?

– Да, если хочешь, переживая за гимнаста под куполом, дрессировщика среди хищников. Мы не нагоняем страх, публика не ждет, когда артист свалится с высоты, станет мешком костей, а медведь или тигр растерзает на глазах у всех укротителя. Зритель радуется, восторгается, удивляется, и в этом заслуга каждого циркового.

– С тобой невозможно спорить. Лишь спросила, не размениваются ли некоторые наши на дешевые трюки, не потакают ли зрителям, не рассчитывают ли на дешевый эффект? Публике не до философии, к нам приходят увидеть зрелище, и только.

– Опять ошибаешься, – Али подлил жене в чашку кофе.

* * *

Перед выходом в манеж Свободин взял себе за правило обязательно зайти к медведям, угостить кусочками мяса, произнести что-либо ласковое, настраивая себя и хищников на работу. Но в этот день на первое утреннее представление не спешил к клеткам и, хмурясь, листал дневник сына.

– Рассчитывал, что забуду проверить и не попадет за двойки? От меня невозможно ничего скрыть!

Сын стоял, опустив к полу глаза, не пытался оправдаться.

– Теперь понятно, отчего вчера вернулся из школы ниже травы тише воды, – продолжал Свободин. – Не разберу, что написала учительница.

– Вызывает в школу родителей, – прошептал мальчик.

– Меня или мать?

– Все равно кого.

– Когда?

– В любой удобный день.

– Выходит, не только схватил за неделю целых две двойки, но и провинился. Что произошло?

Мальчик шмыгнул носом:

– Подрался, но он первым начал!

– Знаю, какой ты задира. И в прежней школе кулаки распускал, и в этой тоже. Решай все конфликты мирным способом, что касается двоек… Желаешь остаться неучем, считаешь, что артисту не нужны арифметика, грамматика?

При постоянной смене городов и школ сыну приходилось привыкать к новому коллективу, завоевывать авторитет среди ровесников. Как все дети артистов, мальчик готовился к выступлениям, изо дня в день репетировал с голубями, совой, пеликаном, чтобы со временем сдать номер комиссии, быть включенным в программу.

– Из гардеробной ни шагу! Будешь учить таблицу умножения, части света и стихотворение. В антракте проверю!

– Я же должен у клетки со шлангом стоять, – напомнил мальчик. – Вроде твоего ассистента: покажут медведи норов – включу воду.

– Стоишь для форса и лишь на утренниках, что нравится зрителям-детям, никто не подозревает, что шланг не подключен. Садись за учебники, забудь про ассистентство и прогулки!

* * *

Один из «братьев Федотовых» дымил у открытой форточки.

– Кончай коптить легкие, – посоветовал Дима. – Табак вреден, о чем предупреждают на каждой пачке, особенно спортсменам. Лучше напиши матери, обрадуй, что ходишь на занятия в вечернюю школу, через годик получишь аттестат.

– Разве хожу? – усмехнулся Сашка Збандуто. – Посещаю лишь для консультаций раз в неделю, экстерн не требует ежедневного хождения.

– Можно посещать раз в неделю, а учить следует ежедневно. Знаю, что для тебя писать страшней страшного, но не забывай, что мать волнуется, ждет писем.

– На той неделе послал журнал со статьей о нас.

– Журнала мало, матери нужно твое послание, оно ей во сто крат дороже…

* * *

Ирина Казимировна прислушалась: за стеной послышался смех.

«Слава тебе господи, помирились! Давно бы так, а то изволь слушать их ссоры, портить себе нервы: с молодых все как с гуся вода, а мне переживать, словно это я родила Люсю… – Будушевская поправила парик. – Отчего в их ссорах виню одного Али? Люся еще та цаца, характер папин – пальца в рот не клади, тотчас откусит. Надо поругать, чтоб не кокетничала с чужими мужчинами…»

Одной в гардеробной (собачка не в счет) стало скучно.

Ирина Казимировна захотела пойти к Малышеву, но вспомнила, что Виталий Сергеевич может отдыхать между представлениями, и осталась в гардеробной.

