Читать книгу Ушли, чтобы остаться - Юрий Мишаткин - Страница 17

Сочинять письма Филипп не умел и не любил – писать для Лузикова было мучительным делом. Считал не без оснований, что лучше наколоть поленницу дров, подоить десяток коров, прополоть в огороде десять соток, нежели заполнить одну, от силы две странички корявым почерком.

И на этот раз долго пыхтел, корпел над вырванным из тетради листом. Бросил бы дело, да следовало выполнить данное Варе обещание сообщать в хутор о своем житье-бытье хотя бы раз в месяц. Здравствуй, Варя!

Наконец-то выдался свободный от работы денек, а то никак не мог выкроить пяток минут, чтоб написать. Наверно, думаешь, что служить матросом страшно интересно, вкалывать на плашкоуте, плавать по Цимле сплошная романтика. На деле моя работа – сплошная маета, по правде скажу, подумываю бросать ее и переходить на судоремонтный. Пойду туда хоть подсобником, лишь бы не ишачить на рыбзаводе, ломать спину за двоих: дирекция экономит зарплату и вместо двоих матросов держит одного меня.

Не думай только, что ищу легкой жизни, просто осточертело ходить под командованием шкипера, постоянно выслушивать от него всякие обидные слова-замечания. Разнополов страшно вредлив, любит погонять, показать свою власть, будто командует не плашкоутом-развалюхой, а стоит на капитанском мостике теплохода! Терпению моему приходит конец, дождусь получки и подам на расчет. Хватит, наплавался, вволю глотнул донского ветерка и промок! Под завязку сыт матросской работой! В иной день по два рейса делаем.

Недавно заходили в Пятиморск, купил тебе отрез штапеля, ровно 4 м, как просила.

Лети с приветом, вернись с ответом!

Твой Филипп

Исписанные странички из школьной тетради Филипп вложил в конверт, провел языком по полоске клея, для верности прихлопнул кулаком и опустил в почтовый ящик. Затем не спеша продолжил путь на рыбзавод. Шел и думал: «Опять от шкипера попадет, скажет, где шлялся, кто за тебя будет палубу мыть?.. Зануда, каких поискать! Ни по хорошему, ни по плохому к нему не подступиться, часами как сыч молчит, а то давай покрикивать, командовать, навешивать всяких дел: это сделай, про то не забудь!…В кино аргентинский фильм про бандитов крутят, а ты изволь вкалывать за двоих!..

Стоило дошагать до причала, возле которого покачивались плашкоуты с облезлыми бортами, как Филипп увидел Разнополова – тот стоял у висящего на столбе спасательного круга, затем перешел на борт, точно спиной почувствовал приход матроса.

«И чего дома не сидится? – удивился Филипп. – Я-то холостой, мне в четырех стенах делать нечего, в мои годы и моем положении в клубе на танцах ночи проводить. А он женатый, двух дочерей на свет произвел – одна даже сделала его дедом – по всем статьям в семье быть, так нет же, словно привязан к плашкоуту! Без дела минуту не усидит, и на меня всякие поручения навешивает!..»

Филипп перепрыгнул с причала на плашкоут и первое, что услышал от шкипера, был приказ почистить кастрюлю, днище закоптилось.

– Да три дня назад драил речным песком! – напомнил Филипп.

И еще что-то собрался добавить в свое оправдание, но шкипера рядом уже не было: запахнув фуфайку (на ней не было ни единой пуговицы), Разнополов спустился в кубрик.

Матрос выругался про себя и не стал выполнять приказ – оставил чистку кастрюли на потом.

Над головой ветер путался в связке вяленой, повешенной на тесьме рыбе. Синьга гудела и, ударяясь друг об друга, издавала дробный стук.

До совхоза «Донской», к обосновавшейся там рыболовецкой бригаде шли почти два часа. Катер словно на ощупь подвел плашкоут к крутому берегу. Тотчас из домика рыб-пункта вышла дебелая повариха. Штурвальный с катера крикнул Филиппу:

– Кидай якорь! Дальше не пойдем, не то на мель сядем. Пусть несут улов. Им-то ничего с двухпаркой, а у меня осадка.

Повизгивая цепью, с плашкоута упал якорь, удачно зацепился на дне за корягу-топляк, отчего суденышко дрогнуло.

До песчаного берега с прожилками извести оставалось чуть больше полсотни метров, их рыбаки преодолели на лодке-двухпарке. Гребли слаженно, было слышно, как весла рассекают воду, как рыбаки дружно выдыхают «и-ох!». Отяжелевшее солнце степенно окуналось в Цимлу. Воздух наливался сумеречной синевой.