Второе отделение

Аттракцион «Белые медведи» под управлением

Никиты Свободина

Самый рослый в группе Банзай скучал без работы. Не зная, куда деть избыток сил, чем заняться, ходил по клетке, терся о прутья, вставал на задние лапы, урчал. При появлении Никифорова замер, как вкопанный, ожидая от берейтора ругани, уколов в бок.

– Сидишь, тварь? Наел брюхо и доволен. Я с тебя спесь с дурью собью! Избаловали, носятся, как с писаной торбой, считают талантом, а на деле лишь продукты переводишь!

Неприязнь человека и зверя была обоюдной. Никифоров с недавних пор считал Банзая своим главным врагом, кому нет прощения. Самый крупный в группе белый медведь платил Никифорову непослушанием, не будь клетки, снова бы ударом лапы сбил с ног, вцепился в держащую прут руку.

– Думаешь простил? Накося выкуси! – Никифоров состроил из пальцев фигу, и медведь угрожающе зарычал. – Мало тебя били. Будь моя воля, сделал бы шелковым!

Кроме берейтора Банзай ненавидел намордник, но мирился с тем и другим как с неизбежностью. От Никифорова не ждал добра, сыромятная кожа намордника неприятно сдавливала челюсть, не позволяла распахнуть пасть, взреветь во всю глотку.

– Сдох бы поскорее!

Никифоров говорил угрожающим тоном, и Банзай припал к полу, приготовился сделать прыжок, вырваться на свободу, расплатиться с обидчиком за все, что приходилось от него слышать, терпеть.

– Не в манеж тебе выходить, а шкурой лежать под ногами или чучелом стоять!

С опозданием Никифоров заметил Свободина и недоговорил последнюю фразу.

– Что происходит? Отчего Банзай взбешен?

Свободин подошел к клетке, подозвал медведя и, когда тот прильнул к прутьям, почесал за ухом, словно это была любящая ласку собачонка. Отворил дверцу, нагнувшись влез к медведю и надел ему на пасть намордник.

– Позавтракал? Лично я перед работой не наедаюсь, а тебе с пустым желудком нельзя выходить в манеж – станешь думать не о работе, а о еде. Вредно к публике выпускать и насытившимся – будешь сонным, скучным, пропадет кураж…

Если с людьми дрессировщик бывал молчалив, то со зверями отводил душу, веря, что слово не только лечит, но и воспитывает. Медведи любили слушать хозяина аттракциона, успокаивались, если минуту назад что-то беспокоило, злило, выводило из себя. Обращаясь к Банзаю, Свободин прекрасно знал, что медведь не ответит, и сам отвечал на вопросы. Банзай ходил в любимцах, обладал артистичностью, отчего ему прощались разные шалости, например, надо встать на задние лапы, отбивать бросаемые мячи, а он с такой силой машет, что мячи лопаются или попадают в дрессировщика, что нравилось публике, в конце представления совершал отсебятину – кружился, урчал, словно танцевал и подпевал себе.

– Не медведь, а золото, цены нет! Талантлив, как черт. Король манежа! – восторгались артисты.

Свободин опасался, что медведя сглазят, не позволял, чтоб в клетку бросали пирожки, конфеты:

– Он не барышня, которую угощают на свидании.

Банзай попал в цирк несмышленым медвежонком. Родился в скованном льдом океане. Учился у матери азам поведения, охоте на нерпу, рыбу. Однажды из-за торосов вышли невиданные прежде существа на двух ногах. Медведица знала о коварстве людей, подняла дыбом шерсть, стала подгонять сына, но прогремел выстрел, и она распласталась на льду. Медвежонок обнюхал ставшую неподвижной мать, принялся ее лизать, урчать, просить подняться. Звереныша затолкали в мешок – свет померк. Пытаясь вырваться на свободу, он рвал зубами мешковину, кричал как резаный и, устав, уснул. Проснулся в каюте корабля, не стал лакать из банки сгущенку, поднял голову и заскулил, когда же надоело, залез под койку.

Плавание продлилось неделю. Из порта четвероногого жителя Ледовитого океана отправили в зоопарк, оттуда передали в цирк, где медвежонок получил кличку, а Свободин будущего артиста, которого терпеливо обучал всяким фортелям – сидеть на шаре, ходить на задних лапах, лежать на брюхе, возить на себе дрессировщика.