He дожидаясь, когда солнце скроется в водохранили-ще, на небе, точно сговорившись, стали проступать первые звезды – вначале робко, затем посмелее, делаясь ярче.

«А в Калаче сейчас вечерний сеанс начинается, – подумал Филипп. – И в моем Паньшино у клуба народ собирается, больше молодежь. Девчата, как принято, сбегаются в кружок, шушукаются, парней обсуждают, пацаны стоят поодаль и покуривают, не подают вида, что явились не на кино иль танцы, а чтоб переговорить с нужной хуторянкой. Те и другие пускают шуточки: девчатам пальца в рот не клади, на любую шутку так ответят, что краской покроешься, будешь готов сквозь землю провалиться…»

Было грустно, оттого что он вынужден вечером не кружиться в танце, не обнимать девушку, а торчать на опостылевшем плашкоуте, холодиться на ветру, грузить рыбу…

– Заснул, что ли? Иль ворон в небе считаешь? Так ведь нет ворон-то! Принимай улов, а мы к соседям сходим – велено ящик пива передать! – крикнули с катера.

Катер выбросил в небо выхлоп дыма, развернулся и, оставляя буруны вспененной воды, скрылся за песчаной косой.

Не успело смолкнуть тарахтение двигателя – минуту назад оно било в уши надоедливым стуком, – как за борт цепко схватился рыжий рыбак. Привстав с лодки, пробасил:

– Семьсот с гаком ныне выходит, премия светит, – рыбак повел взглядом и увидел шкипера: – Ума не приложу, как с планом справились: день вышел невезучий, ветряк с утра, от него, сами знаете, рыба в глубины уходит, ничем ее оттуда не вызвать, хоть поклоны до земли бей, хоть ласковые слова на ушко шепчи.

– Не греши на рыбу, она не глупее нас с тобой, как море взбучит, на дне прячется, – глухо произнес Разнополов и отнес ящик в трюм.

«Ишь ты – заговорил! А от самого Калача ни слова не слышал, – Филипп взялся за ящик с синьгой. – Он вроде филина, который тоже набрал в рот воды, может, оно и к лучшему, не то бы вновь завел свою шарманку, начал учить уму-разуму! Дуется за то, что перечу, огрызаюсь, не позволяю подгонять!..»

С каждым очередным ящиком рыбак на лодке разговаривался, рассуждал, по какой причине из года в год снижается улов, кто в этом виноват, с кого спрашивать за выполнение, точнее, невыполнение плана, жаловался, что рыба хитреет не по дням. Напоследок пришел к выводу, что причина в шалостях небесной канцелярии:

– Не скажу, кто на небесах погодой командует, но по всему, решил напустить на людей страху, чтоб не расслаблялись, знали, что они слабее стихий. Только считаю…

Разнополов не дал договорить, потребовал накладную, расписался в получении рыбы. Когда возвращал, ветер чуть не вырвал лист из рук, не унес черт знает куда, но шкипер не позволил ветру озорничать.

Ящики доверху полны рыбой, корзины были тяжелыми, Филипп взмок, таская груз в трюм. Ко всему, тара была мокрой, в липкой рыбьей чешуе, чтоб не уронить, не вывалить рыбу на палубу или – что хуже – за борт, приходилось прижимать к груди, точно спеленутое дитя.

Тридцать четыре ящика и корзины перебрались в трюм, заняли довольно много места, и Филипп порадовался, что недельный улов бригады не перевалил за тысячу килограммов, не то бы подчистую отмахал руки, натрудил спину, ноги стали подгибаться, точно у старика.

Вернувшись на палубу, парень смыл с лица и рук чешую.

«Опять шкипер на грязную работу бросил, а сам чистеньким остался». Матрос озлоблено покосился на Разнополова, который был занят починкой двери кубрика – дверь рассохлась, сходила с петель.

Над плашкоутом закружила белокрылая, с серой грудью чайка. Неожиданно резко спикировала, подлетела к сохнущей синьге, клюнула ее, желая сорвать и унести в клюве.

– Зна-а-аем! – прокричала чайка.

– А ну, пошла!

Филипп поискал под ногами, выискивая, что бы бросить в нахальную птицу, ничего не нашел и замахнулся.

– Не тронь! – остановил Разнополов. – Чайку грешно обижать, за нанесенную обиду хлебнешь горя.

– А чего она хищничает? Не отгонишь – синьги лишимся.

– С голоду, видать, на синьгу позарилась, в Цимле нынче ее на поверхности не сыскать.

«Зачем про чаек всякие песни поют, особенно моряки? Жадные чайки, точно коршуны. Могут дохлой рыбой питаться, еще горазды на берегу чужие гнезда разорять», – подумал Филипп, вслух же произнес:

– Бесполезная птица, никакого от нее прока. В пищу употреблять нельзя, злости хватит на двоих, на таких даже патрона жалко.

– Не хули птицу, – потребовал шкипер. – В народе издавна бытует поверие: коль погиб рыбак иль матрос, душа его вмиг чайкой оборачивается. Молод критику наводить, как на человека, так и на тварь небесную.

Лодка вернулась порожняком на берег, где тлели огоньки сигарет, но стоило потемнеть небу, рыбаки ушли в дом.

Делать на палубе стало нечего. Филипп перебрал ногами ступеньки, опустился в тесный, с одним иллюминатором кубрик, где был наглухо прибит столик, две узкие лавки с мятыми постелями.

Разнополов сидел, придвинувшись к фонарю «летучая мышь», уставившись в засаленный обрывок районной газеты.

«B библиотеке бы над книгами корпел, а не в море ходил, другим жизнь портил нравоучениями! – Филипп прислушался к бьющим в борт волнам. – Еще один день осточертелой работы канул, пройдет неделя, дождусь получки и напишу заявление на расчет». Послушал бьющиеся волны, прилег, утопил голову в подушке и стал проваливаться в глубокую, бездонную яму, откуда выплыли Варя, словоохотливый рыжий рыбак и директор рыбзавода…

В а р я. Понимаю тебя, Филя. Раз работа – сплошная маета, уходи поскорей, найдешь поспокойней, с большим окладом и поближе к нашему Паньшино, чтоб надолго не расставаться. А пока не вступай в стычки – ты-то, знаю, человек тихий, а шкипер, как поняла из твоих писем, зверь зверем, вроде бешеного…

Д и р е к т о р. Заявление приму, но увольнять категорически отказываюсь. Вижу, что трудишься лучше всех в коллективе, а посему назначаю на место Разнополова, а его за вредность перевожу в матросы…

Р ы б а к. С таким, как нынче, уловом о премии думать не приходится, вместо премии получим кукиш в масле! Коль урежут получку, тогда хоть домой не возвращайся, чтоб жена скалкой по голове не дала! И не понять директору, что во всем виновата не погода, а Разнополов: от его злости и вредности рыба дурнеет, не желает в сети идти. Коль прогоните шкипера в шею, дело сразу улучшится, будем с перевыполнением плана, с премией…

Варя, директор с рыбаком сошлись во мнении, что благодаря способностям Лузикову Филиппу Ивановичу надо быть по меньшей мере заместителем директора. И еще что-то пожелали добавить, но наполз человек в фуфайке без пуговиц, из прорех выглядывали куски ваты. Человек заговорил скрипучим голосом Разнополова. Подмигнул выцветшим зрачком, приподнял левую бровь и злорадно изрек: «Не доросли и умом не вышли, чтоб на меня критику наводить. А матроса я утоплю, как кутенка, чтоб на мое место не зарился, а заодно директора на дно спущу! Что касается рыжего, то придушу, как куренка. Не советую поперек дороги становиться, палку в колеса ставить! Поверье есть: кто Разнополова хулит, косточки ему перемалывает, вмиг чайкой обернется! Чем языками понапрасну трепать, шли бы трюм задраивать!..»

Ответа шкипер не дождался – трое промолчали, и тогда Разнонолов вскипел не на шутку, разразился громовым криком:

– Вставай! Нашел время храпака давать!

Филипп со сна больно ударился затылком о переборку, ошалело, еще ничего не понимая, уставился на шкипера.

– Ну? Иль уговаривать надо? – с не слышанной прежде Филиппом тревожной ноткой в хриплом голосе спросил Разнополов.

Парень собрался по привычке огрызнуться, напомнить, что свою вахту отстоял, имеет право спать, кричать на себя не позволит, но произнести ничего не успел: из открытого люка в кубрик хлынула забортная вода. Словно невиданный зверь, она сделала прыжок, ударила по столику, смахнула, точно слизала, миску с кружками, метнулась к лавке, подняла ботинки, лежащий на боку тотчас захлебнулся, второй поплыл к Разнополову, трясшему Филиппа за плечо.