На публику Банзай вышел спустя год. Работал не за подачки, а на совесть, с удовольствием, лучше всего получался боксерский поединок со Свободиным. Отработав все трюки, возвращался в клетку с сознанием выполненного долга.

В часы безделья между репетициями и представлениями не находил себе места. Чуть успокаивался во сне, когда видел необозримые ледяные просторы, торосы, сияние на небе, убегающих нерп и, главное, мать, облизывающую шершавым языком. Мотая головой, просыпался и от обиды, что все лишь приснилось, ходил по клетке взад-вперед. Настроение улучшалось к выходу в манеж, когда оказывался в центре внимания зрителей, слышал гром аплодисментов.

– На вашем Банзае весь аттракцион держится, другие косолапые выглядят жалко, как приготовишки, – говорили Свободину.

Во время медвежьего аттракциона почти все артисты собирались у форганга, восторгались работой дрессировщика и его подшефных. Не любил медведей, особенно солирующего Банзая, лишь Никифоров.

В дни болезни дрессировщика Никифоров сам проводил плановые репетиции, чтобы не давать зверям забыть учебу. В отличие от Свободина не просил, а требовал чистого исполнения каждого трюка, требования подкреплял ударом прута. Не играл с медведями, а муштровал, не уставал ругать, угрожал убить, изготовить из зверей шкуры, из туш – колбасу.

– Ты у меня попрыгаешь, порычишь, тварь! Выбью уж всю дурь, станешь шелковым, забудешь, как выпускать когти, огрызаться!

Банзай долго терпел унижения, когда же терпение иссякло, ринулся на берейтора, выбил у него прут, вонзил когти в руку.

Никифоров заголосил, бросился к дверце, выскочил наружу и стал баюкать раненую кисть:

– Взбесился! Немедленно пристрелить!

Банзай ревел, бросался на клетку, скалился, желая отплатить обидчику.

С опозданием появился еле стоящий на ногах из-за высокой температуры Свободин. Войдя в клетку, погладил Банзая по загривку:

– Зачем безобразничаешь? Прежде такого за тобой не водилось. Сильно обидели?

Когда медведь успокоился и его увели с манежа, дрессировщик обернулся к Никифорову:

– Чтоб духа твоего больше тут не было!

Никифорову сделали перевязку – рана была неопасная, царапина зажила за считанные часы. Берейтор собрался жаловаться на руководителя аттракциона в местком, дирекцию, даже подать в суд, но вовремя одумался.

Свободин остыл, искать в середине сезона нового опытного, умеющего обращаться с хищниками помощника было делом долгим, трудным, перестал поручать Никифорову проводить репетиции, поручал лишь кормить зверей, мыть их струей из шланга, чистить клетки.

Некоторое время в цирке обсуждали нападение медведя на берейтора. Одни артисты осуждали Банзая, так как признавали только болевой метод дрессуры, когда способности животного будят страхом, болью, другие доказывали, что ласка дает несравненно больше результатов, зверь не должен ожидать от хозяина агрессии, полностью доверяя дрессировщику, показывать больше трюков. Что бы ни говорили, но Банзай еще долго оставался недоверчивым, работал из рук вон плохо, ошибался в исполнении приказов или отказывался их делать. Пришлось Свободину перейти на репетиционный период. Начал с азов, и постепенно Банзай поверил, что хозяин – друг, за ошибки не сделает больно, не надо опасаться промахов – коль случатся, следует повторить трюк. Спустя месяц аттракцион вернулся в программу, но, к огорчению Свободина, Банзай нет-нет да вспоминал конфликт с берейтором, становился неуправляемым.

– Перестань перед выходом портить Банзаю настроение, – потребовал у помощника Свободин.

– Я что, я ничего, – оправдывался Никифоров.

– Убирай клетки во время представления, а не при медведях. И проверяй конину: в прошлый раз привезли с душком.

– Может, медведям антрекоты давать?

Дрессировщик не ответил, вместе с берейтором покатил клетку по закулисному лабиринту к форгангу.

Конец представления

И был апрель, и было воскресенье, и в цирке давали еще два представления.