– Не возись! Люк задраивай – одному несподручно! Зальет – как цуцики утопнем!

Крышка люка была плохо пригнана, отчего вода проникала в кубрик. С трудом поймав уплывший под лавку ботинок, Филипп выловил второй, натянул на ступни. В два прыжка оказался у лесенки, взлетел по ней, очутился на палубе и тут же в страхе отступил.

На плашкоут бежала большая – с трехэтажный дом, лохматая, похожая чем-то на ведьму с растрепанными пепельными патлами волна. Приближаясь, она стонала, а ударившись о борт, перевалилась через него и злорадно захохотала. Следом, горбясь и пенясь, спешила новая…

По Цимле шел шторм, прежде Филиппом не виданный, о котором слышал лишь рассказы бывалых рыбаков, старожилов прибрежных сел, хуторов. Умудренные жизнью рыбаки говорили про штормы с неохотой. Когда пытались втянуть в воспоминания о непогоде, мрачнели, отвечали односложно. Даже те, кто любил чесать языком – вроде рыжего рыбака – при расспросах о шторме переводили разговор на другую тему: «Ну, было дело – Цимлу словно наизнанку выворачивало, ветряк был – не приведи господи какой. Пару лодок разбило, еще тройку в море унесло. Берег подмыло – чуть до поселка вода не дошла. Да чего болтать? Приведется поболтаться в шторм, вкусить его под завязку, тоже не пожелаешь вспоминать…»

Филипп стоял на нижней ступеньке. Матрос точно одеревенел. Не было сил оторвать пальцы, вцепившиеся в косяк двери, отвести округлившиеся глаза от гудящего шторма: если бы Разнополов не оттащил парня, не тряхнул как следует, так бы и стоял, не шелохнувшись.

Матрос плюхнулся на лавку. Шкипер стал закрывать дверь, точнее, люк, чтобы очередные стремительно летящие хлопья воды не проникали в кубрик, где все трещало, в иллюминатор просачивалась вода. Справившись с люком, Разнополов провел рукавом фуфайки по взмокшему лбу.

– Чего в рыбпункте чешутся? Видят, чай, как нас болтает, иль им специального приказа надо? – спросил Филипп и получил ответ:

– Приказа не будет.

– Это как же? Бригада в тепле и сухоте храпака дает, а нас заливает! Покричать в две глотки, а не услышат – сигнал бедствия подать, ракетой стрельнуть.

– Не докричимся и сигнала не будет, – повторил шкипер. – Что касается ракеты, то ее в помине у нас не водилось, мы не военное судно, не корабль. Во-вторых, некому сигналить. В море нас унесло, а где точнее – утром, когда просветлеет, разберемся. Одно твердо знаю: вся надежда на плашкоут. Коль выдержит – спасемся, а пойдет ко дну, то и мы с тобой… – не договорил, закашлялся.

Филипп не мог поверить, точнее, не желал верить в то, что случилось. И что пока он отлеживал бока, плашкоут сорвало с якоря, унесло в Цимлу, и что легкое, несамоходное суденышко, давно требующее капитального ремонта в судоверфи, может развалиться…

Шторм продолжал гудеть, волны бились о плашкоут, пытаясь его перевернуть, поднимали на гребни, бросали в пропасть. Филипп крепко держался за край лавки. О чем-либо думать не мог – не первый час изнуряла, выворачивала наизнанку морская болезнь, которая кружила голову, к горлу подступала тошнота. Разнополов чувствовал себя куда лучше. Сидел напротив матроса, смотрел в черный круг иллюминатора и, казалось, дремал с открытыми глазами под сросшимися на переносице бровями. Когда Филиппу стало совсем невмоготу и он, шатаясь, переступил пару ступенек, чтоб выплюнуть то, что скопилось у горла, Разнополов спросил:

– Заявление подал?

– Какое заявление? – не понял парень.

– На увольнение. Если решил твердо, не тяни, я в твои годы тоже вначале море проклял, на Каспии дело было. Лишь один сезон проплавал, все, казалось, не по мне. Вернулся в слободу, проработал на ферме с годик и на море потянуло, с той поры и вкалываю. А ты до конца дело доводи. Коль прикажут две недели отработать, мне скажи, я уж совру, что здоровьем слаб, качку не переносишь – воротит всего, рыбачить для тебя сполошная маета…

Разнополов достал из кармана пачку «Примы», отыскал среди сигарет сухую, но не закурил, увидев зеленое лицо Филиппа.

Неожиданно с грохотом распахнулась дверца и в кубрик ринулась новая волна. Не успела накрыть матроса, как шкипер резко метнулся к лесенке и закрыл дверь.

– Не волна, а чистый лешак! – то ли с восторгом, то ли с удивлением проговорил Разнополов. Снял фуфайку, отжал ее, затем присел к Филиппу.

– По всему, ищут нас, море обшаривают катерами. Не должны бросить в беде… Будь на плашкоуте рация, вышли бы в эфир и нас запеленговали. Впрочем, пеленгатора в совхозе отродясь не было и нет, да и не положена плашкоуту радиосвязь…

Шторм не утих и к утру. Волны по-прежнему лезли на суденышко, швыряли его, точно игрушку, в разные стороны, поднимали на гребни, бросали. Разнополов приблизился к иллюминатору и читал рваный кусок газеты, на этот раз вслух:

– «…В Забайкалье открыто новое месторождение меди. Там, где недавно был вбит первый колышек, стояли палатки геологов, ныне раскинулся поселок…»; «…Из Хиросимы, города-побратима Волгограда, вернулась делегация работников просвещения…»; «…Волгоградский элеватор в минувшем году принял рекордное количество зерна…»; «…Ha Мамаевом кургане альпинисты помогают в реставрации скульптуры «Мать-Родина»…»; «…Очередное повышение пенсий намечено на октябрь…»

Слушать бубнившего себе под нос шкипера было выше сил Филиппа.

– Ищут нас иль нет? Чего не чешутся? Иль им на нас наплевать? Списали, как тухлую рыбу?

– Ищут, непременно ищут, и найдут, – успокоил шкипер. – Не могут бросить в беде. Только разве в такую, как ныне, чертоскубину скоро отыскать? Мы вроде песчинки в горе песка иль капли в море, – и продолжил чтение: – «В павильоне выставки посетители видят новые модели белАЗов…»; «…Смертельный заряд – бомбу времен минувшей войны обнаружили в Городищенском районе…»; «…Продолжается прием излишков сельхозпродуктов…»

Читал Разнополов выборочно, исключал информации о трагедиях, катастрофах, наводнениях, пожарах, гибели на шоссе под колесами автомобилей, выбирал лишь добрые вести. Устав перекрикивать гул моря, сложил газету, придавил ее лампой.

– Гляну, что с грузом.

Шкипер обвязал себя у пояса веревкой, конец отдал матросу, дернул дверцу, но она не открылась, пришлось толкнуть плечом. Лишь только с матросом вылез на палубу, как перемахнувшая борт волна окатила обоих с головы до ног.

– Держись крепче! – приказал Разнополов и, поскользнувшись, упал. Еще немного – и откатившаяся в море волна утащила бы с собой, но шкипер успел схватиться за металлическую скобу. Сделал это вовремя, иначе, замешкайся, и очередная волна свалила бы с ног: надежды, что Филипп удержит страховочную веревку, не было.

Разнополов растянулся на палубе, подождал, когда новая волна пронесется над ним, резво вскочил и в два прыжка оказался у грузового трюма, нырнул в него. Обратно появился спустя минуту. Чуть приседая на шаткой палубе, вернулся к Филиппу, и тот прочел в глазах Разнополова недоброе.

– Чего случилось-то?

Словно не слыша и не видя матроса, шкипер стал выламывать в надстройке доску. Когда та стала отходить, с силой рванул, оторвав с гвоздями, не глядя на матроса, приказал:

– Пошли!

До трюма было с пяток шагов, но, чтобы одолеть их, следовало дождаться, когда волна опустит плашкоут, затем, не теряя драгоценных секунд, откатиться вниз. Или, размеряя каждый шаг, крадучись пройти по палубе до люка. Разнополов и за ним Филипп выбрали второе, но не успели сделать шаг, как одновременно поскользнулись, пришлось ползти.

Очутившись в трюме, Филипп сразу понял, отчего стало серым лицо шкипера: в носовой части плашкоута образовалась трещина, не то чтобы большая, но и не маленькая, из нее сочилась вода: ящики с корзинами потонули, лежащая в них рыба, наоборот, всплыла и, казалось, ожила – нижний ряд ящиков был под забортной водой.

Как у шкипера очутился в руке молоток, Филипп не понял, стал держать доску, пока Разнополов вбивал в нее гвозди, заделывая трещину. Когда течь прекратилась, Разнополов что-то невнятно проговорил (выругался? – подумал Филипп), помог матросу вылезти на палубу, вернуться в спасительный кубрик.

– Что теперь?

– Ждать, – сказал, как отрубил, шкипер.

Ждать… Это было единственное, что осталось двоим на плашкоуте. Ждать, когда поутихнет шторм, ждать, когда море успокоится, перестанет играть с несамоходным суденышком, ждать, когда придет спасительный катер и унесенных в Цимлу бедолаг заберет к себе на борт.

Плечи Филиппа дрогнули, затряслись, к дрожи присоединилось глухое рыдание, точнее, всхлипы. Матрос плакал, не стыдясь шкипера.

– Брось нервы распускать, – потребовал Разнополов. – Ты ж не баба. Утри нюни! – шкипер пошарил за спиной, желая отыскать тряпку, и нащупал сверток. Развернул подмокшую обертку и увидел отрез пестрого штапеля.

– Ва-а-ре это я, в Паньшино такое не достать, а в райцентре его завались… Думали расписаться, а теперь… – Филипп не договорил, вновь заплакал.

– Самое время осенью свадьбу играть. Я со своей Аграфеной тоже осенью расписывались в сельсовете, и первенец у нас тоже аккурат осенью народился. Сам с какого года?

– Весной из армии вернулся…

– Свадьбу в Калаче будете играть или у себя?

– В Паньшино, где родни много.

– Тоже дело.

Разнополов пощупал отрез, оценил расцветку и завернул в газету, которая осталась сухой.

Пошли вторые сутки, как плашкоут носило по взбученной, точно взбесившейся Цимле. Двое в тесном кубрике устали ждать помощи, отчаялись дожить до появления спасителей. Безучастно сидели рядом, касаясь плечами; на матроса шкипер накинул одеяло, и Филипп перестал дрожать. Не признаваясь друг другу, оба простились с жизнью, появилось чувство безразличия ко всему, и к себе в первую очередь. Не спали, лишь ненадолго впадали в забытье.

– Слыш-ка! – неожиданно попросил Разнополов.

Филипп поднял голову и в гуле ветра, моря уловил пароходную сирену.

Двое прильнули к иллюминатору, затаили дыхание.

Вскоре, то исчезая в волнах, точно кланяясь им, то вставая на острый гребень, увидели до слез знакомый катер РТ-16, прозванный на рыбзаводе «Ритой».

Не сговариваясь, поднятые неведомо откуда взявшейся силой, Филипп и Разнополов выскочили на палубу, закричали что-то невразумительное.

Катер ответил гудками и тоже криком – слов было не разобрать из-за грохота и свиста, к тому же слова унес шквальный ветер. С катера бросили чалку с привязанным на конце тросом, на плашкоуте поймали чалку, вытянули трос. Филипп работал умелее и проворнее, чем всегда, за что получил от шкипера одобрительный кивок…

– Хватились вас и сразу поняли, что сорвало с якоря. Ночью, понятно, было напрасно искать – у вас-то даже фонаря дельного нет, а без него во марке ничего не увидать, пришлось ждать рассвета, – рассказывал капитан катера, наблюдая, как двое с жадностью, обжигая губы, пили горячий чай. – Не держите на нас зла: коль знали бы точно, куда унесло, нашли скорее, а так пришлось Цимлу чуть ли не по квадратам прочесывать. Порадую рыбзавод, что не утопли, плашкоут с уловом целы. Отсыпайтесь – это для вас лучше лучшего.

Разнополов стал расшнуровывать ботинки, но вдруг выпрямился, достал из-под фуфайки отрез штапеля, протянул Филиппу:

– Подмок материальчик, но это не беда: подсушишь и будет, как новенький, прямо из магазина.

Отрез штапеля бандеролью отправился в Паньшино, следом ушло письмо:

Здравствуй, Варя!

Прими подарок, надеюсь, понравится, придется в самый раз. А про то, что писал в прошлый раз – забудь: был не в настроении, написал черт те что, всякую ахинею. Увольняться раздумал и переходить на судоремонтный тоже.

Нынче у меня отгул – вроде отпуска на трое суток. А время горячее – путина идет, старики сказывают, что давно столько рыбы в Цимле не брали.

За то, что штапель чуть полинял, шибко не ругайся: держал в кубрике, и он возьми да подмокни. Шкипер передает привет.

Адрес мой прежний.

Твой Филипп Лузиков.